еломленная  его  поведением,  Амели  покорно  пошла  прочь  от  двери
притона, которой она не заметила и перед которой ждала хозяина привязанная к
железному кольцу гнедая кобылка Балкис.
     Это  событие  ровно  ничего  не  изменило  для  трех  действующих  лиц.
Поговорил ли Эдгар с Виктореном и получил отпор, счел  ли  он  такую  беседу
бессмысленной,  а  быть  может,  просто  решил,  что  не   стоит   указывать
вырвавшемуся на свободу старшему брату на его недостойное поведение, но  так
или иначе внешне никаких перемен не  последовало.  Юный  супруг  по-прежнему
исчезал из дома почти каждый день.  Амели  не  заметила  гнедую  кобылку  и,
следовательно, не имела повода в чем-либо сомневаться; если бы муж охладел к
ней, тогда, возможно, она что-нибудь и заподозрила бы;  но  Викторен  ночами
вел себя в отношении жены все так же.
     Викторен не привык задаваться какими-либо  вопросами,  а  расспрашивать
чужих о том, на что его научили смотреть как на постыдную сторону жизни, ему
мешали внушенные правила, воспитание и отсутствие друга, которому было бы не
так стыдно признаться в  своем  неведении.  И  хотя  многоопытные  партнерши
приобщили его к более полным наслаждениям, молодой супруг далеко не во  всем
отдавал себе отчет. Между этими женщинами и его женой существовало различие,
и он отнес это за счет порядочности Амели. Он  считал  вполне  естественным,
что женщина их круга, не искушенная в сложной науке любви, ничем  не  похожа
на поживших девиц, и, таким образом, неумелость и  холодность  Амели  в  его
глазах отнюдь  не  свидетельствовали  о  каком-то  неблагополучии.  Неверный
вывод, к которому он пришел еще в вагоне, оставался в силе. С одной стороны,
есть жена,  на  которой  тебя  женили  родные  и  которая  получила  суровое
воспитание  и,  следовательно,  должна  нести  супружеские   обязанности   с
непременной сдержанностью, безрадостно, лишь по своему  долгу,  а  с  другой
стороны - бесстыдницы, взращенные в  пороке  и  готовые  на  любую  скотскую
грубость.  Викторену  в  их  обществе  не  приходилось  сдерживать  себя,  и
наслаждение такого рода как нельзя лучше отвечало его  мощному  организму  и
примитивной чувственности.
     Развлечения эти не отвратили его от Амели, что могло на  первый  взгляд
показаться удивительным, однако ж это было вполне логичным для такой натуры,
как Викторен. После десятилетнего периода прозябания в  пансионе  последовал
без всякого перехода период взрыва  страстей.  Сколько  он  продлится?  Год,
десять лет, всю жизнь?  Сейчас  чувственность  Викторена  засыпала  лишь  на
короткое время, и он не без удовольствия обретал  каждый  вечер  в  объятиях
Амели безмолвную и мрачную усладу, покаянный аромат супружеской любви -  так
иные пьяницы наутро после кутежа без малейшего отвращения пьют чистую воду и
даже находят в ней особую прелесть.
     К тому же Амели по-прежнему  его  волновала.  Те  чувства,  которые  он
переживал на супружеском ложе, в такой  же  мере  не  походили  на  то,  что
зажигало его кровь на улице Рампар,  в  какой  сама  Амели  не  походила  на
Атласную, на Амулетку или на Мари Бирюзу; Амели, урожденная графиня  Клапье,
носила отныне имя Буссардель; она  принадлежала  ему,  Викторену,  лишь  ему
одному  и  принадлежала,  не  только  сама  по  себе,  но   и   в   качестве
представительницы определенного социального круга, принесшей мужу приданое и
надежды на наследство,  хотя  родители  Викторена  не  говорили  еще  с  ним
определенно о размерах ее состояния.  Когда  он  лежал  рядом  с  Амели,  он
чувствовал неуемное биение сердца, как при их первом свидании в зимнем саду.
Это крепкое тяжелое тело, неподвижно лежавшее в его объятиях,  роскошь  этих
волос, падавших до колен, казавшаяся ему  привилегией  богачей,  в  чем  он,
пожалуй, не ошибался, ибо девушки из злачных мест редко доживают до двадцати
пяти лет, не продав хоть раз свои косы цирюльнику то в момент безденежья, то
по болезни; эта благоухающая мускусом, покрытая легчайшим пушком  кожа,  эти
тайны, скрытые ненавистным бельем - да и им ли одним? Тем  паче  что  и  сам
Викторен на супружеском ложе раздет был еще меньше, чем в постели у девиц  с
улицы Рампар; вся эта женственность,  состоящая  из  холодности,  роскоши  и
неудобств, распаляла и умеряла страсть, будоражила  кровь,  ускоряла  минуту
наслаждения и не насыщала, не притупляла его жажды.
     Что касается Амели, то она мало-помалу привыкла. Она  оправилась  после
первого  шока  и  физических  мук,  перенесенных  в  вагоне;  и   отныне   с
своеобразным, лишь женщинам доступным мужеством безропотно сносила  близость
Викторена. Как только кончалась ночь, она,  открыв  глаза,  словно  морально
отмывала с себя отвращение и муки и начинала новый день, как будто дню этому
не предшествовала ночь и как будто за ним не должны были  последовать  новые
испытания.
     Если кто и изменился после  происшествия  на  улице  Рам-пар,  так  это
Эдгар. Не до такой, впрочем, степени, чтобы Викторен заметил перемену, Амели
же объясняла ее усталостью. Эдгар впал в меланхолию.
     Дело с арендой земли на острове было решено.  Оставалось  только  ждать
назначенного срока, после которого могла состояться покупка. Амели  и  Эдгар
не ездили больше на остров. Они  уже  совершили  все,  какие  только  можно,
экскурсии по старому городу и по ближайшим окрестностям. Мало-помалу  у  них
снова вошло в привычку часами сидеть в саду при  гостинице.  С  наступлением
жарких весенних дней Эдгар утомлялся от малейших усилий.
     В послеобеденные часы Амели обычно отдыхала в своем излюбленном  уголке
под густой сенью питтоспорумов, но со временем она вынуждена  была  покинуть
свое  убежище:  один  за  другим  кусты  покрывались  цветами,  и  запах  их
становился  слишком  одуряющим.  Она  обнаружила   тенистое   местечко   под
кипарисами, имевшее преимущество перед ее  прежним  приютом:  кипарисы,  как
завеса, отгораживали собеседников от всего остального парка. Здесь-то  Амели
и повела серьезный разговор со своим деверем.
     - Милый Эдгар, - начала она, - надеюсь, теперь мы с вами близкие друзья
и вряд ли вы неверно истолкуете мои намерения и слова.
     Он неожиданно внимательно посмотрел на нее и ничего не ответил.  А  она
продолжала:
     - Мы с вами уверены друг в друге, знаем, что  каждый  из  нас  сохранит
слова другого в тайне. Но какое бы доверие вы ко мне ни питали, на некоторые
мои вопросы вам, возможно, будет  неприятно  ответить.  В  таком  случае  не
насилуйте себя, я не посетую на ваше молчание. Вот  так.  Мне  хотелось  бы,
чтобы вы поговорили со мной о Викторене.
     -  С  превеликим  удовольствием,  -  отозвался  Эдгар,  и   напряженное
выражение его лица сразу смягчилось.
     - Я ведь  о  нем  почти  ничего  не  знаю,  ни  его  прошлого,  ни  его
отрочества, ни тех событий, которые предшествовали  его  появлению  в  нашем
доме.
     Амели, не перебивая, слушала  Эдгара,  устремив  на  него  пристальный,
даже, пожалуй, тревожный взгляд,  каким  она  не  смотрела  на  него,  когда
несколько недель тому назад он говорил о  всех  прочих  Буссарделях.  И  тон
самой беседы свидетельствовал о ее важности и значительности  и  о  глубокой
близости, установившейся между беседующими. Впрочем, сейчас Эдгар не  просто
беседовал с Амели, он  как  бы  исповедовался  перед  ней.  Она  то  и  дело
одобрительно покачивала головой,  иногда  задумчиво  произносила  "ага".  Но
Эдгар не сказал  всего:  природное  великодушие,  изливавшееся  разом  и  на
Викторена и на Амели, заставило его умолчать о том, что могло  бы  опорочить
одного и задеть другую. Однако он не лгал. Он говорил  о  трудном  характере
Викторена в детстве, о многочисленных неприятностях,  которые  он  доставлял
семье, о том, что их отец вынужден был в конце концов отдать его в пансион с
особо строгим режимом. Он дал понять, что в Жавеле  удалось  смирить  буйный
нрав Викторена (Эдгар употребил это выражение из стыдливости) и что  лишь  в
день свадьбы семья отпустила узду.  Эдгар  не  только  считал  справедливым,
чтобы Амели знала, что думать по тому или другому поводу, но и понимал,  что
для такой женщины, как его невестка, любые неприятные  открытия,  касающиеся
Викторена, не испортят ее отношений с  мужем  -  наоборот,  послужат  им  на
пользу:  ведь  равновесие  тут  зависело  только  от  Амели,  ибо  Викторен,
возможно, и  исправится  со  временем,  но  вряд  ли  окончательно  обуздает
врожденные свои свойства.
     - Теперь мне все стало яснее, - произнесла Амели, когда Эдгар замолк. -
Вы, братец, сделали доброе дело, рассказав мне все без утайки. Я  вам  очень
благодарна и даже еще сильнее к вам привязалась.
     Порывистым, грациозным движением, придававшим всей ее крупной фигуре
     - Если уж быть совсем откровенной, то признаюсь: я ждала  худшего.  Да,
да, наш брак сопровождался столь исключительными обстоятельствами, что я  не
раз приходила к самым безумным предположениям.
     - Как же так? Вы чувствовали, что от вас  что-то  скрывают,  выдумывали
бог знает какие тайны и в течение целого месяца даже не попытались  рассеять
свои тревоги? С Виктореном-то вы не говорили?
     - Нет, я предпочла воздержаться от расспросов. Он или  солгал  бы  мне,
что запутало бы все еще больше, или сказал бы правду и тогда не  простил  бы
мне своего унижения.
     - Но меня-то ведь вы могли бы спросить.
     - А вы бы мне ответили? Ответили бы так, как вот сейчас говорили?
     - Не знаю, милая Амели, возможно... Но я просто подавлен,  что  вы  так
мучились, не показывая виду. Даже я ничего не заметил.
     - Я уверила себя, - произнесла Амели, вскинув  головку,  -  что  такова
обязанность жены.
     - Меня другое удивляет, - помолчав, проговорил  Эдгар,  -  а  именно...
коль скоро мы теперь ведем откровенный разговор...
     Амели одобрительно кивнула головой.
     - Меня удивляет другое. Если перед  браком  вас  мучили  такие  мрачные
предчувствия, как же вы так легко на него согласились... Я отлично знаю, что
Викторен красавец, что внешность его сама за себя говорит и  многие  девушки
на вашем месте...
     Амели подняла руку, желая прервать Эдгара: нет, все это было совсем  не
так.
     - Признаюсь, он не был мне неприятен, - произнесла она, - но не так  уж
и прельстил меня. А дело в том, Эдгар, что я находилась в ужасном положении,
я  вынуждена  была  с   закрытыми   глазами   согласиться   на   первую   же
представившуюся партию. Мне не приходилось привередничать.
     - Однако ж...
     - Подождите, выслушайте меня. Постараюсь  как  можно  короче  объяснить
вам, что привело меня к этому браку.  Я  хотела  рассказать  обо  всем  этом
самому Викторену вечером после свадьбы, да  не  удалось;  а  с  тех  пор  не
представилось подходящего случая. Вы первый из  всей  вашей  семьи  узнаете,
ведь, насколько мне известно, мои родители не открыли вашим правду, или,  во
всяком  случае,  всю  правду.   Я   воспитывалась   в   аббатстве   Буа,   у
монахинь-августинок. Родители отдали меня туда за  год  до  конфирмации,  то
есть когда мне пошел одиннадцатый год. Было решено, что я пробуду  там  пять
лет, вплоть  до  конца  учения.  Мои  родители  отнюдь  не  ханжи.  Папенька
унаследовал от своего отца философические взгляды, а он, как я вам, кажется,
говорила,  был  вольтерьянцем,  и  маменька  в  свою  очередь  усвоила   эти
воззрения. Так что вся семья, по примеру многих семей нашего  круга,  блюдет
обычаи и выполняет все религиозные обряды, не имея, как говорится,  истинной
веры. Такова, в общем, набожность людей светских. И набожность эта  требует,
чтобы девицы получали религиозное воспитание.  Все  мои  кузины,  все  дочки
маменькиных подруг воспитывались в монастырских пансионах.
     Что касается меня, то, когда я поступала в аббатство Буа, в сердце моем
жила наивная,  детски-сентиментальная  вера.  Я  была  задумчивой,  скрытной
девочкой. Маменька всегда меня упрекала, что я "дуюсь". На самом же  деле  я
была просто робкой, застенчивой, мне не хватало милого ребяческого кокетства
и веселости - словом, живости во мне не  было.  Очутившись  в  монастыре,  я
прежде всего почувствовала удивительный  душевный  покой.  Кончилась,  слава
тебе господи, моя беспокойная жизнь: ведь маменька не любила сидеть  дома  и
таскала меня за собой повсюду - и по визитам, и отправляясь по  делам.  Надо
сказать,  что  это  было  в  моде:  матери  охотно  появлялись  в  свете   в
сопровождении своих детей, а дети смертельно скучали, сидя в уголке гостиной
на мягком стуле. Монастырь приветливо встретил меня, укрыл;  я  с  радостью,
как в вату, зарылась в размеренное  существование.  Среди  сестер,  ведавших
нашим  религиозным  воспитанием,  была  одна  монахиня,  которую  я  сначала
побаивалась,  а  затем  стала  обожать.  Щеки  у  нее  были  впалые,   глаза
ввалившиеся, казалось, вся она устремлена внутрь себя. Она  славилась  своим
благочестием, и говорили, что она вдохновляется чисто испанским  религиозным
рвением.  Старшие  воспитанницы  утверждали,  что  матери-игуменье  не   раз
приходилось вмешиваться и умерять ее пыл;  в  ее  келье  поселили  еще  одну
монахиню, а то наша  воспитательница  ночи  напролет  проводила  в  молитве,
преклонив колена прямо на каменный пол. Звали ее сестра Эммануэла;  к  концу
первого года ее пример, ее постоянная близость так  воспламенили  мою  душу,
что я решила принять постриг.
     Но я была еще совсем ребенком. О своем решении я  поведала  домашним  в
летние каникулы только к концу второго года пребывания в монастыре, и то под
большим секретом. Меня хвалили за  благоразумие,  за  успехи  в  учении,  не
допытываясь мотивов моего усердия. Когда же маменьке стало известно, к  чему
я себя готовлю, она лишь поглядела  на  меня  удивленно  и  недоверчиво;  но
желание  мое  было  столь  пламенно,  так  настораживало  меня  против  всех
препятствий, которые могли стать на  моем  пути,  что  моя  наблюдательность
неестественно обострилась: я сразу поняла, что мое намерение стать монахиней
не понравилось домашним. Однако прошли каникулы, настало время  отправляться
в аббатство на улицу Севр, а маменька даже и не попыталась разубедить  меня.
Зато в монастыре меня ждало жестокое испытание.  Первым  делом  я  бросилась
искать сестру Эммануэлу - мне всегда после каникул не терпелось поскорее  ее
увидеть, -  но  вдруг  я  услышала  страшные  слова:  отныне  мне  запрещено
подходить к ней.  Набравшись  смелости,  я  осведомилась  о  причинах  этого
запрета, но мне не ответили. Мне было строго-настрого наказано не вступать в
разговоры с моей обожаемой сестрой Эммануэлей, да и ей,  видимо,  тоже  было
сделано  соответствующее  внушение,  потому  что  мне  ни  разу  не  удалось
встретиться с ней даже взглядом, хотя я  пускалась  на  всяческие  уловки  и
хитрости. Меня поручили особым заботам другой сестры, ничуть не  похожей  на
сестру Эммануэлу и принадлежавшей к типу жизнерадостных монахинь.
     Все это делалось молча, без объяснений, меня даже не пожурили, никто не
пытался повлиять на меня, чтобы отговорить от моего намерения. Но теперь все
мое воспитание пошло в ином, более светском духе. Меня стали обучать изящным
искусствам, особенно поощряли мои занятия  пением,  меня  включили  в  число
учениц, проходивших курс танцев, и  я  присутствовала  на  уроках,  где  нам
преподавали хорошие манеры, а главное, во время  каникул  меня  в  том  году
отправили к моей двоюродной бабке Патрико, которая доводилась  мне  крестной
матерью.
     Жила она в Сен-Клу, в усадьбе, которая мне очень нравилась в просторном
доме, сложенном из белого камня, под черепичной крышей;  по  каждому  фасаду
была  дверь,  выходившая  на  крыльцо,  и  над   крыльцом   -   маркиза   из
гофрированного цинка. Крестная была - слава богу, она  и  теперь  жива!..  -
довольно своеобразной особой. Родная сестра моего деда  графа  Клапье  (того
самого - поборника гуано), она всю свою жизнь была атеисткой,  еще  большей,
нежели брат. Я не знала ни ее покойного  мужа,  который  был  сенатором  при
Империи, ни их единственного сына, умершего от холеры. После этих  несчастий
крестная стала чуточку странной, опустилась, отказывалась бывать в Париже  и
говорила, что, если кому-нибудь  угодно  наслаждаться  ее  обществом,  пусть
пожалует к ней: переехать через Сену по мосту возле Сен-Клу дело  нетрудное.
Ее резкость, ее пристальный взгляд и весь ее грозный облик пугали  меня;  но
она ко мне благоволила: по ее словам, из нашей омещанившейся семьи я  меньше
всех ее раздражала.
     Я гостила у нее на пасху. Она приняла меня хорошо, брала меня  с  собою
на прогулки в лес; правда, она при  этом  молча  шла  впереди,  опираясь  на
палку, ровным деревянным шагом; за нею брел старый слуга. Она хотела,  чтобы
я научилась ездить верхом на лошади, и сама наблюдала  за  уроками,  которые
мне давал какой-то старый берейтор, ее знакомый - она специально  пригласила
его для этого.
     - Слушайся его, малютка,  -  говорила  мне  крестная.  -  Он  хранитель
высокого мастерства, которое умрет вместе с ним, - ведь нынче люди не знают,
что такое верховая езда.
     Однажды, желая показать мне пример, она надела старомодную  амазонку  и
приказала подсадить ее в седло. Потом отсалютовала мне хлыстом  и  поскакала
вокруг двора... В семьдесят лет она держалась совершенно  прямо  и  все-таки
была похожа на призрак.
     Вечерами я по требованию крестной приходила к ней в комнату  читать  ей
вслух, для того чтобы она отдохнула от своей компаньонки, которой  постоянно
говорила: "Мадемуазель Зели, вы очень славная особа, но читаете вы ужасно  -
вот, право, как будто  вода  течет  из  худого  крана".  И  тетушка  Патрико
протягивала мне какой-нибудь  обличительный  труд,  вроде  "Светская  власть
Ватикана", а когда бывала в сентиментальном настроении - "Корнину".
     На летние каникулы я опять к ней приехала и постепенно стала  привыкать
к ней. Благосклонность моей крестной льстила мне.  Лишь  гораздо  позднее  я
поняла тонкую политику моих  родителей:  они  рассчитывали,  что  задушевная
близость с тетушкой Патрико приведет меня к более правильному  представлению
о моей роли на земле. Старуха привязалась ко мне, и в следующем году,  когда
я опять приехала к  ней,  объявила,  что  по  долгу  крестной  матери  хочет
позаботиться о моем приданом и что после ее смерти я непосредственно  получу
большую часть ее состояния. Надо сказать, что, кроме ее племянника, то  есть
моего отца, у нее прямых наследников не было; к моему брату  Ахиллу  она  не
выказывала ни малейшей благосклонности.
     Чтобы  подтвердить  свое  обещание,  она  приказала  мадемуазели   Зели
принести большую шкатулку, обтянутую сафьяном и немного похожую на саркофаг.
Положив шкатулку к себе на колени, она раскрыла ее. Это был старинный  ларец
для драгоценностей. В нем лежал великолепный убор из изумрудов.  "Дарю  тебе
свои изумруды, - сказала мне крестная. - С этого дня  они  -  твои.  Я  буду
только хранительницей  до  дня  твоей  свадьбы.  Подойди,  малютка".  И  она
собственноручно надела на меня изумрудный убор. Велела  мне  посмотреться  в
зеркало, и я сама себя не узнала. Весь вечер я просидела немая от изумления,
оцепеневшая, чувствуя тяжесть этих драгоценных каменьев, которые сверкали  у
меня надо лбом, на груди, на запястьях, на  пальцах,  оттягивали  мне  мочки
ушей; меж тем я знала, что  в  силу  моих  религиозных  устремлений  мне  не
придется их носить.
     В тот день, когда  тетушка  Патрико  объявила  мне  о  своем  намерении
составить завещание в мою пользу, мне бы следовало предупредить  ее,  что  я
уже не принадлежу мирской жизни. Этой вестью я в самом зародыше устранила бы
те нелады, которые начались между моими родными и мною и  так  разрослись  в
дальнейшем; да с моей стороны и нехорошо было  скрытничать  с  крестной.  Но
иной раз случается,  что  люди,  которые  больше  всего  заботятся  о  нашем
счастье,  портят  свои  бл