чая Дюбо у Викторена, маклер щипал его за ухо
и, как мужчина мужчину, посмеиваясь, называл гулякой и озорником.
     Он чувствовал, что маленький южанин искренне привязан к его сыну.  Мало
ли что могло случиться с Виктореном во время ночных похождений, и как тут не
порадоваться, что около него всегда  находится  молодой  лакей,  куда  более
бойкий, чем хозяин, смышленый, хитрый, не теряющий головы и всегда готовый в
защиту хозяина пустить в ход кулаки или дать подножку.
     - Слушай, голубчик, - говорил ему маклер за дверью, - никогда не  бойся
постучаться ко мне, если тебе понадобится  совет  или  что-нибудь  другое  в
отношении Викторена. Бывают вещи,  в  которых  сыну  неприятно  признаваться
отцу, а мы с тобой это уладим по секрету. Я ведь мужчина и все могу  понять,
- добавлял он, - женщины не были ко мне жестокосердны, и  я  не  забыл  свою
молодость.
     Два-три раза он давал ловкому слуге деньги на то, чтобы  откупиться  от
мошенниц, которые под предлогом утраты ими  невинности  или  уважения  людей
пытались шантажировать Викторена. И через этого же самого Дюбо  ему  удалось
заставить  сына  обратиться  к  серьезному  врачу,  когда  благодаря   своей
отеческой чуткости и житейскому  опыту  Буссардель  по  некоторым  признакам
заподозрил, что Венера наградила пинком Викторена.
     После  года  столь  усердной  и  честной  службы  камердинера   маклеру
Буссарделю пришлось оплакивать разлуку с  ним:  проворного  малого  взяли  в
солдаты. Это было в 1872 году. Только что  прошел  закон,  отменявший  право
выставлять за рекрута охотников или наемников, - не будь этого, на авеню
     Дюбо отправили в Лилль,
     - Смотри, не шибко там блуди! - сказал ему Викторен, любивший  циничный
жаргон, на котором мог говорить только со своим камердинером.
     На прощанье он изо всей силы хлопнул его по плечу и добавил:
     - Ах, прохвост! Ты всех девчонок перепортишь!
     Викторен даже загрустил после отъезда Дюбо. Некоторое время он не знал,
куда деваться по вечерам, и Амели, беременная в третий  раз,  была  тронута,
видя, что он чинно сидит около ее кресла и беседует при свете лампы с  отцом
и миролюбивой  Каролиной,  вдовой  Эдгара,  которая  шесть  месяцев  в  году
проводила в доме свекра. По своему  характеру  или  полной  бесхарактерности
Викторен не мог дебоширить один. Ему необходим был  подстрекатель,  сообщник
и, во всяком  случае,  зритель.  Во  время  своего  свадебного  путешествия,
посещая  в  Гиере  притон  разврата,  он  поил  на  свой  счет  завсегдатаев
заведения; любимым его компаньоном был какой-то  итальянец,  продававший  на
улице цветы.
     Чаще проводя вечера дома, он сблизился со своим  братом,  полагая,  что
тот как художник знает многих женщин, а поэтому выгодно поддерживать  с  ним
приятельские отношения. Викторен стал частенько заезжать в  ателье,  которое
Амори снимал на улице Курсель в вилле Монсо.
     Младший брат принимал старшего довольно приветливо,  хотя  и  не  любил
его. Они прожили уже треть своей жизни, но  в  глубине  души  у  каждого  не
угасала враждебность детских лет, и она никогда не могла уменьшиться, как  и
существующая меж ними небольшая разница в годах; Амори не  мог  забыть,  что
старший брат Викторен в детстве бил и мучил его, а  кроме  того,  он  считал
своего глупого и грубого старшего брата существом, стоящим гораздо ниже  его
по умственному развитию. Но все же он решил примириться с ним. Амори,  самый
большой эгоист из всех Буссарделей своего поколения и, может быть,  из  всех
Буссарделей прошлого и нынешнего времени, поставил перед  собой  в  те  годы
важнейшую для него цель: как можно дольше сохранять свое положение  вольного
художника; он понимал, что это положение не вечно будет длиться, а между тем
весьма дорожил им из  самолюбия  и  стремления  к  независимости;  он  хотел
оставаться вольным художником - и для того, чтобы оставаться  холостяком,  и
для того, чтобы оттянуть момент, когда отец заставит его  работать  в  своей
конторе; он решил ладить со старшим братом, который уже  хозяйничал  там,  и
постепенно забрать его в руки. Ведь Викторен пользовался  в  доме  известным
влиянием, несмотря на свою глуповатость, а может  быть,  как  раз  благодаря
этому; известно, что родители, жалея неудачного ребенка  и  боясь  повредить
ему резким обхождением, в конце концов прощают ему то, чего не  спустили  бы
его братьям и сестрам, и слушают его с каким-то уважением.
     Итак, Амори поспешил посвятить брата в тайны и утехи жизни  художников.
От более или менее грязных  шашней,  героинь  которых  поставлял  ему  Дюбо,
Викторен возвысился до интрижек с натурщицами. Он не вылезал из виллы Монсо,
где снимали ателье несколько  художников  того  же  уровня  талантливости  и
социального положения, что и Амори Буссардель.  То  была  странная  среда  -
светская, богатая, благовоспитанная богема, столь же отличающаяся от  богемы
художников-бедняков, как раззолоченный полусвет отличался в  те  времена  от
мира гризеток. На вилле Монсо  в  хорошо  натопленных  ателье,  с  пушистыми
коврами и турецкими оттоманками,  сынки  богатых  родителей,  послав  вперед
грума доложить о них, ходили друг к другу в гости, курили немецкие трубки  с
длинными  чубуками,  обсуждали  вопросы  высокого  искусства,   превозносили
Жерома, Пиля, Кабанеля и Шаплена, фыркали от смеха при имени  Курбе,  делали
вид, что их тошнит при одном упоминании о Манэ.
     -   А   впрочем,   -   презрительно   замечал   Амори,   -   говоря   о
художниках-новаторах, обязательно спроси, каково их происхождение.  Все  они
вышли из грязи, да так в ней и остались.
     К  нему  прислушивались.   Он   пользовался   среди   своих   приятелей
авторитетом,  который  нисколько  не  зависел  от  его  таланта  и   целиком
объяснялся его общественным положением.
     К несчастью, Викторену довольно скоро наскучил этот тесный кружок,  где
он не находил желанной распущенности, которую так  надеялся  встретить  и  к
которой его тянуло. А приятелям  Амори  в  свою  очередь  надоел  безмолвный
слушатель, всегда равнодушный к проблемам, волновавшим их.  Викторен  обычно
сидел сонный, вялый на софе и оживлялся только в тех случаях, когда в ателье
затевали фехтование или французскую борьбу или же собирались провести  часок
в танцевальном зале Мабиль. Здесь не оценили по достоинству  его  репертуар,
состоявший  из  непристойных  анекдотов,  собранных  им  во  времена  ночных
похождений в обществе Дюбо.  И,  наконец,  он  не  имел  у  натурщиц  такого
быстрого и существенного успеха, к  которому  его  приучили  красотки  менее
независимые, а от этой непонятной ему неудачи он становился  мрачным  и  еще
более апатичным.
     Лишившись своего ментора в полосатом жилете, он мог только прибегнуть к
услугам домов терпимости, да и то еще боялся,  что  один  он  не  найдет  те
первоклассные заведения и пивные с женской прислугой в окраинных  кварталах,
где они с Дюбо провели столько приятных часов.
     При каждом отпуске Дюбо мчался в Париж,  и  тогда  они  с  хозяином  на
один-два вечера возвращались к своим привычкам. Это было  столь  драгоценным
облегчением для Викторена,  что  он  постарался  найти  ходы  к  начальникам
молодого солдата и одолевал их просьбами почаще давать отпуска его приятелю.
Однако характер Дюбо изменился. Распутный малый, освобожденный от лакейского
своего  положения,  отбывавший  службу   в   гарнизоне   военной   крепости,
остепенился, стал относиться к жизни серьезнее и в Лилле уже не стремился  к
молниеносным победам над полудобродетельными девицами. Однажды он  явился  к
своему хозяину и  с  весьма  смущенным  видом  попросил  у  него  разрешения
жениться. Викторен, пораженный и захваченный врасплох,  согласился  быть  на
свадьбе шафером.
     Он  поехал  в  Лилль  и  был  главной  персоной  на   свадьбе.   Увидев
новобрачную, он понял Дюбо. Она была чистокровной  фламандкой  с  роскошными
формами и к тому же больше пяти футов ростом.  Когда  она  делала  почетному
гостю низкий реверанс, он наметанным глазом  мгновенно  произвел  оценку  ее
бюста, ее талии, крутых боков. Нисколько не стесняясь этой  юной  супруги  в
белом подвенечном наряде, он самым вульгарным образом  причмокнул  языком  и
громогласно воздал ей хвалу по-солдатски:
     - Ну, с этакой не соскучишься!
     И впервые за все время приятельской близости со своим слугой он увидел,
как Дюбо, привыкший ко всяческому цинизму и бесстыдству, вдруг покраснел  до
корней волос.
     "Этот болван потерян для меня", - подумал Викторен.
     В Париж он вернулся недовольный. На следующий месяц, когда Дюбо приехал
и явился на авеню Ван-Дейка представить свою жену,  Викторен  постарался  не
быть дома. Дюбо перестал проводить отпуска в Париже.
     К концу года Амели отняла от груди своего третьего ребенка,  названного
Фердинандом, - дед только наполовину шутил, называя  его  Фердинанд  Третий,
словно в княжеской родословной или в династиях художников.  Заботливая  мать
почувствовала, что няня ее первенца Теодора, у которой  на  руках  была  еще
маленькая Эмма, не справится с тремя детьми, даже если ей дать помощницу,  и
лучше всего пригласить надежную женщину, способную взять всю детскую в  свои
руки. Молодая жена Дюбо в то время работала, как и  раньше,  в  прачечной  в
Лилле, Дюбо постоянно выражал желание остаться в услужении  у  Викторена,  а
следовательно, надеялся, что когда-нибудь возьмут в дом и его жену. В  конце
концов Амели предложила ей место старшей няни, решив учредить в  своем  доме
такую должность.
     Викторен восстал против ее выбора.  Он  был  сердит  на  женщину,  ради
которой Дюбо свернул на путь добродетели; он считал,  что  водворение  в  их
доме этой статуи супружеского долга ничего  хорошего  не  сулит:  жена  Дюбо
станет надзирать за мужем, прежней веселой жизни уже не будет.
     - Ну, что ты можешь возразить  против  этой  женщины,  друг  мой?  -  с
удивлением спросила Амели. - По-моему, лучше и желать нечего. В тех краях  у
женщин много прекрасных врожденных качеств, они, например, очень опрятны,  а
я считаю, что в уходе за детьми это важнее всего.
     Натолкнувшись  на  сопротивление  жены,  которая,  подняв  указательный
палец, приводила свои разумные доводы, Викторен быстро сдал позиции.  Он  не
ожидал услышать такие рассуждения, хотя их легко было предвидеть со  стороны
матери семейства. Он вообще не понимал людей, даже своих близких,  Амели  он
считал удобной женой, ибо она не стесняла его свободы,  что  было  для  него
самым главным, а он зато не мешал ей распоряжаться в  семейных  делах,  что,
по-видимому,  было  для  нее  самым  главным.  Чрезвычайно  довольный  своей
свободой, возможностью предаваться  излюбленным  удовольствиям,  он  обладал
достаточной хитростью, чтобы  разыгрывать  перед  Амели  роль  сговорчивого,
покладистого мужа.
     Он не стал упрямиться, и жена Дюбо, еще до того как ее муж  освободился
от солдатчины, поселилась на авеню Ван-Дейка, на четвертом этаже пристройки,
обращенной окнами во двор. В  зависимости  от  этажа  там  расположены  были
кладовые, людская, бельевая, запасные спальни, а на самом верху -  помещения
для тех слуг, которые не жили во флигеле привратника.
     Однако  она  окончательно  приступила  к  делу,  лишь  когда  ей  сшили
соответствующий наряд. В ту пору в  семьях  крупной  буржуазии  уже  вывелся
обычай отдавать детей на вскармливание в деревню, а женщину, которую брали в
дом ходить за младенцами, из какой бы местности она  ни  приехала,  была  ли
кормилицей или только  няней  ребенка,  полагалось  одевать  в  традиционный
костюм, состоявший из  белого  передника,  из  корсажа,  туго  обтягивающего
пышную грудь, батистового чепчика и  "венца"  из  шелковой  тафты,  с  двумя
широкими лентами назади, ниспадающими поверх накидки до самых пят. В  первый
же день, когда жена Дюбо смогла наконец в новом своем наряде  повести  детей
на  прогулку  в  Булонский  лес  (Буссардели  наверняка  посылали  бы  своих
отпрысков в парк Монсо, живи они в полкилометре  от  него,  но  считали  его
недостойным для них местом прогулки, ибо жили у самых его  лужаек),  в  этот
день жену Дюбо после завтрака позвали в гостиную, и как только она вошла,  в
комнате  смолкли  все  разговоры:  эта  женщина  словно  озарила  ее   своим
присутствием. Она была просто  великолепна  в  костюме  кормилицы,  высокая,
статная, полная, в облегающей юбке и корсаже из серого альпага;  "венец"  из
тафты в розовую и светло-зеленую клетку, для которого мастерица не  пожалела
шелка, выгодно оттенял молочную белизну ее лица, ее чистого, гладкого лба, а
трепетавшие у висков на тоненьких цепочках  золотые  ажурные  подвески  были
последним штрихом, довершавшим очарование этой типичной фландрской красоты.
     Амели с довольной улыбкой смотрела на творение рук своих,  -  ведь  она
сама до мелочей  обдумала  этот  наряд  и  выбрала  цвета,  подходившие  для
блондинки.
     - Очень хорошо, нянюшка, очень хорошо! Повернитесь! Пройдитесь немножко
по комнате, - говорила она не столько для того, чтобы проверить, как  удался
костюм, сколько желая похвастаться перед свидетелями этой сцены.
     - Поздравляю, дорогая! - обращаясь к  невестке,  воскликнула  Каролина,
вдова Эдгара, когда фламандка вышла из комнаты.  -  С  такой  няней  вам  не
стыдно будет проехаться в открытой коляске!
     - В самом деле, очень хороша! Хоть пиши с нее портрет! - сказал Амори.
     Фердинанд Буссардель, всегда заботившийся о внешнем блеске своего дома,
похвалил новый обычай одевать нянюшек в такой  костюм.  Конечно,  они  имели
теперь более эффектный вид, чем прежние  кормилицы,  носившие  одежду  своей
провинции - Нивернэ,  Кошуа  или  какой-нибудь  другой.  И  он  одобрительно
произнес:
     - Вот это по-парижски! А как ее зовут?
     - Аглая, - ответила ему сноха.
     Вскоре она сделала приятное открытие, что достоинства Аглаи превосходят
обычные качества фламандок.
     - Ей бы не прислугой быть! -  говорила  она  своей  невестке.  -  Такая
толковая, все понимает, все знает! Ну кто  бы  мог  подумать!  А  когда  она
приносит мне расходную книжку, я всегда удивляюсь, какой  у  нее  прекрасный
почерк. Право, она могла бы найти себе мужа получше Дюбо. Я  согласна,  Дюбо
преданный человек, привязан  к  моему  мужу,  но  уж  он-то  выше  лакея  не
поднимется.
     Положение Аглаи в доме улучшилось. В приемный день  госпожи  Буссардель
няню с детьми вызывали в большую гостиную раз  пять-шесть  в  послеобеденное
время. Появление этой красавицы с двумя старшими питомцами, идущими  впереди
нее, и младшим, восседавшим у нее на руках, неизменно имело  большой  успех.
Случалось, что, согласно моде, хозяйка,  отправляясь  с  визитами,  брала  с
собою няню, сопровождавшую маленькую Эмму, которой шел тогда четвертый год.
     В людской Аглае не завидовали. Все слуги признавали  ее  достоинства  и
ценили ее умелые руки. Она никогда не отказывалась помочь старшей  горничной
выгладить  белье,  наплоить  щипцами  оборки,  владея  этим   искусством   в
совершенстве, и охотно показывала кухарке,  как  приготовлять  фаршированную
курицу по-бельгийски или испечь слоеный пирог с мясом.
     Когда она на второе лето отправилась с госпожой Буссардель в Гранси, ей
в силу обстоятельств пришлось почти тотчас же по приезде остаться там  одной
с тремя детьми, так как Амели срочно вызвали в Париж: восьмидесятипятилетняя
тетушка  Патрико  уже  полтора  года  тяжело  болела  и   теперь,   чувствуя
приближение смерти, потребовала к себе свою крестницу.
     Полученная телеграмма всколыхнула в душе Амели множество  воспоминаний,
она выехала первым же  поездом.  Увидев  на  перроне  Аустерлицкого  вокзала
Лионетту в черном платье, она поняла, что крестной уже нет в живых.
     Эта  встреча,  это  вмешательство  семейства  Клапье  не  позволяли  ей
отдаться своим чувствам.
     - Ах! Я была уверена, что вам страшно тяжело! -  воскликнула  Лионетта,
впиваясь взглядом в золовку, которая, вся сжавшись,  позволяла  ей  целовать
себя. - Я сказала Ахиллу: "Оставайся в Сен-Клу, я вернусь в Париж и поеду на
вокзал. Это будет ужасно, если бедняжку Амели никто не встретит  на  перроне
или если роковую весть она услышит от прислуги!" Женщины так хорошо понимают
друг друга, они так...
     - Когда крестная умерла?
     - Нынче утром, в десять часов.
     - Вы сказали, что Ахилл остался в Сен-Клу, значит, он  был  там  утром!
При нем скончалась крестная?
     - Увы, нет, до последнего припадка, который унес ее в  могилу,  госпожа
Патрико была в полном сознании и никого не допускала к себе.
     - Она умерла совсем одна?
     - При ней были, дорогая  Амели,  только  ее  слуги  и  ее  компаньонка.
Ужасно! Не правда ли?
     - Как знать! - произнесла Амели вполголоса, направляясь к выходу.
     - Но мы все-таки исполнили  свой  долг.  В  последнее  время  ежедневно
кто-нибудь из нас ездил справляться о ее здоровье.
     Амели, хотя и приехала в Париж уже к  вечеру,  отказалась  остановиться
дома,  на  авеню  Ван-Дейка,  и,  когда  карета  покатила  в  Сен-Клу,  она,
притворяясь усталой, закрыла  глаза,  чтобы  заставить  Лионетту  помолчать.
Всякий раз, как проезжали мимо фонаря и  беглый  свет  кружась,  проникал  в
карету сквозь стекло, Лионетта бросала взгляд на соседку. Она решила, что та
спит. А в действительности Амели думала, вспоминала, скорбела. Прожитые годы
- почти тридцать лет - уже лишили ее лицо очарования молодости, а когда  она
сосредоточенно размышляла, черты ее принимали выражение угрюмого упрямства -
в эти минуты оживал несколько  изменившийся  за  десять  лет  супружества  и
материнства "надутый вид Амели", как называла его госпожа Клапье.
     Крестница тетушки Патрико отпрянула, когда перед ней отворили  дверь  в
спальню покойницы и  она  увидела  монахиню,  читавшую  там  молитвы,  Найти
скамеечку для коленопреклонений в доме безбожницы, разумеется, не  могли,  и
для монахини принесли старинный стул  для  карточной  игры,  так  называемый
"понтер".

     Амели поманила рукой Лионетту, уже переступившую порог, и та  вышла  из
комнаты; кроме них, никого не было  в  коридоре,  слабо  освещенном  лампой,
висевшей на стене.
     - Кто позвал монахиню? - спросила Амели, затворив двери спальни.
     - Но... мы позвали, - ответила Лионетта.
     - Послушайте, Лионетта. Раз уж вам пришла в голову подобная  мысль,  вы
сами и отошлите монахиню.  Вы  прекрасно  знаете,  что  госпожа  Патрико  не
потерпела бы ее присутствия.
     - Отослать монахиню? Но это всем станет известно.  Что  буду  говорить?
Ведь это скандал! Подумайте!
     -  Я  думаю  о  том,  чтобы  не  оскорбить  умершую,  -  сказала  Амели
решительным тоном, каким она умела говорить в иных случаях. -  В  этом  доме
все проникнуто духом моей покойной крестной, мы не смеем идти  против  него.
Но вы не беспокойтесь, если грешно удалить эту монахиню, я  возьму  грех  на
себя и отвечу за него.
     - Но ведь дело идет о  спасении  души  человеческой!  -  с  театральным
пафосом воскликнула Лионетта.
     - Ах, оставьте! Такая душа не  нуждается  в  наших  заботах!  Поверьте,
тетушка Патрико спокойно может предстать пред высшим судией.
     - Дорогая, хотя нам известно, до чего вас уже  довело  ваше  понятие  о
религии, но все же...
     У Амели засверкали глаза, она хотела было ответить.
     - Полно, полно! - послышался голос за ее спиной.
     Она обернулась. Графиня Клапье, за которой  следовал  Ахилл,  приподняв
портьеру, вышла из соседней комнаты в полутемный коридор.
     "Их тут, значит, трое, и вот эти двое подслушивали",  -  думала  Амели,
когда мать обнимала ее и прижимала к сердцу.
     Она почуяла какую-то  опасность,  и  тогда  сразу  стихло  раздражение,
отвлекшее ее от горестного чувства. Она продолжала более сдержанно:
     - Впрочем, мы  совершенно  напрасно  спорим:  крестная  перед  смертью,
наверно, оставила распоряжения. Нашли т