Амели  остановилась,  вся  изменившись  в   лице,   нерешительно
поглядела на одного, на другого своего спутника и обратилась к мужу:
     - Скажи, а мама?..
     - Как! - воскликнула Амели. - Вы ее оставили одну? Одну, когда в Париже
восстание?
     Викторен выпустил руку жены и прошел вперед.
     - Амели, - сказал Буссардель, взяв ее за руки.  -  Я  знаю,  вам  будет
очень горько... Дорогая моя жена скончалась.
     Амели громко вскрикнула, другие этого не слышали: они были уже далеко.
     - Значит, я больше ее не увижу, - сквозь слезы шептала  им.  -  Никогда
больше не увижу... А Викторен ничего мне не сказал!..
     Буссардель объяснил ей, что его сыну Амори  и  зятю  поручено  сообщить
Ноэми и Луизе о смерти матери, но лишь когда они будут в своих  комнатах,  и
притом сказать о постигшей их утрате очень  осторожно.  Он  и  сам  хотел...
Амели стояла опустив голову и не слушала его.
     - Как же это случилось? Когда? - тоскливо спросила она. - Вы мне ничего
не писали...
     Она плакала, не вытирая слез. Буссардель, по-видимому уже свыкшийся  со
своим несчастьем, без волнения стал рассказывать, какие ухудшения  произошли
за последние недели в состоянии больной и как он считал бесцельным  сообщать
об этом Амели, раз она находится далеко от Парижа, а кругом  идет  война  со
всеми ее опасностями.
     - Бедняжка Теодорина очень тревожилась за всех нас. Корила себя за  то,
что она связала всех, лежит на нас мертвым грузом.  "Тебе  лучше  уехать  из
Парижа, - говорила мне она, - поезжай, мой друг, оставь меня".  Я,  понятно,
возражал, успокаивал, обещал, что никогда ее не покину. "Нет, если это будет
необходимо, уезжай", - твердила она. А как-то раз  сказала:  "Лучше  бы  мне
умереть!"
     - И вот умерла, - тихо сказала Амели.
     -  Да.  В  прошлом  месяце,  восемнадцатого.  Двадцать  первого  мы  ее
проводили на кладбище Пер-Лашез.
     -  Оставьте  меня  на  минутку  одну,  папа.  Мне   хочется   подумать,
успокоиться.
     Она стояла неподвижно и с глубокой тоской, с болью в сердце  думала  об
умершей.  Так  вот  какой  конец   ждал   Теодорину   Буссардель...   И   ей
представилось, как больная лежала неподвижно  в  своем  роскошном  особняке,
хорошо понимая, что ей надо умереть, что этого требуют интересы семьи. А как
только ее не стало, муж и сыновья бросили ее и бежали, едва  успев  положить
надгробный камень.
     Буссардель догнал Викторена, и они пошли вместе. Амели стало холодно, -
уже вечерело, она вздрогнула и  в  одиночестве  двинулась  к  дому,  замыкая
шествие своих родственников.
     К  обеду  мужчины  вышли  в  охотничьих  или   в   домашних   костюмах,
остававшихся в Гранси с прошлого  лета.  Нежданная  скорбная  весть  застала
женщин врасплох - не все они были в черных платьях.  Луиза  и  Ноэми,  узнав
наконец о смерти матери, пожелали  остаться  у  себя  в  комнатах,  и  таким
образом за столом не было очень горестных лиц: муж и сыновья уже три  недели
оплакивали ее, и скорбь их немного притупилась. За обедом царило  оживление,
ведь собрались близкие люди, которым радостно было  встретиться,  им  многое
хотелось сказать друг другу! Лишь одна Амели тяжело переживала удар, но  она
уже овладела собой; теперь она больше чем когда-либо должна  была  выполнять
свой долг рачительной хозяйки дома. Одеваясь к обеду, она невольно с грустью
думала, что теперь ее никогда не назовут госпожа Буссардель младшая.
     Когда встали из-за стола, свекор, извинившись перед женой своего брата,
предложил снохе руку и, удалившись с нею в гостиную, отвел ее к окну.
     - Ваша свекровь, дорогая Амели, оставила для вас письмо, -  сказал  он,
доставая конверт из кармана. - Я нашел его в секретере  Теодорины  вместе  с
другим письмом, адресованным мне. Больше никаких писем она не оставила.  Оба
письма были запечатаны.
     Амели взволнованно поблагодарила его и, спрятав  конверт  за  корсажем,
принялась за обычные хлопоты:  велела  принести  лампы,  подбросить  дров  в
камин, пододвинуть кресла к огню, обнести всех кофе и вышла из гостиной  под
тем предлогом, что ей нужно отдать распоряжения.
     Все сели кружком. В камине пылали толстые поленья. Мужчины с удобствами
расположились в мягких креслах, полулежа  или  закинув  ногу  на  ногу,  все
испытывали приятное ощущение комфорта после  приятных  ощущений  от  вкусных
яств. Обед был обильный и тонкий. Расспросив почтальона и еще  не  зная,  не
осталась ли она вдовой, Амели заказала обед, которым можно  было  подкрепить
силы путешественников, утомленных долгой и трудной дорогой.
     Гостиная,  где  все  собрались  у  камелька,  очень  большая   комната,
занимавшая весь нижний этаж центрального корпуса  -  от  одного  крыльца  до
другого, - была обставлена с  чисто  парижской  роскошью,  здесь  совсем  не
чувствовалась деревня.
     Пушистые ковры,  портьеры,  ниспадавшие  крупными  складками,  подбитые
шелком бархатные гардины с ламбрекенами,  подхваченные  витыми  шнурами,  на
стенах обои темно-красного атласа, затканного узором  из  листьев,  изобилие
драпировок, кистей, бахромы, стеганых пуфов, золоченых рам, бронзы, японских
ваз, ламп - все здесь воспроизводило стиль парижской гостиной Буссарделя.
     В этом доме,  окруженном  буйной  зеленью  беррийских  садов  и  полей,
комнаты украшали хилыми растениями в расписных  фаянсовых  горшках.  Влияние
Теодорины Буссардель, которая так и не могла привить семье свой тонкий  вкус
и с годами проявляла его лишь в своих собственных комнатах, в Гранси  совсем
не чувствовалось. В тяжеловесной обстановке большой  гостиной  было  столько
солидности, прочности, что днем, когда из высоких окон этой мрачной  комнаты
видны были зеленые лужайки, цветы, деревья и небо, они казались  театральной
декорацией, задником, на котором написан парк.
     По просьбе женщин Буссардель  рассказал  об  осаде  Парижа,  говорил  о
бесконечных очередях у  дверей  булочных  и  мясных,  упомянул,  конечно,  о
долготерпении народа, но больше всего  повествовал  о  благородной  выдержке
правящих классов, о горестном изумлении Парижа  при  вести  о  перемирии,  о
жестоком  унижении,  которым  было  для  всей  столицы  вступление   в   нее
победителей.
     - Но Париж проявил высокое достоинство, - сказал он.
     - Да уж Париж умеет держать себя в таких случаях,  -  воскликнула  тетя
Лилина, которая ввиду исключительных обстоятельств притащила аббата к  столу
в гостиную. Она торопливо добавила: -  Ведь  я-то  видела,  что  делалось  в
тысяча восемьсот пятнадцатом году...
     -  Высокое  достоинство!  -  повторил  Буссардель,  пытаясь  остановить
сестру. - Ни единой души на улицах, все дома...
     - Я-то видела, что делалось в тысяча восемьсот пятнадцатом  году...  Ты
разрешишь, Фердинанд? Это очень интересно для наших малышей: им  никогда  не
доводилось послушать очевидцев событий, происходивших в те времена.  Ведь  в
тысяча восемьсот пятнадцатом году в Париже,  куда  ни  глянь,  везде  стояла
вражеская армия!.. А  кстати,  Фердинанд,  сколько  времени  длилась  у  вас
оккупация?
     - Двое суток.
     - Двое суток? - воскликнула она и засмеялась мелким смешком. - Вот  как
нынче делается история!
     Пришлось дать ей выговориться. Среди почтительного молчания  слушателей
она в сотый раз повторила свои излюбленные рассказы, в частности  анекдот  о
завтраке в ресторане Вери, когда она собственными своими  глазами  видела  и
собственными ушами слышала, как ее покойный отец отослал  обратно  на  кухню
фазан "Священный Союз", потому что за соседним столиком казаки  заказали  то
же самое блюдо.
     - "Метрдотель, довольно с нас этой дичи!" - вот что произнес отец очень
громким голосом, можно сказать, отчеканил, в упор  глядя  на  русских.  Дети
мои, - сказала тетя Лилина в заключение, - парижанин прошлого поколения умел
заставить уважать себя.
     Гостиная огласилась восторженным оханьем и  аханьем:  тут  еще  не  все
слышали о смелых словах прадедушки. Как раз в эту минуту возвратилась Амели,
по-видимому, она опять плакала:  глаза  и  нос  у  нее  покраснели,  а  лицо
казалось  от  этого  бледнее.  Буссардель  поднялся,  пересек  по  диагонали
гостиную и, подойдя к снохе, вопрошающе посмотрел на нее. Она отвела глаза в
сторону и направилась к камину, где кружком стояли кресла.
     Оба они сели. Никто не заметил немой  сцены,  происшедшей  между  ними.
Тетя Лилина уже умолкла; все стали просить Фердинанда Буссарделя  продолжать
свое повествование, он  довел  его  до  провозглашения  Коммуны,  которое  и
заставило Буссарделей бежать: ведь было совершенно логично, что  Буссардели,
оставшиеся в Париже, занятом врагом, бежали от Коммуны.
     - Мы не единственные, кто решил избежать гнусной рекрутчины,  введенной
Клюзере. Но на заставах инсургенты  стерегли  крепко.  Чаще  всего  парижане
прибегали к такой хитрости: одетые во все черное, с цилиндром  в  руке,  они
шли за катафалком, на котором везли какого-нибудь покойника  в  пригород  на
кладбище. Я предпочел уловку другого сорта: отправился на Кэ д'Орсе  в  одно
из иностранных посольств и попросил,  чтобы  нас  взяли  в  фургон,  который
отбывал за границу. Места нам были обещаны, но фургон отбыл без нас.
     - Ах, боже мой! - вздохнула одна из дам.
     - Но в конце концов некий огородник из Шуази-ле-Руа согласился посадить
нас на козлы вместо  своих  возчиков,  когда  телеги  огородников  вереницей
возвращаются  в  деревни.   Пришлось,   разумеется,   заплатить   чистоганом
кругленькую сумму.
     - Так вот в чем разгадка вашего маскарада!
     - Караван огородников на рассвете проверили у Итальянской заставы, и мы
в общем хорошо сыграли свою роль. А знаете, кому она удавалась больше  всех?
Викторену. Если б вы только видели, как  он  сидел  на  козлах,  как  щелкал
кнутом и ругал своих лошадей!..
     - Вполне естественно! - сказала тетя Лилина. Замечание  было  встречено
холодно и совсем не понято. Впрочем, старая дева хвалилась, что хоть  она  и
крестная  Викторена,  но  не  относится  из-за  этого  к   нему   с   глупой
снисходительностью.
     Буссардель описал также странствия их маленькой компании:  передвигаясь
то в телеге, то верхом на лошади, а то  и  пешком,  они  проделали  путь  от
Шуази-ле-Руа до Корбея, затем до Этампа и до Орлеана, где им удалось наконец
сесть в поезд, который  шел  в  Бурж.  Слушатели  качали  головой  и  широко
раскрывали  глаза,  стараясь  представить  себе,   как   мужчины   семейства
Буссардель  бежали  из  восставшего   города   и   скитались   по   дорогам,
перерядившись крестьянами.
     Вечерние часы текли мирно, ровно и неторопливо, как это возможно лишь в
провинции,  когда  все  знают,  что  никакие  неожиданности  не  нарушат  их
безмятежного  покоя,  и  от  этого  атмосфера  становится  еще  уютнее.  Так
заканчивался день, который принес в Гранси страх, тоску и скорбь и  был  для
дам семейства Буссардель великим днем, ибо  на  них  пахнуло  ужасом  Войны.
Благодаря горячему приему, вкусному обеду и удовольствиям  комфорта  мужчины
чувствовали полное единение с женщинами.  Фердинанд  с  одного  взгляда  мог
лишний раз убедиться, что, как в год холеры, как в сорок восьмом году, семья
Буссарделей сплотилась в минуту опасности и образовала маленькое замкнутое и
устойчивое государство в государстве ненадежном, которому грозил развал.
     Наконец жена Луи-нотариуса встала, подавая этим знак, что всем пора  на
покой. Каждому хотелось лечь в постель.  Амели  оставалось  только  пожелать
всему семейству разом  покойной  ночи.  По  хозяйственным  соображениям  она
занимала комнату, находившуюся в  начале  коридора  второго  этажа.  Молодая
женщина, не видевшаяся с мужем уже десять месяцев, скрылась с ним в спальне,
и Буссардель, остановившись  на  мгновение  у  двери,  слышал,  как  изнутри
щелкнул ключ.
     Никакие события не  нарушали  однообразия  тех  дней,  которые  потекли
теперь. Достоверных вестей из Парижа  не  поступало,  а  слухи  о  том,  что
делалось там, были так чудовищны, что Фердинанд Буссардель ничему  не  хотел
верить. Он  наслаждался  благодетельным  отдыхом,  поддавшись  убаюкивающему
очарованию Берри, о котором ему постоянно твердили, - он  наконец  и  сам  в
этом убедился. Многочисленная колония Буссарделей, видя  спокойствие  своего
главы, брала с него пример, и только жена  Луи-нотариуса,  госпожа  Жарно  и
Ноэми горевали, что ничего больше не слышат о своих мужьях; но в компании из
двадцати  пяти  человек  (считая  и  детей)  тревога  трех   женщин   как-то
растворялась. Мужчины вскоре даже пополнели.
     Лишь одно происшествие, случившееся вскоре после их прибытия в  Гранси,
напомнило им о современности. К монументальным воротам имения подошла  кучка
людей, они попросили еды. Это были повстанцы, бежавшие из Лиможа, когда  там
подавили  движение,  поддерживавшее  Коммуну.  Худые,  оборванные,  с  диким
взглядом, они шли, избегая больших  селений,  из  страха  перед  жандармами,
пытаясь пробраться в Париж, где их товарищи еще держались. По  их  виду,  по
оружию, которое они неловко прятали, сторож сразу угадал, кто они  такие,  и
не посмел оказать им помощь без управителя, а тот в свою очередь  побежал  к
Буссарделю. Они посовещались.  Пришельцам  сказали,  что  сейчас  посмотрят,
имеется  ли  в  доме  провизия;  они  ждали  на  "полумесяце",   приходилось
опасаться, как бы они не вышли из терпения. Фердинанд Буссардель  колебался:
выслать  им  съестных  припасов  -  это  значило  оказать   им   помощь   и,
следовательно, скомпрометировать себя, а с другой стороны, как им  откажешь?
Ведь стоит вызвать их недовольство - и они отомстят хозяевам  имения.  Да  и
как знать, не упрочится ли в Париже  Коммуна,  -  если  верить  слухам,  это
возможно. И Буссардель, хорошенько обдумав решение, сказал:
     - Велите им пройти  вдоль  ограды  парка,  рощицей  -  там  никогда  не
встретишь ни души, и пусть ждут у тех ворот, что  выходят  на  дорогу  возле
оврага. Мориссон, вы сами передадите им через  решетку  хлеб,  сало  и  сыр.
Всего дайте в достаточном количестве - не  возражаю,  но  обязательно  через
решетку. И пусть эти субъекты сейчас же убираются отсюда.
     В конце мая получили вести  от  Луи-нотариуса,  он  сообщил  обитателям
Гранси содержание прокламации Мак-Магона, возвещающей о  победе  Версаля.  И
все семейство Буссарделей возвратилось в начале июня в Париж, что  позволило
Фердинанду   присутствовать   на   торжественных    похоронах    заложников,
расстрелянных Коммуной.
     Буссардели расселились по своим особнякам. Там почти  все  оказалось  в
целости. Сравнительно с другими районами Парижа долина Монсо не  пострадала,
там даже возобновилась  постройка  новых  домов,  прерванная  войной.  После
нескольких педель интимной близости с мужем Амели зажила прежней  жизнью  на
авеню Ван-Дейка и тогда заметила, что она опять беременна.





XXIV



     Дюбо,  которого  Викторен  привез  с  собою  в  Гранси,  был  невысоким
пареньком девятнадцати лет, родом из Авиньона. Если бы не  железная  дорога,
он, вероятно, сидел бы до конца жизни в родном своем городе, тем  более  что
был истым авиньонцем  -  и  по  своему  ремеслу  красильщика,  и  по  своему
характеру, по своему выговору, по тонким романским  чертам  и  черным  своим
кудрям. Но его потянуло в столицу, которую чугунка приблизила к  провинциям,
ему захотелось попытать счастья, и,  как  многие  другие  в  те  годы,  Дюбо
отправился в Париж; он нашел себе место в красильной мастерской, открывшейся
в новом районе, и таким образом оказался в сентябре 1870 года в той же  роте
национальной гвардии, что и Викторен.
     Сын Фердинанда Буссарделя тотчас же приблизил его к себе. Он чувствовал
себя гораздо свободнее с так называемым простонародьем, чем с  людьми  своей
среды; ему нравилось, что в таком  окружении  он  может  первенствовать  без
всяких усилий и, дав себе волю, не следить  ни  за  своими  словами,  ни  за
манерами. На авеню Ван-Дейка и в конторе у сквера  Лувуа  он  умел  показать
себя настоящим Буссарделем, обращался с подчиненными надменно, но во  всяком
другом месте, где ему не  нужно  было  подтягиваться  и  бояться  отцовского
контроля, Викторен пользовался любой возможностью распоясаться.
     Такие случаи выпадали редко, и жизнь на  бивуаке  была  одним  из  них.
Мундир уравнивал различия в общественном  положении,  совместное  выполнение
приказов способствовало сближению; кроме  того,  с  переменой  политического
строя, провозглашением Второй республики, которая почти везде встречена была
     Среди всех солдат своей  роты  Викторен  избрал  Дюбо,  пленившись  его
балагурством, да кроме того, с безошибочным чутьем сластолюбца угадав в  нем
такого же любителя  удовольствий,  как  и  он  сам.  Он  сделал  Дюбо  своим
денщиком, посылал его вместо себя в караул, платил  ему  хорошо,  протягивал
ему свою флягу с вином, чтобы тот отпил после него  из  горлышка.  Дюбо  был
очарован такими повадками, которые переворачивали все  его  представления  о
богачах,    и    отвечал    Викторену    услужливостью,    переходившей    в
самоотверженность.  Благодаря  ему  служебные  обязанности   для   Викторена
сводились почти к нулю; в случае ночной проверки Дюбо, примчавшись  бегом  с
улицы Курсель на авеню Ван-Дейка, вытаскивал его из постели.
     Даже помимо тех трех дней в неделю, которые Викторену полагалось быть в
карауле, его денщик нередко являлся в особняк Буссарделя или в контору.  Его
допускали  к  старшему  сыну  хозяина,  два   приятеля   вели   таинственные
переговоры, затем куда-то  закатывались.  За  два  года  шатания  по  Парижу
молодой авиньонец, вооруженный краснобайством южанина и приятной внешностью,
завел себе многих знакомых в таких кругах и в таких кварталах, которые  были
Викторену весьма по вкусу.
     - Да теперь еще что! -  говорил  пройдоха  Дюбо.  -  Как  началась  эта
чертова война да осада, не узнать Парижа. Сколько отсюда  народа  уехало!  А
вот погодите, что будет, когда мир заключат!
     Эта подозрительная  дружба,  позволявшая  Викторену  меньше  скучать  в
Гранси, действительно расцвела пышным  цветом,  когда  семейство  Буссардель
вернулось в Париж. Дюбо стал камердинером Викторена. По вечерам  они  вместе
выезжали в город: хозяин внутри маленькой кареты, слуга на козлах,  рядом  с
кучером, в позе, достойной корректного английского  грума.  Немного  позднее
Викторен отсылал карету, и она пустой возвращалась на авеню Ван-Дейка, да  и
на козлах сидел только кучер; в два, в три часа ночи перед воротами особняка
останавливался наемный фиакр,  оттуда  вылезали  двое  мужчин  -  высокий  и
низенький, и они бесшумно пробирались в дом, причем низенький отворял  двери
высокому. Иной раз они шли нетвердой поступью, взявшись под руку,  старались
помочь друг другу двигаться по прямой,  и,  пересекая  темный  двор,  каждый
широкими жестами призывал спутника не шуметь.
     Амели не знала об этих ночных похождениях или же видела их в ином свете
- она не обладала характером Теодорины Буссардель, которая  все  понимала  и
никогда ничего не говорила. Отец же  просто  закрывал  глаза:  очевидно,  он
считал наклонности Викторена опасными лишь до  дня  его  свадьбы.  Раз  этот
малый в конце концов женился на той девице, на которой ему велели  жениться,
раз Амели рожала детей от него, что являлось доказательством ее супружеского
счастья, можно было позволить ему некоторые шалости. Ведь не  со  вчерашнего
дня мужчины в семействе Буссардель, непримиримо требовательные  в  отношении
добродетели жен, признавали за мужьями почти все права холостяков.  А  кроме
того, биржевой маклер Буссардель все снисходительнее  относился  к  проказам
своих сыновей, по мере того как возраст и,  главное,  положение  в  обществе
лишали его самого возможности развлекаться, как в былые годы.
     Отцовская слабость к беспутному сыну распространялась и на камердинера,
пособника его похождений: встре