-   метод,
продиктованной как благоразумием госпожи Буссардель, так и  вполне  законным
ее самолюбием.
     Супруги Дюбо отошли в прошлое. Через несколько дней  после  их  отъезда
Амели получила по почте посылку: маленький ящичек некрашеного дерева в броне
из красных сургучных печатей;  под  своим  адресом  и  фамилией  она  прочла
написанные прекрасным почерком фамилию  и  адрес  отправителя:  Аглая  Дюбо,
Лилль, улица Кле. Амели не стала раскупоривать посылку,  догадавшись  по  ее
размеру и весу, что в ней находится. Аглая больше не считала себя  достойной
подарка бывшей хозяйки. Но теперь уже никто не имел права носить эти  часики
на длинной золотой цепочке. Амели решила спрятать ящичек в свой комод,  и  в
эту минуту взгляд ее упал на картину "Счастливая  кормилица",  висевшую  над
комодом. Амели внимательно посмотрела на полотно. Ей и в  голову  не  пришло
приказать, чтобы его сняли с крюка  и  отнесли  в  какой-нибудь  чулан;  она
видела в этой картине портреты своих детей. Но когда она положила посылку  в
ящик комода среди старомодных сумочек, резных ручек зонтов и уже вышедших от
употребления вееров, спрятанных в этот склад, слезы задрожали на ее ресницах
и упали на эти заброшенные вещи. Она задвинула ящик.
     Никогда и  ни  с  кем  она  не  говорила  о  событиях  этого  года.  Но
возвратившись в  Париж,  с  яростной  энергией  принялась  за  хозяйственные
хлопоты, затеяв произвести важные улучшения во всем своем  просторном  доме.
Уже пятнадцать лет особняк  Буссарделя  горделиво  высился  между  красивыми
железными воротами - творением архитектора  Давиу  -  и  большой  сикоморой,
зазеленевшей в парке Монсо, массивный, разукрашенный, аляповатый, похожий на
огромный  ларец  в  стиле  Наполеона  III.  Однако  ж  прогресс  шел  вперед
гигантскими шагами, и во многих позднее построенных  домах  этого  квартала,
выросших после войны, в годы строительной  лихорадки,  появились  утонченные
изобретения комфорта, которых не было у Буссарделей.
     Амели модернизировала калориферы, пробила еще одну внутреннюю лестницу,
установила лифт, устроила ванную, потому что это стало  модно.  Она  боялась
пожаров и, как только открылась Всемирная выставка 1878 года, отправилась на
Марсово поле изучать самые усовершенствованные  огнетушители;  вскоре  после
этого по всему особняку, от нижнего  этажа  до  чердака,  стены  вестибюлей,
лестниц и коридоров украсились корзиночками из латунной проволоки, в которых
лежали гранаты из лилового стекла. Некоторое количество  старых  кресел,  из
коих иные составляли часть обстановки особняка Вилетта, пришли в  негодность
из-за того, что их не чинили вовремя. Амели распорядилась  перенести  их  на
чердак, куда по ее приказанию убирали таких инвалидов,  ибо  она  ничего  не
любила выбрасывать, а "старье" заменила более комфортабельной новой мебелью.
Комфорт  стал  великим  словом,  великой  идеей  того  времени.  В  гостиной
появились  глубокие  "ротшильдовские"  кресла  и  низкие   "кресла-лягушки",
пополнившие широкий полукруг, для которого уже не хватало  отряда  старинной
мебели,  опустошенного  рукою  времени.  Если  в  креслах  только  истерлась
шелковая обивка, их обивали заново и по новой  моде  простегивали.  Чтобы  в
анфиладе приемных покоев стало уютнее и теплее, госпожа Буссардель приказала
вынуть из сундуков никогда не видевшие света, бережно хранившиеся гобелены с
узором в виде листьев и, разрезав надвое, сделала из них портьеры.
     Амели с необычайным пылом занималась  переустройством  своего  дома.  С
самого утра или сразу же после завтрака  она  отправлялась  за  покупками  и
возвращалась, только когда уже изнемогала. Все свои рукоделия она забросила.
Хлопоты по дому, заботы о детях, светские обязанности всецело поглощали  ее,
и вечером она говорила: "Боже мой, вот и день прошел, а я не успела  сделать
и  четверти  того,  что  назначила  себе!"   Услышав   эти   слова,   свекор
поворачивался к ней и благодарил за то, что она столько трудится. Он во всем
предоставлял ей полную свободу и одобрял все ее замыслы.
     Кое-кто задавался вопросом:  где  же  остановится  увлечение  Амели?  В
Гранси она велела прибавить еще одну пристройку  к  главному  корпусу,  а  в
новом владении, которое по ее совету Викторен приобрел в  Солони  для  того,
чтобы "хоть сыновья получили в наследство по  имению",  она  начала  строить
второй замок. Тогда тетя Лилина с умильной, но язвительной улыбочкой назвала
ее "королевой  Баварской",  намекая  на  манию  строительства,  которой  был
одержим Людвиг II, служившую предметом газетных фельетонов.
     - Пусть это сходство не  тревожит  вас,  тетушка,  я  не  разорю  своих
подданных, - отпарировала Амели, единственная из всей семьи не соглашавшаяся
сносить выпады старой девы.
     - И потом, - добавила Каролина, вдова Эдгара, бросив модное словечко, -
у нашей Амели, слава богу, нет неврастении.
     Последнее строительное начинание Амели относилось к особняку  на  авеню
Ван-Дейка: она пожелала иметь зимний сад и назначила место для него в  конце
восточного фасада, где  был  достаточный  промежуток  между  крылом  дома  и
соседним владением. Постепенно выросла застекленная пристройка  с  ротондой,
изобилующая внутри сложными перегородками,  завитками  из  кованого  железа,
увенчанная шпилем и выдававшаяся в  сад,  для  того  чтобы  в  нее  побольше
попадало солнца.
     В эту теплицу натаскали целые горы чернозема, и затем Амели вызвала  на
дом главного приказчика из цветочного магазина Вильморена.
     - Любезнейший, - сказала она, - я  поручаю  вашей  фирме  засадить  мой
зимний сад. Но я не хотела бы  банальных  растений,  какие  видишь  во  всех
теплицах. Скажите, можете вы собрать здесь действительно редкие породы?
     Приказчик ответил утвердительно  и  тотчас  назвал  ей  различные  виды
папоротников и карликовые пальмы.
     - Ах, нет, не то! Пусть тут растут, например, камелии, прямо в  грунте,
амарилисы, питтоспорумы; я буду поддерживать здесь ту температуру, какая  им
нужна. Но, главное,  мне  хотелось  бы  собрать  всевозможные  кактусы.  Вы,
конечно, знаете кактусы? У них такие толстые листья, утыканные колючками.
     - Кактусы, сударыня, тропические растения.
     - Но теперь они прижились на юге Франции.
     - Придется, значит, выписать их оттуда.
     -  Вот  именно.  Так  и  сделайте.  Вот  что,  если  у  вас   там   нет
представителей, напишите в Гиер. Обратитесь к хозяйке "Парковой гостиницы" и
сошлитесь на  меня.  Четырнадцать  лет  назад  я  останавливалась  там.  Она
направит вас куда следует.
     Приказчик записал адрес. Госпожа Буссардель добавила:
     - В собственном саду хозяйки я видела  эти  растения,  и  они  навсегда
запомнились мне.
     А когда в теплице все было устроено по указаниям Амели, только она одна
и приходила туда. У  нее  были  там  свои  любимые  уголки,  она  никого  не
принимала в зимнем саду, даже близких. С книгой или рукодельем в  руках  она
проводила в нем полчаса-час, словно искала покоя и уединения.
     - Дитя мое, - говорила ей тетя Лилина, - ведь вы олицетворение здравого
смысла. Ну какое же удовольствие можете вы находить, глядя на  этих  ужасных
уродов, на эти ваши кактусы, которые и на растения-то  не  похожи?  А  какие
одуряющие запахи стоят в вашем саду в пору цветения! Вспомнишь -  так  и  то
дурно делается, право!
     Племянница не отвечала ей.
     В это время началась ее пятая беременность.  Амели  по  причине  своего
положения стала много есть и, чувствуя, как тяжелее становится плод,  меньше
суетилась. На нее нашло спокойствие. Стан ее раздался, да и не только стан -
вся она стала шире: и плечи, и руки,  и  лодыжки,  и  запястья,  и  лицо;  в
тридцать два года она  казалась  сорокалетней  женщиной.  Теперь  она  часто
говорила о королеве Виктории, которую  мельком  видела  девочкой,  когда  та
приезжала в Париж с ответным визитом  к  императору  и  императрице.  Но  ее
восторженная симпатия к английской королеве относилась главным образом к ней
как к женщине, к  скорбящей  вдове,  потерявшей  очаровательного  и  верного
супруга, к матери многочисленных детей, в которых она находит себе утешение;
жена Викторена не пропускала ни одной газетной статьи, в которой  говорилось
о королеве, просматривала каждый  номер  журнала  "Иллюстрасьон"  в  надежде
увидеть там набросок художника, который покажет новые черты  в  облике  этой
государыни; своего рода мысленное знакомство с нею внушало  Амели  некоторые
правила жизни и даже придало ей такое сходство с излюбленным  образцом  -  в
осанке, в выражении лица, в жестах, - что иной  раз,  когда  она  входила  в
бальный зал или на благотворительный базар, на мгновение  могло  показаться,
что входит королева Виктория, хотя между ними была разница в тридцать лет
     Амели всецело посвятила себя семье и не ограничивалась заботами о своих
детях, которых уже стало пять после рождения девочки, названной  Бертой.  Ее
влияние распространялось на всех родных. Они советовались с ней,  обращались
к ее посредничеству, когда хотели уладить какие-либо семейные неурядицы. Она
вела переговоры с Ноэми - своей младшей золовкой, которая  очень  рано  была
выдана за некого Гулью, но два года  назад  овдовела  и,  хотя  у  нее  было
четверо детей,  вздумала  выйти  вторично  замуж,  и  притом  не  за  своего
родственника. Этой  упрямице,  не  желавшей  последовать  примеру  Каролины,
благоразумной и добродетельной вдовы Эдгара Буссарделя, предложили  в  мужья
ее троюродного брата из семьи Миньон, который был всего лишь на четыре  года
моложе ее;  это  был  бы  примерный  супружеский  союз,  благодаря  которому
объединились бы два крупных состояния, родственные по происхождению, имеющие
в истоке наследство от одного и того же созидателя богатства всей семьи;  да
еще к ним прибавилось бы состояние покойного Гулью.  Но  сопряженные  усилия
самого Фердинанда Буссарделя и его снохи  оказались  тщетными;  меж  тем  уж
кто-кто, а Амели Буссардель имела полное право проповедовать благоразумие  и
самоотречение. Ноэми, молодая вдова, теперь  уже  не  обязанная  подчиняться
отцовской  власти,  поддалась  соблазнам  брака  по  сердечной   склонности.
Пришлось махнуть на нее  рукой:  выходи  за  кого  хочешь.  Буссарделям  она
казалась отступницей, изменившей своему роду, перебежчицей, перекинувшейся в
другой лагерь. Ее, конечно, не предали проклятию, сделали ей хорошие подарки
на свадьбу, присутствовали на  церемонии  бракосочетания,  оставили  за  ней
место на субботних  семейных  обедах,  но  она  и  сама  почувствовала,  что
потеряла своих близких.
     Зато конец холостяцкого существования Амори вознаградил Буссарделей  за
эту неудачу. Отец женил его на  дочери  одного  из  директоров  Французского
банка, и это позволило маклеру теперь уже с полным спокойствием  взирать  на
будущее: отныне окончательно была обеспечена  преемственность  его  конторы,
его имущества, его принципов, его имени. Восстановилась традиционная  парная
упряжка братьев Буссардель.
     Молодая жена Амори сразу же заняла достойное место  в  женской  когорте
Буссарделей, забеременев  в  замечательно  короткий  срок;  и  старый  pater
families, видя столь скорые плоды этого брака, доводившего число его  внуков
до девятнадцати (никто из его сыновей и  дочерей,  даже  умерший  Эдгар,  не
оказался бесплодным), мог с полной искренностью заявить однажды за  десертом
на субботнем обеде, с бокалом шампанского в руке:
     - Ну вот! Моя жизнь в супружестве - увы! - оборвалась в год войны,  моя
жизнь как отца продолжалась, и вот она закончена: отныне я только дедушка.
     - За здоровье дедушки! - воскликнули его дети.
     - Нет, - возразил Фердинанд  Буссардель  и,  подняв  бокал,  поклонился
своей  новой  снохе,  покрасневшей  от  гордости:  -  За  здоровье  будущего
маленького Буссарделя!
     И дед обвел взглядом столовую, в которой в течение двадцати двух лет  -
с тех пор как вышла замуж его старшая дочь Флоранс - очень редко  случалось,
что на семейном обеде не сидела за столом хотя бы одна  беременная  супруга.
Так шло почти уже четверть века, и так должно было идти и  впредь,  В  кругу
родственников, собиравшихся на авеню Ван-Дейка, вполне обычным зрелищем была
отяжелевшая фигура будущей матери. Само собой подразумевалось, что девица из
семейства Буссардель,  выйдя  замуж,  и  девица,  ставшая  женою  одного  из
Буссарделей,  должна  рожать  детей,  и  они  умели  это  делать.  Во  время
беременности и родов они соблюдали столь разумные обычаи и  правила,  что  с
них  брали  пример  в  других  семьях,  придерживались  они  этих  правил  с
неослабным и спокойным мужеством, которое усваивала каждая  из  Буссарделей.
Они полагали, что из-за такой малости жизнь не должна  останавливаться,  они
оставались на ногах до первых схваток, они носили широкие платья, скрывавшие
их  обезображенный  стан,  с  большей  гордостью,  чем  последнее   творение
знаменитой портнихи.
     На том  обеде,  за  которым  Фердинанд  Буссардель  перед  лицом  своей
многообещающей снохи,  жены  Амори,  заявил,  что  отныне  он  будет  только
дедушкой, семейство Буссардель в последний раз видело тетю Лилину  здоровой.
Вскоре она дважды прислала на авеню Ван-Дейка  своего  кучера,  поручая  ему
передать ее извинения: в субботу извинилась, что не может быть на обеде, а в
четверг - на завтраке, хотя эти завтраки  были  установлены  специально  для
нее. "Я не  могу  жить  от  субботы  до  субботы,  не  видя  своих  внучатых
племянничков и племянниц, - говорила она. - Я  их  обожаю,  без  них  неделя
тянется для меня бесконечно!"  При  втором  появлении  кучера  Амели  велела
позвать его к ней и расспросила; он с каким-то смущенным видом отвечал,  что
оба раза его хозяйка  не  могла  приехать  из-за  того,  что  занята  делами
благотворительности.  Амели  это  показалось  странным,  но   она   спокойно
отпустила его, так как положила себе за правило никогда ничего не выпытывать
через прислугу.
     Сама она  не  решилась  поехать  на  улицу  Нотр-Дам-де-Шан:  возможно,
тетушка была больна и не хотела, чтоб это знали, - вполне вероятная  прихоть
старой девы. У Амели, особенно с тех пор, как  она  возглавляла  по  женской
линии семью Буссарделей и стала бдительной  покровительницей  своих  родных,
установились с тетей Лилиной отношения почтительного вооруженного мира. Быть
может, из-за того, что они принадлежали к  разным  поколениям,  а  это,  как
известно, развивает у молодых более критический взгляд на  старших;  она  не
могла придерживаться той беспечной и насмешливой снисходительности,  которую
ее свекор, дядя Луи и тетка Жюли Миньон по-прежнему выказывали старой  деве.
Амели Буссардель, цветущая, крепкая  женщина,  твердо  ступавшая  по  земле,
способная с одинаковой легкостью три часа ездить верхом на лошади и три часа
просидеть  за  вышивкой,  женщина,  у  которой  иной  раз,  когда  горничная
причесывала ее на ночь,  волосы  потрескивали  под  расческой,  женщина,  от
которой исходил запах здоровой, сильной  брюнетки,  мать  пятерых  детей,  с
невольной брезгливостью смотрела на  высохшую  фигуру  тети  Лилины,  на  ее
восковое лицо, на ее тусклые, мертвые волосы, похожие на белый  пух,  на  ее
холеные ручки, которые, казалось, за все долгое существование  этой  старухи
никому не дали настоящего человеческого рукопожатия.
     Тетя Лилина не любила, чтобы ее навещали. Два раза в год она устраивала
у себя детские балы, на которых гостей  развлекал  фокусник  или  "волшебный
фонарь"; и уж для этих  приемов  она  нарочно  все  переворачивала  в  своей
квартире, желая подчеркнуть свою самоотверженность и вместе с тем стремление
не видеть больше у себя посетителей до следующего празднества.
     Так как у нее и в семьдесят два года был прекрасный желудок, она  стала
не то чтобы чревоугодницей - "боже упаси!" - с ужасом  говорила  она,  -  но
"немножко лакомкой", а поэтому в четверг вечером Амели послала ей компоту из
вишен под тем предлогом, что повар приготовил его к завтраку специально  для
тети Лилины. Слуга, отправленный с поручением, возвратившись,  доложил,  что
швейцар не пустил его  подняться  на  второй  этаж  в  квартиру  мадемуазель
Буссардель, так как она больна и, по словам ее людей, уже неделю не  выходит
из спальни.
     Амели отправилась на левый берег, поднялась  без  всяких  разговоров  в
квартиру и убедилась, что старуха действительно больна, ослабела и как будто
заговаривается. Посетительница ожидала весьма нелюбезного  приема,  но  тетя
Лилина только сказала:
     - Вы уже пришли?
     - Вам нездоровится, тетушка?
     - Не наклоняйтесь ко мне так близко, у  вас  очень  голова  большая,  -
залепетала вдруг больная. - Почему это у вас у всех такие большие головы?
     Она дернулась, чепец у нее съехал набок  и  закрыл  ей  один  глаз,  но
старуха и не подумала поправить  его.  Амели  села  у  кровати,  внимательно
присматриваясь к больной, но та, постепенно оправившись от испуга,  отвечала
на ее вопросы довольно логично.
     - Мне ничего не надо, дитя мое, - говорила она. - Я  скоро  поправлюсь.
Просто я немного устала.  А  ухаживают  за  мной  очень  хорошо,  все  очень
внимательны ко мне.
     Когда Амели вышла в переднюю и, затворив за собою дверь спальни, хотела
было расспросить слуг, послышались  шаркающие  неверные  шаги  и  на  пороге
"рабочего кабинета" своей духовной  дочери  показался  дряхлый  аббат  Грар.
Госпожа Буссардель двинулась прямо на  него,  и  ему  пришлось  отступить  в
кабинет; он неловко указал ей на стул, словно был у себя дома,  но,  заметив
свой промах, остался стоять перед ней,  сложив  руки  на  животе  и  потупив
взгляд.
     - Что случилось с тетушкой?
     - Апоплексия, легкая апоплексия!
     Он с присвистом произносил слово "апоплексия", а тембр  голоса  у  него
был какой-то вялый, ватный, как у всех людей,  привыкших  говорить  в  таких
местах, где положено изъясняться шепотом.
     - Почему  же  слуги  не  известили  господина  Буссарделя?  Это  просто
непостижимо!
     - В самом деле, сударыня, в самом деле... Но больная не позволила.
     - Раз вы это утверждаете, приходится верить, - сказала Амели  помолчав.
- Но так как, по-моему, сейчас тетушка немного не  в  себе,  мы  сами  будем
ухаживать за ней. Никто, я полагаю, не найдет в этом ничего дурного?
     Аббат поднял обе руки и  заверил,  что  родные  могут  быть  совершенно
спокойны на этот счет.
     - Я приеду через час в экипаже, в котором удобно будет ее перевезти.
     - Но у нее только легкая апоплексия,  сударыня,  легкая  апоплексия,  -
твердил аббат.
     Больную перевезли на авеню Ван-Дейка, и через неделю,  лишь  только  ей
стало немного лучше, она потребовала, чтобы к ней вызвали ее доверенного.
     Амели немедленно послала  по  почте  письмо  этому  ходатаю  по  делам,
передав ему распоряжение тетушки, и тут же отправила слугу к домашнему врачу
семейства с запиской, в которой просила его побывать у них в тот же  день  к
вечеру.  Их  пользовал  Карто  де  ла  Шатр,   известный   врач,   профессор
Медицинского института.
     - Дорогой доктор, - сказала Амели, перед тем как повести его к больной.
- Прошу вас, побеседуйте с моей тетушкой, прислушайтесь к  ее  ответам.  Мне
надо знать, можно ли считать, что  она,  как  говорится,  в  здравом  уме  и
твердой памяти. Я, разумеется, оставлю вас одних.
     Через четверть часа Карто де ла Шатр вышел из  комнаты  старой  девы  и
сказал, что нет оснований полагать, будто она не в  своем  уме.  У  нее  еще
наличествуют  признаки  легкого  левостороннего  паралича,   но   ослабления
умственных способностей сейчас не наблюдается, и до второго апоплексического
удара нечего бояться, что это произойдет.
     - Благодарю вас, - ответила Амели и больше не стала его  расспрашивать;
а на следующий день, когда явился доверенный тети  Лилины  господин  Минотт,
она сама его проводила к больной; затем