площадью Биржи.  Прокладка  этой  новой
улицы неизбежно должна  была  повлечь  за  собой  отчуждение  и  второго  их
особняка.





XIX



     Со времени неприятной истории в Буа-Дардо Викторен, запертый в закрытый
пансион, проявлял там весьма слабые успехи в учении.
     Заведение это походило на долговую тюрьму, на духовную семинарию  и  на
сумасшедший дом. Голые стены, чрезвычайно жесткие постели, дворы без единого
деревца; в жаркое время года ученики и учителя на переменах жались к  самому
зданию, к узенькой полосе  тени.  При  доме  был  большой  огород,  где  все
произрастало великолепно благодаря близости Сены, овощами  из  него  кормили
пансионеров; но он был окружен высоким забором, а калитку всегда держали  на
запоре. Сами садовники работали тут, как в тюрьме. Хозяин  этого  заведения,
требовавший,  чтобы  его  именовали  господин  директор,  держал  в   ежовых
рукавицах и свой персонал и пансионеров. Между многочисленными питомцами  не
могла установиться товарищеская  близость:  их  разделяла  большая  пестрота
возрастов - от десяти до  двадцати  пяти  лет;  худосочный  ученик  коллежа,
отстававший от сверстников из-за продолжительной болезни, соседствовал здесь
с наследственным идиотом и порочным юнцом. К  счастью,  Жавелевский  пансион
обязан  был  своей  славой   системе   исправления,   особой   для   каждого
воспитанника, для  чего  применялись  физическое  и  моральное  разъединение
пансионеров.
     В  этом  питомнике  медлительное   продвижение   Викторена   по   стезе
образования упорядочилось: он регулярно просиживал  по  два  года  в  каждом
классе; это было уже прогрессом  по  сравнению  с  тем,  чего  раньше  могли
добиться от него. Имелись и другие достижения: его злые выходки почти совсем
прекратились. Это объяснялось не только постоянным надзором, от которого  он
не в силах был ускользнуть. Прежде чем поместить Викторена в  этот  пансион,
отец откровенно объяснил директору, по каким причинам он решил доверить  ему
своего сына:  Викторен  тревожил  его  преждевременным  развитием  некоторых
способностей  и  отсталостью  умственного  развития;   последнее   следовало
подстегнуть, а первое усыпить.  Директор,  видимо  имевший  большой  опыт  в
применении всяческих систем принуждения, пообещал ему избавить своего нового
воспитанника от нежелательной возбудимости.
     И директор  сдержал  обещание.  Помимо  холодных  ванн,  гимнастических
упражнений, которыми он заставлял молодого Буссарделя  заниматься  ежедневно
утром  и  вечером,  он  еще  давал  ему  принимать   капсюли   с   камфарой,
приготовленные  в  аптеке  Вожирарского  мужского   монастыря,   с   каковым
Жавелевский  пансион  поддерживал  добрососедские  отношения.  Умело   меняя
дозировку в зависимости от времени года и  наблюдений  ночного  надзирателя,
удалось приглушить пыл Викторена. Но вместе  с  тем  применявшиеся  целебные
снадобья притупляли ум юноши. Теперь Викторен уже не  придумывал  более  или
менее жестоких шалостей, к которым питал прежде такую склонность. Он  жил  в
постоянном   оцепенении,   улучшавшем   его   поведение,    однако    весьма
неблагоприятном для занятий науками; впрочем, все  педагогическое  искусство
директора как раз и было  направлено  на  то,  чтобы  поддерживать  у  своих
воспитанников   равновесие   между   необходимыми,    но    противоположными
требованиями.
     Отец предпочел бы не отрывать столь решительно Викторена от  семьи.  Он
почти жалел, что ни его младшие сыновья, ни его  племянник  не  имеют  таких
дурных наклонностей, как Викторен, и поэтому нельзя  послать  в  Жавель  еще
одного дрянного мальчишку. Эдгар, Амори и двоюродный их брат  Оскар  учились
хорошо. Один за другим, когда приходило время, они поступали в лицей:  Эдгар
по слабости здоровья учился за городом, в Версале, Амори и Оскар -  в  лицее
Кондорсе, где получала  образование  вся  молодежь  мужского  пола  с  Шоссе
д'Антен. Все трое по желанию отцов  были  пансионерами.  Биржевой  маклер  и
нотариус, у которых и состояние и социальное положение были более  прочными,
чем  у  покойного  Флорана  Буссарделя  в  те  годы,  когда  они  сами  были
школьниками, придерживались более строгих взглядов, чем отец.
     - Надо дать нашим  сыновьям  суровую  подготовку  к  жизни,  -  говорил
Фердинанд, хотя в глубине души страшно гордился  тем,  что  для  Буссарделей
подготовка такого рода стала излишней.
     Но то, что мальчиков отдали в разные лицеи пансионерами, было не только
согласно с принципами родителей, а имело еще и то преимущество,  что  делало
менее заметным необходимость держать Викторена в особом учебном заведении.
     Директор Жавелевского пансиона отказался отпускать Викторена  домой  на
воскресные дни. Он все обнадеживал родителей, что  на  следующий  год  будет
отпускать к ним сына по праздникам. На короткие зимние и на  большие  летние
каникулы Викторен приезжал домой; правда, вместе с ним являлся и неотступно,
как тень, следовал за своим  питомцем  посланный  из  пансиона  надзиратель,
который ходил с мальчиком на прогулки, участвовал в его играх,  сидел  возле
него за семейным столом и  спал  в  его  комнате.  Впрочем,  и  юные  девицы
Буссардель находились под столь же  строгим  присмотром  гувернанток,  да  и
мальчики никогда не выходили на улицу одни: по  воскресеньям  в  Версальский
лицей и в лицей Кондорсе за ними утром  приезжали  надежные  лакеи;  поэтому
присутствие в доме жавелевского надзирателя не казалось чересчур уж странным
и не удивляло завсегдатаев. Надзиратель этот был чахлым существом и поначалу
не привлекал к себе внимания. Но постепенно он стал  вызывать  у  окружающих
какое-то тревожное чувство: человек без возраста, избегавший смотреть  людям
прямо в глаза, в застегнутом наглухо сюртуке, он возбуждал какие-то  смутные
подозрения; впрочем, через некоторое время те, кто знал его  роль,  говорили
себе,  что,  несомненно,  он   кажется   им   странным   только   из-за   их
предубеждений,- вот так же, например,  многие  находят,  что  у  смотрителей
каторжной тюрьмы руки убийц, а у врачей-психиатров безумные глаза.  Директор
пансиона ручался за него.
     На пасху этот надзиратель, по фамилии Пэш, сидя в  карете  рядышком  со
своим воспитанником, сопровождал супругу Фердинанда Буссарделя  и  остальных
детей в Гранси. Но летом Пэш возил своего воспитанника в Швейцарию, где  они
совершали экскурсии, или же в  Дьепп  на  морские  купания,  рекомендованные
Викторену.
     В семье считалось, что эта  система,  сочетавшая  правила  Жавелевского
пансиона с видимостью семейного воспитания, является временной. Родители все
надеялись, что вот на следующий год их сын  сможет  поступить  в  лицей.  Но
какой-нибудь неприятный  случай,  неожиданное  препятствие  расстраивало  их
планы и статус-кво затягивалось еще на один год.
     Иной раз Фердинанд Буссардель терял терпение: тоска, чувство  унижения,
бешенство охватывали его, когда он видел, что этот парень дерзит ему, своему
отцу. Да какому отцу! Человеку, перед которым  все  склонялось.  Негодование
переполняло его сердце, он уже не мог сдержать  себя  и  давал  волю  своему
гневу.  Обычно  это  случалось  в  Жавеле,  когда,  встревоженный   письмами
директора, он мчался туда, пренебрегая делами  в  конторе  и  удовольствиями
светской жизни. Ему докладывали о проступках  Викторена,  совершенных  им  в
минуты пробуждения от тупой дремоты, вызывали  преступника;  подобно  многим
отцам, теряющим самообладание и сознание своего превосходства при объяснении
с провинившимися детьми, Буссардель выходил из себя.
     -  Мерзавец!  Я  тебя  в  солдаты  отдам!  -  кричал  он.  -   Ты   уже
великовозрастный болван. А на  военной  службе  с  тобой  кутить  не  будут.
Знаешь, что там ждет таких негодяев, как ты? Я тебе  сейчас  скажу:  карцер,
гауптвахта, штрафная рота, тюрьма, каторга! Кончится тем, что ты предстанешь
перед военно-полевым судом, и уж тогда имя, которое ты носишь, ничем тебе не
поможет.
     Викторен пожимал плечами.
     - Ты думаешь, я не знаю, что говорю, - еще громче  кричал  отец.  -  Не
забывай, что я бывший лейтенант национальной гвардии. Если  ты  не  уважаешь
отца, по крайней мере относись с уважением к офицеру!
     - А я  так  с  удовольствием  пойду  на  военную  службу.  Хоть  сейчас
запишусь, - бормотал Викторен, рассматривая носки своих башмаков.
     Буссардель, пойманный на слове, не знал, что  отвечать.  Он  тотчас  же
представил себе, как его сын в каком-нибудь гарнизоне  выходит  из  казармы,
получив увольнительную в город, шатается по "пивным с женской прислугой", по
домам терпимости или обольщает работниц и плодит подзаборников.
     - Уведите вы его! - говорит он удрученно. - Ничего  хорошего  от  этого
негодяя не добьешься. Плохая мне награда за мою любовь и заботы. Мой старший
сын платит мне самой черной неблагодарностью.
     Викторен покорно уходил в сопровождении надзирателя и бурчал, что он не
просил, чтобы его произвели на  свет.  "Надо  обязательно  избавить  его  от
военной службы, - думал тем временем отец. - Я поставлю за него рекрута".
     Ставить за  сыновей  наемных  рекрутов  вошло  уже  в  обычай  в  семье
Буссарделей, так же как и в других  богатых  семьях.  Луи-нотариус  поставил
рекрута вместо своего  сына  Оскара;  биржевой  маклер  Фердинанд  таким  же
образом купил освобождение своему младшему сыну Амори. Что касается  Эдгара,
то ему, несомненно, должны были дать белый билет:  грудная  болезнь  у  него
возобновилась, и ему пришлось на несколько месяцев прервать занятия в лицее.
Это, впрочем, не помешало ему получить аттестат зрелости.
     Наконец Викторен в 1863,году, то есть когда ему было уже двадцать два с
половиной года, выдержал экзамен на аттестат прелости. Отец уж  совсем  было
потерял надежду.  Три  года  он  тщетно  хлопотал,  пользуясь  своим  весом,
обхаживал экзаменаторов, но при всем их  добром  расположении  к  Викторену,
сыну влиятельного финансиста, они  не  могли  повысить  его  низкие  отметки
больше, чем то позволяло приличие.
     Итак,   система   Жавеля   одержала   победу!   Каких   только   знаков
признательности  не  получил   директор!   Надзирателю   Пэшу   был   сделан
превосходный подарок. Чтобы не  лишать  сына  воздействия  таких  прекрасных
воспитателей,  родители  пожелали  оставить  Викторена  в  пансионе  до  его
женитьбы: отец намеревался женить его как можно скорее, считая брак решающим
средством. Однако попробуй найти для столь малообещающего жениха  невесту  в
семействе, которое никто не счел бы ниже семейства Буссарделей.
     К счастью, молодой Буссардель отличался выигрышной внешностью.  Лицо  у
него, правда, было довольно широкое, но черты твердые,  правильные;  статная
фигура,  прекрасно  развившаяся  благодаря  гимнастике;  он  обладал   силой
тридцатилетнего атлета и отличался ловкостью во всех физических упражнениях.
Любуясь его наружностью, отец находил в нем большое сходство с собою,  каким
он был в возрасте Викторена, и надеялся, что у сына со временем разовьются и
черты внутреннего сходства с ним.
     После встречи Нового года, отметившей запоздалые успехи старшего  сына,
второго января маклер потребовал его к себе  в  кабинет.  Это  была  высокая
комната на первом этаже с окнами в сад, разбитый с улицы Людовика  Великого,
но угловая в главном корпусе и затененная боковым выступом здания.
     Зимний день уже был на исходе. Буссардель для разговора с сыном  выбрал
тот час, когда господин  Пэш  приготовился  отвезти  своего  воспитанника  в
Жавель. Викторен  явился  по  приказу  отца.  Позади  него  в  проеме  двери
вырисовывалась фигура надзирателя.
     - Входите, входите, господин Пэш, - сказал маклер.
     Слуге, которого  посылали  за  Виктореном,  Буссардель  велел  доложить
барыне, что молодой барин  находится  в  кабинете.  Сидя  за  монументальным
письменным столом, маклер пристально смотрел на сына. Этот стол,  сумеречный
свет и тишина, царившие в комнате, настороженная поза юноши -  все  отдаляло
их друг от друга.
     - Дорогой мой мальчик, - начал Буссардель, - мы с матерью хотим сделать
тебе очень важное сообщение,  в  первую  голову  касающееся  тебя.  От  него
зависит твоя жизнь, твое счастье  и,  следовательно,  счастье  любящих  тебя
родителей. Садитесь, пожалуйста, господин Пэш, - сказал он  надзирателю,  но
сыну предоставил стоять перед ним. - Ты, конечно, понимаешь,  Викторен,  что
отец позаботился о твоей будущности. Я решил  взять  тебя  в  свою  контору,
поскольку в дальнейшем
     она по наследству перейдет к тебе на  половинных  началах  с  одним  из
младших братьев, а может быть, вам придется работать в ней  всем  троим.  Но
речь пока идет не об этом. Тебе еще нужно пройти курс юридических наук, и  я
надеюсь, что ты справишься с этим; ты успешно выдержал экзамены на  аттестат
зрелости, и это внушает мне  уверенность,  что  больше  ты  не  будешь  меня
огорчать, что полоса неудач кончилась... Забудем прошлое!
     И он подчеркнул вступление, сделав двумя  руками  такое  движение,  как
будто очищал место на своем письменном столе.  С  годами  Фердинанд  перенял
жесты маклера Буссарделя старшего; подражание это  проявилось  у  него  лишь
после  смерти  отца  и  как  будто   вызвано   было   не   влиянием   и   не
наследственностью,   а   сознательным   желанием   сохранить    определенный
человеческий тип,  соответствующий  духу  семьи.  Но  у  Буссарделя  Второго
наблюдались некоторые видоизменения,  главным  образом  внешнего  характера.
Второй маклер из рода Буссарделей лучше знал свет и светские обычаи; ни  при
каких обстоятельствах он не терял  самоуверенности;  весь  его  облик,  даже
посадка  головы,  выражал  глубокое  чувство  превосходства  над  другими  и
сознание прочности своего положения, какими  Буссардель  Первый  никогда  не
обладал.
     Отец Викторена, по-прежнему сидя за огромным письменным столом,  сделал
продолжительную паузу, и в это  мгновение  вошла  мать.  Устав  от  суматохи
праздничных приемов, она воспользовалась первым днем, когда у  нее  не  было
никаких гостей к обеду, и  надела  просторное  домашнее  платье,  отнюдь  не
скрадывавшее ее полноту зрелой матроны. Мимоходом она тыльной стороной  руки
погладила сына по щеке. Теодорина Буссардель раз и навсегда завела  порядок,
по которому мужу предоставлялась забота об  исправлении  Викторена,  она  же
держалась с сыном ровно и ласково, как любящая мать,  не  подрывая,  однако,
отцовского авторитета. Подойдя к  столу,  она  села  по  правую  руку  мужа.
Викторен не понимал, к чему ведет эта аудиенция, и поглядывал то на отца, то
на мать, но не произносил ни слова.
     - Ну вот, - благодушно сказал Буссардель, - ты немножко  догадываешься,
о чем мы хотим тебе сообщить?
     И он лукаво взглянул на жену, она ответила ему улыбкой.
     - Послушай, Викторен! - продолжал отец. - Как ты думаешь,  не  пора  ли
тебе жениться, мой друг?
     - Жениться? - встрепенувшись  переспросил  Викторен;  это  было  первое
произнесенное им слово.
     - Ага, ага! - весело сказал отец. - Заинтересовался! Что ж, это  вполне
естественно. Ну вот, мы подыскали тебе прекрасную  партию.  Избранный  круг,
высокопоставленная родня, превосходное приданое!  По  возрасту  вполне  тебе
подходит.
     Тут вмешалась мать:
     - Речь идет, дитя мое, о прелестной шестнадцатилетней  девушке.  Право,
личико у нее  премиленькое,  а  волосы  просто  великолепные.  Говорят,  она
прекрасно поет.
     - Я с ней знаком? - спросил Викторен.
     - Нет еще, - ответил отец. - Но скоро познакомишься.
     - Когда?
     - В субботу, дорогой, - в ближайший день,  когда  тебя  отпустят.  Твой
будущий тесть и теща дают обед по случаю смотрин. Мы за  эту  неделю  сошьем
тебе новый костюм.
     Наступило молчание. Викторен ничего не ответил и, казалось,  задумался.
Прошел уже час; сгустились сумерки, окутывая кабинет с унылыми  панелями  на
стенах и притихших участников этой сцены.
     - Друг мой,  -  заговорила  наконец  Теодорина  Буссардель,  -  позвони
пожалуйста. Я сказала слуге, чтоб нам не мешали, и он не  решается  принести
лампы. А тут такая темнота, ничего не видно.
     Она приказала также подбросить дров в  камин.  В  комнате  опять  стало
тепло, светло, она сразу ожила.
     - Ну вот, дружок, - сказала мать, подходя к сыну. - Я хочу первая  тебя
поздравить.
     Рослый юноша нагнулся, собираясь подставить лоб,  но  мать  расцеловала
его в обе щеки. Он хотел было выпрямиться, но она не выпускала  его,  крепко
прижимая к груди.
     - Мальчик мой дорогой! - говорила она ему на ухо. - Я так хочу, чтоб ты
был счастлив...
     - И он будет счастлив! - звучным голосом воскликнул  маклер,  расслышав
ее слова, и тоже встал с места. - Разве отец с матерью не делают все для его
счастья?
     Викторен, которого ласка матери слегка растрогала, сразу же  замкнулся,
когда подошел отец.
     Буссардель похлопал его по плечу.
     - Ну, довольно, - сказал он. - Можешь отправляться. Вот тебе  тема  для
размышления на целую неделю.
     Господин Пэш распахнул дверь, уже пора было ехать в Жавель.
     У порога Викторен остановился и, обернувшись, спросил:
     - Через сколько времени мне жениться?
     - Если все пойдет хорошо  -  через  полтора  месяца,  -  ответил  отец,
выходивший вслед за ним.
     Теодорина осталась одна в кабинете. Она слышала, как ее муж поднялся по
лестнице на второй этаж, -  несомненно,  для  того,  чтобы  переодеться:  он
говорил, что будет обедать в клубе.
     В следующую субботу в особняке на авеню Императрицы Викторен Буссардель
был представлен Амели, дочери графа и графини Клапье.  Он  боялся,  что  она
окажется бойкой девицей, вроде его сестер, ловко умеющей вертеть кринолином,
болтать о костюмированных балах, об Итальянской опере и  рецептах  домашнего
печенья. А перед ним предстало напряженное существо, немая статуя, вперившая
в него враждебный взгляд.  В  ответ  на  комплимент,  который  господин  Пэш
заготовил для своего  воспитанника,  а  тот  его  вытвердил  от  первого  до
последнего слова и отчеканил наизусть, она  пробормотала  что-то  невнятное.
Жених с любопытством разглядывал эту юную особу, но думал вовсе  не  о  том,
что  ему  придется  провести  с  нею  всю  жизнь.  Эту   мысль   он   считал
второстепенной, свыкнуться с нею у него еще было время, - на ум ему шло лишь
то, что скоро, через несколько недель эта девушка будет его собственностью и
он получит право распоряжаться ею в полное свое удовольствие.
     За обедом их посадили рядом, но они друг  с  другом  не  разговаривали.
Резкий свет газовых рожков, которому свечи, горевшие в канделябрах, не могли
придать теплого колорита, блеск  позолоты  на  лепных  украшениях,  которыми
изобиловал этот новенький особняк, яркий, красный цвет драпировок,  всеобщее
внимание, направленное на нареченных, сковывали их. Но  когда  встали  из-за
стола, невестка Амели, Лионетта Клапье, предложила  Викторену  показать  ему
зимний сад, то есть большую оранжерею, построенную во  дворе  особняка,  при
котором не было сада. По привычке  Викторен  хотел  попросить  разрешения  у
старших и увидел, что отец и мать, следившие  за  ним,  взглядом  велят  ему
принять предложение. Он все-таки достаточно знал правила приличия  и  понял,
что ему позволили удалиться от общества со своей невестой, а Лионетте Клапье
поручено надзирать за ними.
     Викторен предложил Амели руку, и они последовали за  Лионеттой  Клапье.
Лионетта  была  маленькая  чернушка,  совсем  не  хорошенькая  и   даже   не
грациозная, но зато говорливая, развязная и такая  напористая,  что  от  нее
невозможно было отвязаться; все находили ее страшно остроумной,  хотя  никто
не мог бы сказать, в чем  же  проявляется  ее  остроумие.  В  эти  годы  все
элегантные парижанки устремляли взор  на  Тюильри  и  стремились  чем-нибудь
походить на императрицу, но Лионетта Клапье ради оригинальн