у  окошку  в  нижнем
этаже, в которое имела право постучаться. Всхлипывая, задыхаясь от  рыданий,
она кинулась на шею старухе Рамело  и  вдруг  сомлела.  Сквозь  забытье  она
слышала, как ее поднимают, несут, укладывают,  а  очнувшись,  почувствовала,
что лежит на мягкой постели в уютой комнате, в тишине,  далеко  от  деревни.
Губы ее ощутили холодок металлической ложки,  которую  поднесли  к  ее  рту,
голову ее приподняли, и она услышала голос Рамело:
     - Выпей! Выпей ложечку мелиссовой воды.
     - Не надо... Не беспокойтесь... - бормотала Клеманс, растягивая  слова,
как все беррийцы. - Не надо, не надо, не беспокойтесь.
     И выпила лекарство. Потом опять заплакала, но уже тихонько.
     При первом же ее слове: "Осрамили!.." - Рамело все поняла. Она избавила
свою подопечную от рассказа о случившемся, от объяснения старинного  обычая,
от излияний стыда и раскаяния. Старуха велела служанке  повернуться  и  лечь
ничком, задрала ей рубашку и увидела на ее молодой, белой  и  плотной  спине
черные и лиловые кровоподтеки. Мать крепко избила дочь деревянным башмаком.
     - Помолчи, - сказала Рамело. - Закрой глаза и лежи тихонько, ни  о  чем
не думай.
     Старуха сделала ей примочки "из воды Сатурна" -  лекарства,  с  которым
никогда не расставалась, а потом погрузилась в  размышления...  Как  же  это
могло быть, что все стало  известно?  Прошло  уже  больше  двух  месяцев  со
времени поездки в Бурж; неужели истина так медленно добралась до  Гранси?  И
кто же это сообщил? Неужели повивальная бабка, несмотря на то что ей  хорошо
заплатили за услуги? Маловероятно: ведь тем самым  она  и  себя  выдала  бы;
своих пациенток она при этом подвела бы под ужасное наказание, но и сама ему
подверглась бы. Так что ж, остается поверить в некое таинственное явление, в
непонятное стихийное  самозарождение  возникших  в  деревне  слухов,  сперва
смутных,  туманных,  а  вскоре  ставших  четкими,  реальными,  связанными  с
определенными  именами...  Так  же  вот  по  какому-то  наитию  люди  иногда
раскрывают  вслепую,  наугад,  но   безошибочно   какое-либо   преступление,
отыскивают его причины и указывают виновника...
     - Отдохни, - сказала Рамело, подымаясь со стула, тяжело, с трудом -  не
то что в недавние еще годы. - Деревенские не посмеют прийти  сюда  и  мучить
тебя. Но я на всякий случай запру дверь на ключ и предупрежу Жозефу.
     В нескольких шагах от дома старуха остановилась: не предупредить  ли  и
самого Буссарделя? Обернувшись, она увидела, что слева от  крыльца  в  окне,
таком же, как ее окно, ставни заперты: маклер, приехавший на летний отдых  в
свое имение, еще почивал. Весь дом спал. Старуха в чепце с  широкой  оборкой
окинула взглядом жилище, объятое мирным  сном,  отданное  на  попечение.  По
прихоти судьбы она стала хранительницей и защитницей чужого семейного очага.
А ведь, в сущности, они для нее посторонние, в особенности с  тех  пор,  как
нет в семье двух, которых она действительно любила, - Лидии  и  Жюли;  Семья
эта принадлежит к ненавистной  ей  социальной  среде,  а  вот  она,  Рамело,
оказалась заодно с этими  людьми,  да  еще  стала  их  сообщницей  в  этаких
делах!.. Весьма  противоречивые  чувства  боролись  в  ее  душе,  когда  она
смотрела на спящий дом, над которым - она одна это  знала  -  нависла  самая
ужасная и самая омерзительная опасность. Она  повернулась  и  широким  шагом
пошла по дорожке.
     Когда  она  пришла  в  Гранси,  деревня  гудела,  как  улей;  все  были
взбудоражены  двумя  событиями  -   свеженьким   скандалом   и   предстоящим
праздником. Языки работали вовсю, люди без всякого  стеснения  сообщили  обо
всем Рамело. Возвратившись домой, она застала Клеманс все в том же состоянии
мучительного страха; молитвы, которые на  в  отсутствие  Рамело  читала,  не
успокоили бедняжку.
     - Полно тебе! - сказала Рамело, запирая дверь. - Пожалуйста, не  смотри
на меня такими глазами. Не так уж это страшно, как мы думали: они ничего  не
знают... Нет, знают, что ты согрешила, а с кем, при каких обстоятельствах  -
никому не известно. Это твоя младшая сестрица за тобой  шпионила  и  пустила
сплетню... Пустяки какие-то... насчет белья... Ну  видишь  -  не  стоит  так
горевать. Через три месяца никто и не вспомнит.
     Клеманс со страхом возразила, что госпожа Рамело, по-видимому, не знает
здешних обычаев. Такой позор  навеки  заклеймит  девушку...  Никогда  он  не
забудется.
     - Ну, там видно  будет.  А  пока  что  ты  останешься  в  доме,  будешь
горничной. Я им  так  и  сказала.  "Не  верю  я  этому,  -  говорю,  -  ведь
доказательств никаких нет". Я сразу поняла, что у них нет доказательств.  "А
что, говорю, если она останется без куска хлеба, это вернет ей невинность?"
     Клеманс опять замолчала. Несомненно, она считала  вполне  естественным,
что теперь все презирают ее как погибшую девушку,  и  смиренно  готова  была
перенести любое наказание. Ей и  в  голову  не  приходила  мысль  просить  о
снисхождении, оправдываться, требовать, чтобы ее вызволили из беды. Ведь она
сама виновата - зачем слушала молодого барина? А молодого  барина  тут  вины
нет, что говорил с ней. И ведь именно ее осрамили улюлюканьем и  свистом,  к
ее двери притащили  и  бросили  падаль  -  словом,  покрыли  ее  несмываемым
позором, из-за которого она еще  больше  заслуживала  презрения,  чем  из-за
своего греха. Ведь не столько сам грех приносит бесчестье, сколько  то,  что
человека из-за него пригвоздили к позорному столбу. Нет, нет, госпожа Рамело
жалеет ее по христианскому своему милосердию, но уж бесчестья не скрыть.  Да
как же ей остаться в господском доме? А старый барин? Что он  скажет,  когда
узнает про ее срамоту?
     - О-о! Барин? - протянула Рамело.
     Она отвернулась от Клеманс, плакавшей в уголке, и устремила пристальный
взгляд на другую сторону, словно  могла  через  стены  и  переборки  увидеть
ничего не ведавшего Буссарделя, который спал безмятежным сном праведника.
     - С барином я улажу дело.
     Когда Клеманс убедилась, что ее действительно  оставляют  в  доме,  она
чуть с ума не сошла от радости.  Вся  она  исходила  чувством  благоговейной
признательности, правда безмолвной и какой-то недоуменной, ибо  все  еще  не
могла поверить, что кара за грех обратилась в блаженство, и  вся  трепетала,
ожидая, согласно своим понятиям о справедливости, что все-таки  придется  ей
отвечать за совершенный грех, и потому  старалась  съежиться,  стать  совсем
незаметной. Если кто-нибудь сталкивался с ней на лестнице, в  кухне  или  на
дворе, она прижималась к стенке и втягивала  голову  в  плечи,  как  побитая
собачонка, а если, случалось, на нее нападала смелость,  бросала  на  господ
растерянный взгляд, в котором к благодарности все еще примешивался ужас.  То
и  дело  она  приносила  извинения,  это  стало  у  нее  манией;  на   самый
обыкновенный вопрос она не могла ответить, не выразив при  этом  сокрушенным
тоном смиренную покорность или сожаление. Она  говорила:  "Извините,  барин,
барышня велели  передать,  что  они  в  саду  гуляют".  Или  же  приглашала:
"Простите за беспокойство, обед подан".
     Боясь, как бы такое поведение не напоминало слишком ясно  Буссарделю  о
событии,  которое  ему  хотелось  позабыть,  Рамело  решила   выдрессировать
служанку, научить, как ей следует вести себя,  для  того  чтобы  ее  желание
стушеваться меньше бросалось в глаза, но достигла  успеха  только  в  одном:
убедила беднягу Клеманс, что о позоре, которому она подверглась  в  деревне,
известно в доме только им двоим. В конце концов, служанка всеми салами  души
привязалась к той, которая помогла ей в беде.  Обязанность  чистить  башмаки
лежала на Клеманс; однажды утром, в  ранний  час,  Рамело,  войдя  в  кухню,
увидела,  что  девушка  стоит  неподвижно,  прижав  к  щеке  башмаки   своей
благодетельницы, и, закрыв  глаза,  застыла  в  экстазе,  далекая  от  всего
земного. Впервые в жизни старуха смутилась и,  бесшумно  шагая  в  войлочных
домашних туфлях, поспешила уйти.
     Буссардель держался весьма спокойно, никак  нельзя  было  предположить,
что он слышал какие-нибудь  разговоры  о  позорном  несчастье  Клеманс.  Это
намеренное неведение было  очень  удобно  во  многих  отношениях.  Фердинанд
подражал  сдержанности  отца.   Юноша   стремился   достигнуть   такого   же
самообладания, такого же умения устраняться от всего нежелательного, которое
восхищало его в отце. Он уже инстинктивно чувствовал, как  мужчина  может  и
должен вести себя с женщинами, особенно с женщинами низкого звания. Событие,
происшедшее в июне, а затем недавнее  позорище  в  общем  не  так  уж  плохо
кончилось для его жертвы, и юный соблазнитель  не  чувствовал  ни  малейшего
раскаяния. Лишь немного жалости. Хотя он очень быстро лишился  удовольствий,
с которыми только что познакомился, и проснувшаяся чувственность  не  давала
ему покоя все лето, исход первого его приключения охладил его, даже вызвал у
него отвращение, и ему совсем не хотелось возобновлять  интрижку.  Он  решил
потерпеть до возвращения в Париж. В  Париже  женщин  достаточно,  и  раз  он
теперь умеет взяться за дело...
     В  сущности,  все  эти  происшествия  мало  его  задели;  зато  в  этих
обстоятельствах он испытал,  как  много  значит  поддержка  отца;  меж  ними
возникло нечто новое  -  чувство  мужской  солидарности,  возросло  ощущение
взаимной  близости.  Биржевой  маклер,  вдохновленный   отеческой   любовью,
угадывая, что так он может навеки завладеть сердцем  своего  сына,  заставил
себя не делать ему никаких упреков.
     - Ты меня не станешь бранить? - спросил Фердинанд  в  гостинице  "Щит",
когда отец молча выслушал его признание.
     И это слово "бранить" взволновало отца, показав ему, до  какой  степени
юный шалопай, слишком рано вообразивший себя мужчиной, был еще ребенком.
     - Ты скоро убедишься, - ответил Буссардель, слегка  откинув  голову  на
спинку стула, - что я никогда не выражаю возмущения, если беда или несчастье
уже произошли. Я стараюсь исправить последствия.
     Но эта  основа  поведения,  которую  он  выдавал  за  правило  делового
человека, была лишь хитростью, внушенной любовью.
     А теперь, когда опасность миновала, когда все успокоились и повеселели,
отец, быть может, еще больше любил Фердинанда именно за тот  испуг,  который
пережил из-за него, за то зло, которое сын  ему  причинил.  С  удивлением  и
почти с нежностью смотрел  Буссардель  на  эту  юную  и  уже  мужскую  руку,
нанесшую ему удар.
     - Подумайте только!  -  сказал  он  Рамело.  -  Ведь  он  еще  мальчик!
Пятнадцать с половиной лет. Кто бы мог ожидать?..
     Он притворялся подавленным, удрученным,  хотя  сердце  его  было  полно
снисходительности. - Вот озорник!
     - Да уж! Можете гордиться! -  заметила  Рамело;  она  всегда  читала  в
сердце Буссарделя и вовсе не желала оставлять его в заблуждении,  будто  ему
удалось ее обмануть.
     В сентябре произошла развязка всей этой истории. В один прекрасный день
в Грансийской церкви  сделано  было  оглашение  предстоящего  брака  Клеманс
Блондо и Эжена Мориссона. Эта потрясающая новость, ошеломившая всю  деревню,
положила конец сплетням, еще носившимся в воздухе, и стерла  пятно  позорной
кары. Все  восторгались  "господами  из  замка".  Стало  известно,  что  все
уладилось благодаря господину Буссарделю. Мало того,  он  еще  дал  приданое
супругам. Ах,  какая  счастливица  эта  Клеманс!  Выходит  замуж  за  своего
любезного, а любезный-то, оказывается, образованный господин, и она  заживет
сама себе хозяйкой.
     Но и жениха тоже не приходилось жалеть.  Буссардель  объяснил  соседним
помещикам, какую судьбу он хочет уготовить репетитору своих детей.  Бедняжка
Мориссон слаб здоровьем,  заявлял  маклер  тоном  бесповоротного  приговора,
свойственным цветущим здоровякам. Надо предоставить  этому  славному  малому
возможность  жить   в   деревне.   Его   научные   занятия?   Подготовка   в
Археологический институт? Сущая фантазия! Высшие учебные заведения вовсе  не
созданы для самоучек: самое горячее усердие никогда  не  заменит  отсутствия
основ. Нет, нет, вместо бесплодных порывов  ему  будет  обеспечена  разумная
участь, соответствующая  его  возможностям.  Он  станет  управляющим.  Такая
должность и для здоровья будет  полезна,  и,  право  же,  оставит  Мориссону
достаточно досуга для его археологии.
     -  Славный  малый!  -  восклицал  Буссардель.  -  Он  сначала  немножко
противился, конечно, для проформы, из деликатности. Но в конце концов сдался
на разумные доводы.
     День свадьбы назначили на возможно ближайший срок,  потому  что  маклер
хотел сам присутствовать на ней и  выехать  со  всеми  домочадцами  в  Париж
только после венчания.
     Наконец  семейство  Буссарделя  после  долгой   разлуки   со   столицей
возвратилось на улицу  Сент-Круа.  Близнецы  снова  стали  ходить  в  лицей,
Аделина возобновила светскую жизнь.
     Очень скоро она уже рассказывала своей  приятельнице,  жене  нотариуса,
любовную драму Мориссона.
     - Бедненький Эжен! Страсть его была так трогательна! Право, как  сейчас
вижу его глаза - каким пламенным взором он смотрел  на  меня!  Ну,  дорогая,
скажи, пристало ли мне играть им,  как  это,  вероятно,  сделала  бы  другая
барышня на  моем  месте?  Нет,  нет.  Я  поспешила  разрушить  его  надежды,
образумить его. Ты же знаешь, я отвергла столько партий ради своих  братьев,
ибо мой долг - воспитывать бедных сироток, и не для того же  я  отказывалась
от замужества, чтобы выйти за какого-то Эжена Мориссона. И вот он  с  досады
совершил ужаснейшую глупость: женился на первой попавшейся, вернее  сказать,
на самой последней, на деревенской девке с темным прошлым. Она  была  у  нас
служанкой, папенька только по доброте душевной не выгнал ее. Да если  б  она
была хорошенькая!.. А то  какая-то  несчастная  калека,  во  всяком  случае,
хромоножка... Даже ее соблазнитель, хоть и деревенщина, имя которого она  не
хотела мне открыть - сама понимаешь, гордиться, значит, им не могла, -  даже
этот несчастный не захотел ее взять в жены... Ах,  -  добавляла  Аделина  со
вздохом, - зачем суждено мне доводить молодых людей, которых я отвергаю,  да
несчастного конца!



XII



     Из своей связи с Клеманс  Фердинанд  вынес  лишь  первое  знакомство  с
такого рода удовольствиями и желание познать их снова. Он  извлек  из  этого
приключения еще и другой урок:  в  его  уме  сложились  правила  действий  в
интрижках, своего рода любовный кодекс молодого буржуа.
     Он долго обдумывал, с какими женщинами лучше всего иметь дело.  Он  уже
знал, что надо избегать несведущих, неопытных  девушек,  ибо  от  них  можно
ждать неприятных неожиданностей, вроде той истории, из которой он только что
выпутался. Он решил также избегать замужних дам, особ добродетельных или  же
не интересующихся зелеными юнцами, которым нет еще и двадцати лет; к тому же
ему совсем не хотелось ухаживать несколько  месяцев  и  в  награду  добиться
позволения поцеловать три пальчика  своей  красавицы  или  получить  цветок,
отколотый  ею  от  корсажа.  Он  жаждал  достигать  кратчайшим  путем  более
существенных наслаждений. Но его карманных денег не хватило  бы  на  подарки
танцовщицам или актрисам. Значит, следовало завести  знакомства  с  молодыми
особами, которые знали жизнь, не требовали ни денег, ни обещания жениться  и
могли бы воспылать нежными  чувствами  к  красивому,  стройному  и  крепкому
юноше. Фердинанд сознавал свои преимущества. Он  охотно  сравнивал  себя  со
своими сверстниками и  со  своим  родным  братом;  нередко  он,  одетый  или
раздетый, рассматривал себя, становясь перед зеркальным шкафом -  новшество,
недавно появившееся в квартире; он убеждался, что  на  нем  прекрасно  сидит
редингот с широкими фалдами или фрак и облегающие панталоны, что на вид  ему
можно дать больше шестнадцати лет, что у него уже пробиваются усы. Да если б
он и не смотрелся в зеркало, то и так прекрасно бы понял, что уже становится
мужчиной; недаром в гостиных или на улице девицы опускали глазки,  когда  он
их рассматривал.
     Фердинанд  подружился  с  лицеистами  старших  классов,  со  студентами
медиками и правоведами. Увлекая за собой Луи, он  часто  бывал  в  Латинском
квартале. Он открыл наконец мир гризеток.
     Он жаждал найти там любовниц, - этого  юношу  влекло  к  женщине,  а  к
женщинам; он уже знал, что его  первая  связь  будет  недолговечна,  за  ней
последует вторая, третья и так далее. Что касается  любви...  Тогда  начинал
входить в моду  скептицизм,  остудивший  сердце,  горькое  разочарование,  а
скорее всего, их видимость...
     Когда близнецы  сами  стали  студентами  правоведами,  у  них  мшило  в
привычку ездить летом по воскресеньям в  обществе  приятелей  и  хорошеньких
гризеток за город - на Монмартр, в Пре-Сен-Жерве,  в  Роменвильский  лес.  В
этой теплой компании братья Буссардель  пользовались  авторитетом  по  праву
общественного положения и богатства, остальные юноши были  скорее  из  числа
нуждающихся студентов, получали скудное содержание от  родителей,  живших  в
провинции.
     Фердинанд выбрал эту среду для своих воскресных развлечений не  потому,
что отличался демократическим духом или полагал, что  тут  ему  легче  будет
блистать. Его привлекали женщины, которых он  там  встречал  и  которых  мог
встретить только там, - бойкие вострушки модистки, бескорыстные, не думавшие
о будущем и поглядывавшие на юного соблазнителя весьма благосклонно. В кругу
этой молодежи без гроша в  кармане  царила  свобода,  отношения  были  самые
непринужденные, мимолетные увлечения и измены никогда не приводили к  бурям;
Фердинанд чувствовал там себя превосходно и, казалось, был на  своем  месте.
Всегда умея понравиться благодаря чудесной гибкости натуры,  он  держался  в
компании добрым малым, пил II  беседке,  обвитой  зеленью,  дрянное  вино  и
по-простецки  затягивал  застольную  песню.  Хотя  гризетки   считали   себя
ненавистницами буржуа, они невольно думали, что Фердинанд, вместо того чтобы
кататься  с  ними  на  осликах,  мог  бы  гарцевать  в  Булонском  лесу   на
чистокровном арабском скакуне, взятом из  отцовских  конюшен.  Они  говорили
себе, что в воскресенье вечером, поцеловав на  прощанье  каждую  из  них  за
ушком, он возвращается в богатые апартаменты, где стены  обтянуты  шелком  п
где его ждет, быть может, званый обед на двадцать четыре куверта, с лакеями,
с почтенными дамами, с девицами на выданье. Словом,  они  были  без  ума  от
него. В последних классах лицея и в первые годы студенческой жизни Фердинанд
находил себе в  этом  маленьком  кружке  любовниц:  цветочницу,  белошвейку,
вышивальщицу, продавщицу из магазина Делиля и двух продавщиц  из  "Маленькой
Жаннеты".
     Луи  неизменно  бывал  замешан  в  похождениях  брата.  Повторялось   с
фатальной неизбежностью  то  же  положение,  которое  в  Гранси  делало  его
естественным сообщником Фердинанда в истории с Клеманс. Сам он не участвовал
в развлечениях брата и все же был  его  добровольным  пособником;  на  улице
Сент-Круа, всякая попытка вырваться на свободу, всякое возвращение  домой  в
поздний час могли показаться домашним подозрительными, если б дело  касалось
одного  Фердинанда,  но  они  становились  невинными,   поскольку   близнецы
отлучались вместе. Никогда они не уходили и не возвращались порознь. И  отец
не видел тут никакой хитрости с их стороны.  Ни  за  что  на  свете  Луи  не
признался бы, что проводит целые часы в  городских  скверах  или  бесконечно
долго простаивает около тех домов, где счастливчик Фердинанд в  какой-нибудь
запертой на ключ чердачной комнатке предается  любовным  утехам,  отнюдь  не
торопясь уходить  да  еще,  пожалуй,  позволяя  себе  соснуть  немножко  для
восстановления сил.
     Однажды в воскресенье тогдашняя любовница Фердинанда взяла  с  собою  и
представила  всей  компании  свою  знакомую,  перчаточницу  М