- Ну, в чем же дело? - спросил Флоран.
     Он накинул халат и, захватив со стола горевшую свечу, отворил  дверь  в
гардеробную. Аделина, несомненно, ждала, что отец,  придет,-  она  сидела  в
постели и широко раскрытыми глазами смотрела на  него.  Он  видел,  что  она
моргает от света, по не заметил, чтобы лицо у нее было очень уж заплаканное.
Она вытерла глаза скомканным носовым платочком, который держала в руке.
     - Ну что?  -  повторил  он.-  Что  случилось?  У  тебя  неприятности  в
пансионе?
     Аделина отрицательно покачала головой. Отец задавал ей один  вопрос  за
другим, желая поскорее покончить с объяснением. Она наконец призналась,  что
причиной ее горя является не что иное, как переезд в новую квартиру.
     - А-а! - протянул отец,  сидя  на  краешке  постели,  и,  отвернувшись,
задумался.- Послушай, дочка,- сказал он после  минутного  молчания.-  Многое
привязывает меня к этой квартире,  где  твоя  мама  прожила  последние  свои
дни... Но я же не могу вечно жить тут, ведь у меня вас четверо  на  руках...
Не беспокойся, мы устроим в новой  квартире  точно  такую  же  спальню,  как
здесь, ничего не изменим. Только вот оконные занавески сделаем подлиннее, но
из той же материи. Даю тебе слово. Мы как будто по-прежнему будем в  маминой
комнате.
     Однако отец и сам прекрасно понимал, что, сколько бы он ни переносил  в
новое помещение  всю  мебель,  до  последней  скамеечки,  и  все  до  единой
безделушки, все изменится  из-за  того,  что  потолок  будет  гораздо  выше.
Никогда душа Лидии, шестнадцать лет пребывавшая в низких комнатах антресолей
(ибо она не покидала их и после смерти),  не  перейдет  из  одного  этажа  в
другой; никогда она не будет обитать в покоях с высокими потолками.
     Аделина вежливо выслушала отца и снова вернулась к мучившей ее мысли.
     -  Я,  я  понимаю...  хорошо  понимаю...-  воскликнула  она   и   опять
заплакала.-  Но  мне  так  горько...  из-за  того,  что...  Неужели  ты   не
догадываешься?
     - Нет, дитя мое, скажи.
     - Послушай, папочка...
     Она взяла отца за руку, трагически нахмурила брови и тем  самым  тоном,
каким произносила в пансионе  при  раздаче  наград  за  успехи  и  примерное
поведение монолог Неарка из "Полиевкта", сказала:
     - Если ты дашь мне слово,  что  не  женишься  на  Рамело,  обещаю  тебе
никогда не выходить замуж и всю свою жизнь посвятить сестре и братьям!
     Флоран смотрел  на  нее  с  изумлением.  Не  поняв  его  молчания,  она
подтвердила:
     - Даю честное слово!
     И, сложив молитвенно руки, она по  своему  обыкновению  закрыла  глаза.
Отец не мог удержаться от улыбки.
     - Дитя мое, какие нелепые выдумки!  Как  это  тебе  в  голову  взбрело?
Надеюсь, ты ни с кем не делилась подобными мыслями?
     - Нет...- сказала она смущенно.- Что ты, папенька? Ни с кем.
     - Очень рад! Известно, как молодые девицы хранят доверенные им тайны, а
ведь отцы многих твоих подружек хорошо меня знают...
     Аделина замолчала, разочарованная. Может быть,  она  рассчитывала,  что
провозглашенный ею обет служения добродетели так восхитит отца, что  у  него
дух захватит.
     -  Полно,  Аделина!  Ты  лучше  подумай  обо  всем  хорошенько,  а   то
рассуждаешь, как ребенок. Я уж не стану говорить о причинах,  по  которым  я
никогда не женюсь ни на какой женщине...  А  ты  -  Рамело!  Да  ты  знаешь,
сколько ей лет? Скоро шестьдесят стукнет, она мне в матери годится, а вам  -
в бабушки! И потом, хотя она и оказывает мне большие услуги, ведет мой  дом,
следит за  вашим  воспитанием,  но  ведь  она  не  нашего  круга...  Ты  уже
достаточно большая девочка и поймешь мои слова: знай,  что  я  плачу  Рамело
жалованье.
     - А-а! - воскликнула Аделина.- Мы ей платим?
     - Да, платим... Раз она ведет хозяйство в моем доме, другим  делом  она
заниматься не может, и справедливо, что я даю ей вознаграждение за то время,
которое  она  отдает  нам...  Ну,  довольно  говорить  на   эту   тему.   Ты
заблуждаешься, я тебя за это не упрекаю, хотя вовсе не дело благоразумной  и
целомудренной  девицы  выискивать  брачные  намерения   в   самых   невинных
отношениях. Словом, мне хочется думать, что ты сама не понимаешь... Не будем
больше говорить об этом.
     И поцеловав ее в лоб, отец встал. Аделина, опустив очи долу, хотела еще
что-то добавить.
     - А все-таки, папенька... Что я сказала про сестру и про братьев, пусть
так и будет... Я от своих слов не отказываюсь.
     - Хорошо, хорошо. Посмотрим. Может быть, позднее ты  взглянешь  на  это
другими глазами.
     Аделина не стала спорить, хотя не думала изменять своих намерений.  Она
только попросила отца не затворять дверь, пока ей не спится. Он  согласился.
Он ушел, оставив в одиночестве эту  маленькую,  скрытную  особу,  неподвижно
лежавшую на постели. Лишь только он вышел, Аделина протянула  руку  к  своей
школьной сумке, которую она положила на стул, - достать до нее в этой тесной
комнатушке было нетрудно. Вытащила из сумки тоненькую тетрадочку. Это был ее
школьный табель, где выставлялись отметки за "четверть".  Аделина  уже  дала
его подписать отцу и завтра должна была представить в  пансион.  При  слабом
свете, проникавшем из отцовской спальни, она бесшумно перевернула  несколько
страничек, отыскивая ту, которая ее  интересовала.  Она  не  могла  прочесть
строчки, написанные ее учительницами, но разобрала в конце  страницы  слова,
написанные крупным косым почерком мадемуазель Вуазамбер старшей, заключавшие
в себе краткий итог всех оценок, а также ее собственное суждение о поведении
и характере  ученицы.  Аделина  Буссардель  знала  наизусть  характеристику,
данную ей за последнюю четверть: "Разумная девица, отличающаяся  усердием  и
самоотверженным сердцем". В полумраке она  свернулась  комочком  в  постели,
закрыла табель и, прижав его к щеке, дважды повторила эту  характеристику  и
уснула, улыбаясь самодовольной улыбкой.
     Переселение на квартиру было отсрочено,  но  по  причинам,  далеким  от
сентиментов.
     Договор о найме был уже подписан. Буссардели  могли  располагать  новой
квартирой. Столяры, маляры и прочие  мастеровые  уже  начали  там  кое-какие
переделки  по  указанию  Рамело.  Однажды,  когда  она  вела  переговоры   с
приказчиком из магазина обоев, вдруг вихрем  ворвался  Флоран,  явившийся  в
необычное время - в середине дня.
     Большими шагами пройдя по комнатам, он разыскал Рамело и, схватив  свою
домоправительницу за руку, шепнул ей на ухо:
     - Отошлите всех.
     Рамело молча посмотрела на него, она не любила лишних слов.  Через  две
минуты, кроме нее и  Буссарделя,  в  квартире  никого  не  осталось.  Флоран
поставил цилиндр на подмостки обойщиков, расстегнул жилет, развязал  высокий
галстук... На лбу и на выбритой верхней губе у него  выступили  капли  пота:
стояла июльская жара, а он, очевидно, быстро  поднялся  по  лестнице;  кроме
того, ему уже было под сорок, и он отяжелел.
     - Ну,  дорогая  моя,  -  сказал  он.-  Переселяться  не  будем.  Велите
прекратить работы. Я заплачу за все, по нынешний день включительно.
     - Хорошо. Вы расторгнете договор?
     - Н-нет... - ответил Флоран, немного подумав.- Пожалуй,  это  уж  будет
чересчур. Пойдут всякие толки.  Хозяин  дома  станет  доискиваться,  что  за
причина отказа, а мастеровым все равно. Скажите им, что я раздумал, и  этого
с них достаточно, что я не согласен  с  требованиями  хозяина.  А  потом  мы
выждем некоторое время, посмотрим, откуда ветер дует... Пока что мне  опасно
жить   на    широкую    ногу,    роскошествовать,    тратиться.    Покажется
подозрительным...
     - Поняла, Буссардель. Завтра же отпущу всех  рабочих,  расплачусь,  все
эти доски, краски из квартиры вынесут, и я собственноручно запру ее.
     - Спасибо.
     Флоран вздохнул с облегчением, как будто самое  необходимое  не  только
было сказано, но уже и сделано; затем прошелся  по  комнате,  поглядывая  на
голые стены. Рамело не стала его расспрашивать из природной деликатности,  а
также желая подчеркнуть свое хладнокровие и показать,  что  она  не  из  тех
слабонервных дамочек, которых приводит в  содрогание  всякая  неожиданность.
Впрочем, она хорошо знала Буссарделя и предвидела, что скоро он сам  ей  все
расскажет.  Долго  ждать  не  пришлось.  Флоран  остановился  перед  ней  и,
уставившись на нее с растерянным выражением на лице, произнес:
     - Сушо арестован!
     Голос его дрожал. Он был по-настоящему взволнован,  им  владело  сейчас
сложное чувство,  в  котором  смешались  скорбь  друга  и  человека,  многим
обязанного своему благодетелю, страх перед грозной карой, боязнь, что и  его
самого притянут. Он стал  объяснять.  Дело,  по-видимому,  серьезное.  Сушо,
добившийся передачи ему некоторых поставок для армии, посланной  в  Испанию,
мошенничал при содействии своих креатур, воровал,  спекулировал  и  в  конце
концов попался.
     - Вы ему помогали в этом деле, Буссардель? - напрямую спросила Рамело
     - Я?! - В возгласе  звучало  столь  искреннее  негодование  что  Рамело
поспешила успокоить Флорана.
     - Полно! Полно! Не возмущайтесь моим вопросом. Ведь вы могли  оказаться
его  пособником,  сами  того  не  ведая.  Я  спросила  только  затем,  чтобы
уразуметь, почему вы боитесь, почему отменяете переселение.
     - Неужели вы не понимаете? Если я стану мозолить людям глаза и  сейчас,
когда открылись все эти мошенничества, поведу широкий образ жизни, это будет
с моей стороны ужаснейшей бестактностью. Ведь я биржевой маклер, связанный с
Сушо, не забывайте этого! Очень неприятно, но дело обстоит именно так.
     Он  говорил  долго,  говорил  не  сдерживаясь,  так  как  единственного
существа, которое когда-то предчувствовало такое бедствие, уже  не  было  на
свете и некому было привести его  к  раскаянию.  Наконец  он  выговорился  и
успокоился. Потом поразмыслил. И когда они спустились с Рамело на антресоли,
он уже составил план: соблюдать величайшую осторожность и, пока  не  утихнет
буря, не лезть на глаза ни в городе, ни на бирже, но и не выказывать слишком
явного стремления стушеваться, а вместе с тем постараться выкупить  контору,
освободиться от последних уз, еще связывающих его с подсудимым.
     Однако Сушо не было никакой выгоды тянуть за собою в  пропасть  бывшего
своего подопечного; к тому же Флоран хоть и  пользовался  уважением,  но  не
имел влияния в  тех  кругах,  которые  могли  вступиться  за  преступника  и
смягчить суровость правосудия.  Не  было  также  у  Буссарделя  ни  большого
состояния, пи громкого  имени,  так  что  его  нельзя  было  использовать  в
качестве козла отпущения,  и  к  тому  же  Сушо  принадлежал  к  спекулянтам
увраровской  школы,  которые  больше  были   искателями   приключений,   чем
авантюристами, умели усыпить бдительность или рассеять гнев самих монархов и
скорее уж готовы были морить голодом армию солдат, чем предать своего друга.
В тюрьме, где  Сушо  сидел  не  в  одиночке,  он  получил  через  посредника
предложение Буссарделя, заявившего, что он в  состоянии  выкупить  у  своего
компаньона пай в их товариществе. Цена,  предложенная  им,  вызвала  у  Сушо
улыбку, но он находился в исключительных  обстоятельствах.  Согласившись  на
эту сделку, Сушо все же получал малую толику как раз в то время,  когда  все
его источники доходов иссякли.
     Итак, Буссардель выбрался из переделки цел и невредим.  И  теперь  даже
крепче стоял на ногах.  Благодаря  этим  событиям  стало  известно,  что  он
сделался единственным владельцем своей маклерской  конторы,  и  ему  удалось
убедить  всех,  что  он  выкупил  ее  задолго  до  скандала  с  поставщиком.
Впоследствии,  когда  Рамело  корила  его,  что   он   совершенно   напрасно
перепугался, Флоран отвечал:
     - Именно потому, что я очень перепугался,  я  и  выкарабкался  из  этой
истории с выгодой для себя.
     Дела у него тем временем  расширились,  контора  процветала,  и,  таким
образом, и похвальная честность Буссарделя, и  злостное  мошенничество  Сушо
заложили основы благоденствия как самого Флорана, так и его потомков.
     На второй этаж переселились лишь ко времени  карнавала,  когда  тревога
совсем улеглась. Сушо вынесли приговор в  день  Нового  года.  Обстановку  в
квартире Буссарделя теперь отличала  роскошь,  однако  в  пределах  здравого
смысла.  Все  тут  соответствовало  требованиям   утонченного   комфорта   и
современных новшеств. Лампы снабжены были матовыми  шарами  -  абажурами,  в
главных комнатах пол устилали ковры из бобрика, у каждой  кровати  поставили
изящные ночные столики; в  столовой  была  сложена  белая  изразцовая  печь,
обогревавшая  и  гостиную,  куда  она   выходила   другой   своей   стенкой,
облицованной зелеными изразцами.  Окна  были  задрапированы  занавесками  по
последней  моде.  У  девочек  в  комнате   стояло   фортепьяно,   столик   с
принадлежностями для акварельных рисунков; у мальчиков были теперь у каждого
своя кровать, свой стол для занятий. Для расширения их умственного кругозора
по стенам были развешены  виды  Швейцарии.  В  гостиной  красовалась  мебель
лимонного дерева с инкрустацией; кресла и мягкий  диван  с  подушками  обиты
были шелковым штофом с цветочками.
     Видно было, что  вся  мебель  создана  в  одной  из  лучших  мастерских
предместья Сент-Антуан.
     А все старье Флоран собрал в  своей  библиотеке,  где  он  не  принимал
посторонних. Комната эта сообщалась с его спальней, которую он обставил так,
как и обещал дочери. Он часто говорил, что, выйдя из конторы, хочет  жить  в
атмосфере воспоминаний и что мебель, какую делали  до  Революции  -  большие
"недельные" шифоньеры, пузатые комоды, старинные глубокие кресла с  "ушами",
- имеет для него особую прелесть.
     Но если Флоран и дорожил обстановкой, состоявшей  из  старинных  вещей,
свидетелей прошлого, то отчасти потому, что  ему  не  хотелось  менять  свои
привычки. Библиотека и спальня были  для  него  не  храмом  воспоминаний,  а
скорее вместилищем старых, обжитых вещей. Ведь много лет он тут, бывало,  не
глядя протягивал руку и сразу открывал нужный ему ящик. Ноги его  уже  давно
измерили, сколько шагов от стены до кресел и шкафа. Новая мебель изменила бы
прежние черты, знакомые  контуры  его  жизни.  Он  ушибал  бы  себе  локоть,
коленку, зря терял бы время, разыскивая на непривычном месте галстук.
     Он  начинал   толстеть,   расплываться   и   вместе   с   тем   мыслить
по-стариковски. Ремесло биржевого маклера,  знакомства  с  богатыми  людьми,
операции на бирже с их ценными бумагами,  рост  собственного  состояния,  не
менее чем смерть жены и отцовские  обязанности,  сделали  весьма  осторожным
этот некогда независимый ум. Он уже совсем не походил на  прежнего  Флорана,
молодого смельчака, который  был  предметом  удивления  и  беспокойства  для
покойного отца; он все больше и больше отдалялся от  первоначального  своего
внешнего и внутреннего облика. Буссардель уже терял из виду былого Флорана.
     Несмотря на  бурную  эпоху,  ему  не  приходилось  преодолевать  особых
препятствий, в его жизни не было  больших  несчастий,  кроме  одной  краткой
трагедии, по-видимому, уже не мучившей  его  воспоминаниями,  и  все  же  он
жаждал покоя. Он стал неженкой и домоседом.
     В новой  квартире  он  неутомимо  старался  создать  себе  всевозможные
удобства. Из комнаты, смежной с его спальней и как раз находившейся над  той
гардеробной, где прежде спала Аделина, он велел сделать винтовую лестницу  в
антресоли:  там  теперь  помещалась  его  контора.  Перевести  ее  на  улицу
Сент-Круа он решил после ареста Сушо. Как-то незаметно столы, шкафы, полки и
все служащие  конторы  перебрались  сюда  с  улицы  Колонн,  ибо  у  бывшего
компаньона спекулянта Сушо с нею были  связаны  неприятные  воспоминания,  и
после разразившегося скандала он счел, что она находится слишком  близко  от
делового центра,  что  ее  захлестывает  суетливая  толпа  биржевиков  и  их
соглядатаев.
     Кроме того, пора было  наконец  порвать  с  прошлым  и  старыми  узкими
рамками. Улица Сент-Круа - место, конечно, далековатое для конторы биржевого
маклера, но такой маклер, как Буссардель, мог позволить себе отступление  от
рутины, нарушить старые  обычаи  людей  его  профессии.  Клиенты  с  ним  не
расстанутся. Да и кого в наш век испугает расстояние? В  Париже  все  больше
становится наемных экипажей, извозчиков, и ходят упорные слухи, что скоро по
городу пустят омнибусы. К тому же Буссардель предвидел и  предсказывал,  что
деловой центр вскоре переместится  и  окажется  где-нибудь  между  биржей  и
церковью св. Магдалины. Словом, не говоря уж о  практических  преимуществах,
имелись все основания в пользу близкого  соседства  конторы  маклера  с  его
квартирой.
     "Что поделаешь! - говорил он своим друзьям или же  некоторым  коллегам,
коих считал достойными своего доверия.- Что поделаешь! Я очень уж привязался
к этому дому. Ведь здесь жена десять лет дарила мне счастье!"
     "Все не может утешиться, бедняга!" - жалели его люди.
     Жизнь на новой квартире сразу же  наладилась.  Девочки,  радуясь  своей
просторной комнате, в  которой  им  разрешалось  принимать  по  воскресеньям
подружек,  с  удовольствием  обставили  ее   по   своему   вкусу,   украсили
собственноручными вышивками и рисунками. У  них  обеих  были  способности  к
изящным  искусствам.  Аделине  особенно  удавались   карандашные   портреты,
маленькие по размерам, но отличавшиеся большим сходством.
     - Если когда-нибудь судьба нам изменит,- говорила она,-  у  меня  будет
кусок хлеба: я стану портретисткой.
     Когда Аделине исполнилось шестнадцать лет, отец разрешил ей брать уроки
у художника-миниатюриста.
     Близнецы не менее сестер были довольны своей комнатой. Буссардель сразу
же  сделался  сторонником  новых,   более   мягких   принципов   воспитания,
распространившихся по окончании наполеоновских  войн,  и  позволял  сыновьям
царить в детской так же, как это было в  прежней  квартире,  на  антресолях.
Рамело, не прибегая к наказаниям, следила, как  они  готовят  уроки,  пишут,
решают задачки. Оба уже учились в Бурбонском коллеже  -  на  другой  стороне
площади, но они были приходящими. Директор коллежа, человек старого  закала,
не мог успокоиться, видя, что пег больше  распространяется  обычай  отдавать
детей в учебные заведения приходящими  учениками,  и  настойчиво  уговаривал
Буссарделя поместить близнецов пансионерами. После первой четверти он  снова
попытался залучить их в пансионскую столовую и дортуар, убеждая отца, что он
впоследствии пожалеет о своей неразумной слабости,  что  семейная  атмосфера
изнеживает юношей, что Фердинанд по натуре своей склонен  к  рассеянности  и
так далее, и так далее. Буссардель пропускал эти увещевания мимо  ушей:  ему
необходимо было присутствие сыновей и доме, они пробуждали  в  нем  энергию,
они были его гордостью, поддержкой в его честолюбивых стремлениях.
     К вечеру, в пятом часу, если у  него  не  было  посетителей  в  рабочем
кабинете на антресолях, он садился у  окна,  поджидая,  когда  его  мальчики
выйдут из школы. Напротив  была  видна  высокая  фигура  Жозефы,  неподвижно
застывшая на крыльце коллежа,- значит, уроки  еще  не  кончились.  Иной  раз
отцу, для которого его сыновья  были  единственной  любовью,  казалось,  что
слишком долго не слышно звонка, и,  придвинув  кресло  к  низкому  окну,  он
смотрел в него, не отвечая курьеру, стучавшему в дверь,  он  ждал  появления
близнецов на площади, как в былые дни ждала его самого покойная жена.  Когда
наконец мальчуганы в сопровождении няни переходили улицу, Буссардель нередко
убегал из кабинета, взбирался  по  винтовой  лестнице  и  спешил  в  комнату
сыновей посмотреть, как они сидят перед огнем, пылающим  в  камине,  и  пьют
шоколад, в то время как Жозефа и Аделина снимают с  них  башмаки.  Маленький
Фердинанд поворачивал голову и, увидев отца, бежал к нему  в  одних  чулка