ыбнись  в  такой
счастливый день! Цель наша достигнута, и мы с тобой щедро  вознаграждены  за
прошлые наши горести.
     Теодорина в знак согласия лишь наклонила голову, а  губы  ее  сложились
для улыбки, исполненной светской любезности: в  ризницу  уже  хлынула  толпа
нарядных гостей.
     Маклер же думал в эту минуту, что его отец венчался в  скромной  церкви
Сен-Луи д'Антен, на улице Сент-Круа. Но с тех пор бракосочетания Буссарделей
совершались в более торжественной обстановке: Жюли венчалась  в  церкви  св.
Роха; он сам и его брат Луи - в церкви св. Филиппа; Флоранс - в  церкви  св.
Магдалины, а вот теперь Викторена  обвенчали  в  Сент-Оноре  д'Эйлау.  Какое
огромное расстояние пройдено!
     Новобрачные должны были отправиться в свадебное путешествие  в  тот  же
день марсельским поездом, отходившим из Парижа  в  восемь  часов  вечера.  В
пятом часу особняк Клапье опустел, разъехались последние гости, приглашенные
на  завтрак,  а  затем  все  родственники  отправились  на  Лионский  вокзал
провожать  молодых.  Фердинанд  Буссардель,   имевший   связи   в   дирекции
железнодорожной  компании  Париж  -  Лион  -  Марсель,  попросил,  чтоб  ему
предоставили салон начальника вокзала. Там он  оставил  дам,  спасая  их  от
толчеи и давки;  сам  же  он  вместе  с  графом  Клапье,  захватив  с  собой
носильщиков, нагруженных  чемоданами  и  саквояжами,  отправился  на  перрон
отыскивать купе, оставленное для молодых. Викторен,  вступив  в  обязанности
мужа, ответственного  за  судьбу  жены,  зашагал  с  отцом  и  тестем  вдоль
поданного состава.
     Господин Пэш не приехал на вокзал. Не было и гувернантки Амели. Оба они
прошли  перед  новобрачными  в  веренице  гостей,   приносивших   в   церкви
поздравления,  но  тотчас  же  затерялись  в  толпе;  на  завтраке  они   не
присутствовали, ибо прекрасно знали,  как  вести  себя  в  любом  щекотливом
положении, и сочли за благо отойти во мрак забвения,  стушеваться  у  порога
пиршественного   зала,   подобно   добросовестным   поставщикам,   аккуратно
доставившим заказанный товар.
     Пять дам лагеря Буссарделей, считая и жену Луи-нотариуса,  и  две  дамы
Клапье стояли вокруг Амели  в  салоне  начальника  вокзала.  Все  Буссардели
женского пола пожелали проводить новобрачных, поскольку поезд отходил  не  в
поздний час; ни одна из теток Викторена не согласилась бы остаться дома:  ее
отсутствие свидетельствовало бы, что она играет  в  семейном  событии  менее
важную роль, чем две другие тетушки; кроме того, всем троим тетушкам приятно
было показать господам  Клапье,  в  какую  многочисленную  и  дружную  семью
вступила их дочь. Всякий раз,  как  представлялся  случай  для  такого  рода
доказательства, солидарность Буссарделей проявлялась сама собой, им не нужно
было сговариваться, созывать друг друга; они аккуратнейшим образом  являлись
в церковь, в больницу, на вокзал, словно их собирала со всех  концов  Парижа
какая-то ниточка.
     Дамы сели в кружок. Пышные юбки топорщились в креслах,  обитых  зеленым
репсом, с подголовниками из грубого кружева. Завязался оживленный  разговор:
сказывалось возбуждение, пережитое в знаменательный день,  а  также  выпитое
шампанское и пунш; только Теодорина и Амели  не  принимали  участия  в  этой
шумной болтовне.
     На  Амели  градом  сыпались  предостережения,  указания,  советы:   как
спастись от угольной пыли, летящей из  паровоза,  уберечься  от  загара,  от
расстройства желудка при перемене пищи. Дальше  этого  не  шла  заботливость
многоопытных женщин, так хорошо знающих материальную сторону  существования;
они как будто поняли в последнюю минуту нелепость положения,  заметили,  что
ничего не понимавшую девушку, никогда ни шагу не  ступавшую  самостоятельно,
сейчас бросят в волны неведомого  ей,  но  во  всем  этом  они  видели,  или
притворялись, что видят, лишь безобидные, домашние испытания,  ожидавшие  ее
при вступлении в новую жизнь.
     Лионетта принялась убеждать  свою  золовку,  что  в  Гиере  не  следует
останавливаться в "Парковой гостинице", где  для  нее  заказан  номер,  надо
прямо ехать в гостиницу "Золотые острова".
     - Да, да, да! Только в  "Золотые  острова".  Оттуда  открывается  такой
дивный вид, кисанька моя! Ну просто дивная панорама!
     - Но раз там не был заказан заранее номер, - возразила госпожа  Клапье,
- ей, возможно, дадут такую комнату, из которой никакой панорамы не увидишь,
а в "Парковой гостинице" она будет пользоваться полнейшим комфортом:  здание
новенькое, только что построенное - гостиница открылась в этом году. И кроме
того, Лионетта, вы же не знаете, как там будут  кормить,  в  ваших  хваленых
"Островах". А ведь это немаловажный вопрос.
     - Извините, у меня имеются точнейшие сведения! Если хотите знать, мама,
эту гостиницу горячо рекомендует  мадам  де  Сольси,  фрейлина  императрицы.
Что?.. Я полагаю, на ее рекомендации можно положиться!
     - А которая из этих двух гостиниц ближе к тому домику, где живет Эдгар?
- спросила жена Луи-нотариуса, женщина уступчивая и практическая.
     - Я, конечно, не располагаю таким источником информации, как Тюильри, -
процедила сквозь зубы госпожа Клапье, - но ваш свекор,  Лионетта,  дал  себе
труд написать  в  префектуру  Драгиньяна  и  получил  оттуда  все  сведения.
Надеюсь, вы не посетуете на меня, если я  позволю  себе  считать  их  вполне
надежными.
     - Ах, все равно, Амели поступит, как ей захочется, - сказала  Лионетта,
шаловливо подбрасывая свою муфту. -  Мы  все,  кажется,  позабыли,  что  она
теперь замужняя дама и сама себе хозяйка.
     - Боже великий! - смеясь заметила госпожа Миньон. - Сама себе  хозяйка!
- Вот если  бы  ее  муж  услышал!..  Дорогая  племянница,  -  добавила  она,
наклоняясь в сторону Амели, - могу я попросить, чтобы вы вспомнили обо  мне,
если увидите в Провансе у торговок  что-либо  интересное,  например  местные
кружева или что-нибудь другое?
     - Я уже просила Амели располагать моим кошельком, - сказала тетя Лилина
и после краткой паузы добавила: - Для добрых  дел.  У  каждой  женщины  свои
склонности, не правда ли?.. Я вам  открываю  кредит  в  сто  франков,  милая
деточка.
     - О, что касается моих поручений,  я  предоставляю  ей  полную  свободу
действий, - сказала госпожа Миньон, смеясь от всего  сердца.  Хотя  колкости
старшей сестры с годами становились язвительными, Жюли  никогда  на  них  не
отвечала.
     Впрочем, Буссардели не  позволяли  себе  при  посторонних  ни  малейшей
семейной пикировки, самого  безобидного  спора;  и  эта  традиция  взаимного
доброжелательства между братьями и  сестрами  перешла  теперь  к  следующему
поколению - к двоюродным братьям и сестрам. Быть может, она не избавляла  от
разногласий, но повседневная привычка умалчивать о них лишала их остроты,  и
в конце концов они как будто исчезали. Буссардели  не  могли  удержаться  от
некоторого  злорадного  удовлетворения,  когда  замечали  в  других   семьях
отношения куда менее дружелюбные. Если при них там вспыхивала мелкая  ссора,
они переглядывались и слушали перепалку с тайным презрением, с  каким  люди,
умеющие держать себя за столом, смотрят на своего соседа, который режет рыбу
ножом. Попытку примирить Лионетту с ее свекровью сделала жена Луи-нотариуса,
а она была урожденная Эрто и не вполне прониклась духом Буссарделей.
     Тетя Лилина, которая  дальше  Гранси  нигде  не  была,  не  жалела  для
новобрачной указаний, как всего удобнее устроиться, чтобы хорошо  поспать  в
вагоне. Затем она посоветовала ей вручить самому директору гостиницы  чаевые
для прислуги: ведь если давать каждому, кто  протягивает  руку  при  отъезде
постояльца, то в первом же городе тебя обдерут как липку.
     - Амели, - вполголоса сказала госпожа Клапье, - уже двадцать пять минут
восьмого, сейчас за  нами  придет  отец.  Не  мешало  бы  тебе  заглянуть  в
туалетную.
     - Я пойду с вами!.. - заявила, услышав их, Лионетта. - А то  вы  сейчас
же заблудитесь в такой толчее.
     Когда они вернулись, дамы уже поднялись с кресел и стояли кучкой  перед
Фердинандом Буссарделем. Викторен и граф  Клапье  остались  в  купе  стеречь
багаж. Из салона выход был прямо на перрон, и сразу же всех  ошеломили  шум,
суета, давка; трудно  было  дышать  от  паровозного  дыма,  а  глаза  слепил
дрожащий лиловатый свет ярких фонарей с вольтовой дугой.
     - Смотрите, как бы не потеряться! - кричала Лионетта.
     Из осторожности Фердинанд Буссардель поднял вверх свою трость с золотым
набалдашником, которая могла служить знаком сбора для всей родни, и встал во
главе своего отряда. Подобрав юбки, дамы следовали за ним, стараясь обходить
грубых и неловких встречных.
     Амели взяла под руку свою свекровь. Они прижались друг к другу.  Обеим,
по-видимому, было одинаково не по себе среди этой кричащей, спешащей  толпы,
в удушливой атмосфере вокзала. Теодорина вытащила из муфты  правую  руку  и,
нащупав руку Амели, продетую под ее локоть, сжала ее. Затем  замедлила  т.н.
желая отстать от остальных.
     - Дорогая Амели!..
     Она говорила на ходу, стараясь как можно ближе, несмотря па  разницу  в
росте, прильнуть к своей спутнице.
     - Я хотела бы кое-что сказать вам... Если вы  сочтете  это  нескромным,
простите меня... Я из добрых чувств... Вот! Ваша матушка, вероятно, говорила
с вами, но все-таки... Она ведь не знает моего сына.
     Теодорина шла, устремив глаза вперед.
     - Она не знает, что мой большой мальчик несведущ во многом... и в  брак
вступает, не имея никакого опыта. Вы понимаете меня?
     Амели молчала. Теодорина остановилась и посмотрела на нее.
     - Боже мой... Дорогая! Матушка ведь говорила с вами?
     - Говорила... - ответила Амели. А между тем  мать  говорила  ей  что-то
туманное, отвлеченное, ненужное,  упоминала  о  каких-то  тайнах  жизни,  не
объясняя,  в  чем  они  состоят,  советовала  ей  быть  покорной,  ничем  не
возмущаться, не думать, что ее муж внезапно сошел с ума. "То, что доставляет
мужу удовольствие, - сказала госпожа Клапье в заключение, - для жены  только
обязанность. Ну, теперь ты все знаешь".
     Теодорина  колебалась:  она  считала  своим  долгом  дать   новобрачной
наставления и вместе с тем находила неделикатным делать это вместо небрежной
или слишком стыдливой матери и, помешкав, двинулась дальше.
     - Словом, - продолжала она, - прошу  вас,  не  судите  о  Викторене  по
первым дням вашей совместной жизни. Быть может, он  разочарует  вас.  Амели,
мне думается, у вас есть характер, вы многое можете сделать для моего  сына.
От всей души желаю, чтобы вы нашли путь к его сердцу,  желаю  этого  и  ради
него и ради вас самой. Ах, дитя  мое,  я  не  из  числа  матерей-эгоисток...
Конечно, я хочу, чтобы он был счастлив, но хочу, чтобы и вы были счастливы.
     Амели заметила, что глаза свекрови блестят от слез. На  Теодорине  была
шубка из выдры, в руках такая же муфта; она отколола украшавший муфту  букет
пармских фиалок.
     - Я для вас их принесла, - сказала она. - Держите букет на  коленях,  а
то в вагонах такой неприятный запах.
     Когда молодые вошли в купе и выглянули в окно,  взгляд  Амели  встретил
глаза Теодорины и не отрывался от них, пока не  завертелись  колеса  поезда.
Провожавшие махали платками. Госпожа Клапье заплакала.  Тетя  Лилина  тотчас
последовала ее примеру, заявив, что всегда  так  бывает:  одним  счастье,  а
другим оно - горе!
     Некоторое время поезд не спеша проплывал вдоль перрона,  но  вот  кучку
Буссарделей и Клапье обогнал последний вагон и быстро покатил вдаль.
     - Ух! - с облегчением вздохнул Фердинанд Буссардель, но так  тихо,  что
услышала его только жена.
     Он повернул обратно, увлекая  за  собою  всех  провожавших.  Обе  семьи
зашагали по перрону. Завязались  разговоры.  Громче  всех  раздавался  голос
Лионетты, и только одна Теодорина время от времени  оборачивалась  взглянуть
на красный фонарь последнего вагона, убегавший вдаль, постепенно  тускневший
в черной тьме.




XX



     - Не будете ли вы так добры,  сударь,  достать  мой  саквояж?  Мне  так
хочется поскорее приобрести дорожный вид, - произнесла  Амели;  она  еще  не
присела и ждала, когда ее спутник опустит оконное стекло.
     При своем огромном росте молодой человек без труда достал саквояж прямо
с полки, не становясь на скамью.
     - И шляпную картонку, пожалуйста, тоже.
     Он молча выполнил и эту ее просьбу; Амели, улыбнувшись, добавила:
     - Не беспокойтесь, больше я вас не потревожу.
     Она сняла пальто, шляпку. Затянула под  подбородком  завязочки  капора,
спустила на лицо вуалетку, вынула алжирский бурнус  и  завернулась  в  него.
Спутник ее все так же молча положил вещи обратно  на  полку.  Поезд  еще  не
набирал скорости и неуклюже подрагивал на стыках рельс.
     - Почему-то считается, - начала Амели усаживаясь, - что люди  в  дороге
обязательно должны чувствовать себя неуютно. Но  если  вам  угодно,  сударь,
последовать моему примеру, я охотно разрешаю вам снять галстук и расстегнуть
пуговицы на ботинках.
     Она забилась в уголок, аккуратно расправила складки  бурнуса,  оберегая
от  пыли  платье,  и  с  удовольствием  вдохнула  аромат   фиалок,   которые
преподнесла ей свекровь.
     Теперь поезд, перестав спотыкаться  на  привокзальных  стрелках,  легко
набирал скорость  и  пронзительно  свистнул  в  ночи.  Сосед  Амели,  словно
пробудившись ото сна, вдруг открыл рот и осведомился, когда они  прибудут  в
Марсель.
     - В три часа дня, - без запинки ответила  Амели,  даже  не  заглянув  в
путеводитель, который она успела уже зазубрить наизусть.
     - А до тех пор пересадок не будет?
     - Ни одной не будет.
     - И до самого Марселя к нам в купе никого не посадят?
     - Конечно, нет. Видите, надпись "Занято" не снята.
     Последовало довольно продолжительное молчание. Амели не  знала,  о  чем
говорить дальше, и то и дело подносила к носу букет фиалок.
     Вдруг ее что-то словно толкнуло, и она  повернула  голову.  Спутник  не
отрываясь глядел на нее, и лицо его ровно ничего не выражало. Амели  решила,
что он смущен, скован тем же странным смущением, которое  ей  самой  удалось
прогнать несколькими пустыми словами. Подумала, что человек этот  ей  совсем
чужой, но ведь и она ему тоже  чужая.  "Только  бы  скорее  выйти  из  этого
глупейшего  положения,  -  твердила  она  про  себя.  -  Заведем   разговор,
постараемся получше познакомиться". Они ровно ничего не знали друг о друге и
впервые очутились наедине, без посторонних.
     - Давайте немножко поболтаем, хорошо? - предложила она.
     Но грохот поезда и лязг колес, столь мало  благоприятствующие  душевным
излияниям, отчаянно ей мешали.
     Поэтому она не придумала ничего лучше, как позвать его, и  затянутой  в
перчатку ручкой коснулась скамейки, приглашая сесть возле нее.
     - Идите сюда, поближе.
     Он повиновался, покинул  свой  угол.  Уселся  рядом  с  ней  и  молчал,
уставившись взглядом в пол.
     - Слышите, как пахнут фиалки? - начала Амели.  -  Мне  их  подарила  на
вокзале ваша матушка. Вы даже представить себе не можете, как  я  благодарна
ей за всю ее доброту.
     Она протянула ему букетик, он нагнулся к ней, и вдруг после непонятного
толчка  все  изменилось.  "Неужели  это  нас  тряхнуло  на   стрелке?"   Она
почувствовала тяжесть чужого тела, ее опрокинули на скамейку, ей показалось,
что ее душат.  Она  не  может  ни  вздохнуть,  ни  пошевелиться,  голова  ее
запрокинулась куда-то в угол. Но почему на ее груди свинцовой тяжестью лежит
голова мужчины? Что с ним? Он заболел? Ему дурно? Амели хочет оттолкнуть эту
голову, но не может, ощущая ее живое сопротивление, и голова  эта  судорожно
тянется вверх. Амели страшно. Горячее  дыхание  уже  касается  ее  шеи,  она
дрожит: вот и пришла, уже пришла та минута, о которой она ничего не знает...
"О, только не растрепите прическу!" Она стонет - чужая рука вцепляется ей  в
шиньон, тянет ее за волосы, чуть не сворачивает ей  шею.  Амели  отбивается,
ударилась лбом о косяк дверцы, обо что-то ушибла лицо. Стараясь найти  точку
опоры, она беспомощно шаркает по полу ногами, цепляясь ступнями  за  тяжелую
грелку с горячей водой. Сопротивляется изо всех сил. Все напрасно...
     Наконец-то ее освободили. Пытаясь унять биение сердца, она твердит себе
во внезапном  просветлении:  "Мужчины,  они  совсем  другие,  чем  мы...  То
неизвестное, оно, должно быть, страшно... Только бы не  расплакаться...  Это
же слишком глупо... Надо полагать, он в своем  праве".  Но  вот  купе  снова
погружается в темноту, и снова он наваливается на нее. Значит, он  встал  со
скамейки лишь затем, чтобы затянуть полукруглой шторой фонарь на потолке.  И
все начинается сначала в мертвенно-бледном полумраке, под  ритмический  стук
колес. Теперь мужчина ополчился уже не против ее шиньона - ему мешает нижняя
юбка на железных обручах, которая никак не  желает  поддаваться.  Он  что-то
шепчет, стаскивает перчатки, укладывает женщину вдоль  скамейки,  беспомощно
путается среди крючков и пуговиц, теряется. Амели  уже  сдалась  на  милость
этих грубых, неопытных рук.
     - Да помогите же мне! - бормочет он.
     Лежа на спине, закрыв локтем  лицо,  желая  только  одного,  чтобы  все
поскорее кончилось, она шепчет в ответ:
     - Хорошо, хорошо... только я не знаю... скажите сами!
     Он не отвечает и вдруг, как будто решившись, вытягивается с ней  рядом,
беспомощно суетится, что-то бормочет, стонет, чуть не  падает  со  скамейки,
потеряв равновесие, но удерживается на краю, вскакивает на  ноги,  с  минуту
стоит неподвижно, весь сжавшись,  наклонив  голову,  повернувшись  спиной  к
Амели, которая осталась той же, что и была, и не может  понять,  что  именно
произошло...
     Потом, отдышавшись, он приводит себя в порядок,  садится  в  уголок  на
свою скамейку, протирает стекло кончиком занавески и с притворным  вниманием
начинает глядеть в окно.
     Амели удалось установить, сколько времени длилась эта  сцена,  так  как
поезд уже подходил к Мелену. Она торопливо оправила свое платье,  бесстрашно
откинула  синюю  шторку  фонаря   со   своей   стороны,   надеясь   отыскать
рассыпавшиеся по полу и по дивану шпильки. Обнаружила во время поисков  свою
вуалетку и запылившийся бархатный чепчик. Букет - подарок Теодорины  -  тоже
скатился на пол и куда-то пропал, но поезд  уже  остановился.  "Потом  найду
букет". Она опустила стекло.
     Прошел  начальник  поезда,  она  спросила,  сколько  времени  продлится
остановка.
     - Десять минут, сударыня!
     - Очень хорошо, откройте, пожалуйста, дверь. Спасибо... Уже спустившись
на подножку, она обернулась к своему спутнику, желая предупредить  его,  что
сейчас вернется. Но его не видно; его поглотил мрак, окутавший  неосвещенную
часть купе. Возможно, он все еще глядит в окно, даже  думать  о  ней  забыл,
нисколько не обеспокоенный мыслью, что она  может  убежать  от  него.  Амели
сошла на перрон, огляделась.
     Она остановилась перед уборной,  не  решаясь  переступить  порог  из-за
удушающего зловония. На мгновение мужество  оставило  ее.  После  выхода  из
монастыря Амели еще ни разу не бывала одна,  без  спутницы,  в  общественных
местах; и никогда ей не  приходилось  самостоятельно  принимать  даже  самые
незначительные решения, будь то на улице, на  прогулке,  в  магазинах;  она,
конечно, знала, что прилично и что неприлично,  но  только  теоретически,  в
силу воспитания; и, кроме того, девушкам прилично  одно,  замужним  дамам  -
другое; сейчас приличие предписывало мужу выйти вместе с ней на перрон - это
уж само собой разумелось. При этой мысли она даже вздрогнула. Но время  шло.
Она пересилила себя  и  вошла  в  буфет.  Служанка  отвела  ее  в  чуланчик,
почистила ей платье, помогла связать лопнувший шнурок нижней юбки и  продеть
его в отскочившую пряжку корсета. Амели объяснила, что заснула в купе  и  от
толчка поезда свалилась  со  скамейки.  Служанка  поднесла  к  н