ро. Зачем спешить?" Но Амели успела сказать то, что хотела.
     - Кроме того, - продолжал Буссардель, насколько я мог  понять  из  слов
старика Жермена, с которым  мы  беседовали  всю  дорогу,  -  госпожа  Клапье
младшая сочла уместным присоединиться к  моим  сестрам,  а  вы  отослали  ее
обратно. Если это верно, весьма признателен.
     - По правде говоря, отсылая  отсюда  госпожу  Клапье,  я  нисколько  не
думала о вас.
     - Разумеется, разумеется. Но мне это пошло на пользу,  и  это,  кстати,
доказывает, что наши с вами интересы совпадают...
     "Интересы, расследование, дело  -  вон  какими  словами  он  говорит  о
человеческой душе", - думала Амели. А Буссардель продолжал:
     - Но, в конце концов,  все  это  имеет  лишь  второстепенное  значение.
Перейдем к сути дела. Я не  могу  дальше  вести  разговор,  пока  не  сделаю
заявления тягостного для меня, но необходимого,  ибо  мой  долг  перед  вами
сказать правду. Я порицаю Викторена.
     По-видимому, он ждал, что слова эти произведут большое  впечатление  на
сноху; но, казалось, они мало тронули Амели.  Она  посмотрела  ему  прямо  в
глаза.
     - Простите, - сказала она дрогнувшим голосом, - я хочу задать вам  один
вопрос. Знали вы, что ваш сын встречается по ночам с этой женщиной в спальне
Амори?
     - Я?! - воскликнул он, приложив руку к сердцу.
     - Можете вы дать честное слово, что вам это не было известно?
     - Даю честное слово, Амели!
     "Неужели лжет?" - думала она.
     - Да как вы могли заподозрить, дорогое дитя?
     - После того, что случилось, мой долг,  мой  непререкаемый  долг  перед
собою, перед моими детьми - подозревать всех и  вся!  Однако  я  принимаю  к
сведению, что вы не отрицаете вины Викторена, то есть бесспорного факта  его
преступных отношений с моей служанкой, под моей кровлей в  нескольких  шагах
от моей спальни.
     Буссардель сделал уклончивую гримасу.
     - Да, я действительно не отрицаю... - Очевидно, этот материальный  факт
казался ему незначительным. - Но я  вижу,  что  вы  придаете  слишком  много
значения обстоятельствам. Место, время, соседство, личность женщины -  разве
это увеличивает тяжесть проступка?
     - Что?
     - Ну да.  В  конце  концов,  Амели,  ведь  вы  же  закрывали  глаза  на
постоянные отлучки Викторена.
     - Закрывала глаза? - в негодовании воскликнула Амели. - Да  неужели  вы
так плохо меня знаете?
     Она встала, сделала несколько шагов, повернулась спиной  к  Буссарделю;
по движениям ее руки  он  догадался,  что  она  вытирает  слезы.  Потом  она
повернулась к нему.
     - Я действительно видела, что Викторен уходит из дому по вечерам, но  я
видела также, что его родные, его отец одобряют это. Я  поэтому  воображала,
что он ходит в клуб, на какие-то свои мужские  собрания,  может  быть,  даже
играет в карты, - я и  на  это  была  согласна.  Как  могла  я  думать,  что
предлоги, которые он выставлял  и  которые  вы  спокойно  выслушивали,  были
ложью, договоренностью между вами? Так вы полагали,  что  я  снисходительная
жена? Да? Но я-то уж никак не думала, что вы его сообщники. Только  три  дня
назад у меня спала пелена с  глаз:  я  припомнила  некоторые  сцены,  слова,
взгляды, все странности, которые начались уже давно, и  я  поняла,  что  мое
несчастье насчитывает долгие годы.
     - Но, бедная моя детка, ведь это  участь  всех  жен!  Организм  мужчины
имеет определенные потребности, и тут уж ни вы,  ни  я  ничего  поделать  не
можем. Вы же знаете жизнь, черт возьми! У вас четверо детей!
     - Вы меня просто изумляете, папа! Я не думала, что мы так расходимся  с
вами во взглядах. И боюсь, что вы плохо знаете женщин.
     Буссардель улыбнулся.
     - Я хочу сказать, таких женщин, как я, - добавила она  со  свойственной
ей простотой и естественностью. - Я произвела на свет четырех детей,  но  от
этого  не  перестала  думать  и  чувствовать   как   порядочная   женщина...
Послушайте, - сказала она, повысив голос,  и  решительный  ее  вид  произвел
впечатление на противника, - не рассчитывайте  взять  меня  измором  в  этом
словопрении. С моей стороны будет гораздо честнее сразу же сказать, какое
     У нее все дрожало внутри, когда она дерзнула произнести эти  слова,  но
свекор в ответ только пожал плечами. "Как я наивна! Он про  это  уже  знает.
Амори  предупредил  его".  От  этой  неожиданности  она  сникла,  но  тотчас
оправилась.
     - Если бы я думала только о себе, может быть, решение мое было бы менее
твердым. Быть может, я снесла бы это унижение и исполняла бы прежнюю роль на
глазах слуг, которые все знают, в кругу  родных,  которым  все  известно,  и
знакомых, для которых я неведомо для себя, быть может, стала посмешищем.  Но
меня мучает не рана, нанесенная моей гордости. И даже не отвращение.
     - А что же именно?
     - Забота о моих детях, - сказала она с полнейшей искренностью. -  Вы  о
них не подумали? Разве я не обязана  уберечь  их  от  влияния  такого  отца?
Викторен не исправится, я поняла это. Представьте же себе,  что  станется  с
умом и сердцем ваших  внуков,  когда  эти  невинные  дети  подрастут,  будут
видеть, наблюдать, понимать? Ведь Теодору  уже  девятый  год,  не  забывайте
этого.
     - Ваши рассуждения просто нелепы! Вы сами-то подумали,  какая  у  ваших
детей будет жизнь, когда их поделят между отцом и матерью.
     - Нет, не поделят. Я потребую, чтобы всех четверых оставили при мне.  И
я добьюсь этого.
     - Посмотрим!
     Мгновенно ей вспомнились некоторые  оговорки,  сделанные  адвокатом,  -
тогда она не обратила на них внимания,  -  оговорки,  касавшиеся  возможного
отрицания причин к разводу, которые она выставит, и необходимости предвидеть
средства защиты со стороны ответчика.
     Наступило молчание. Время шло. Буссардель встал и  налил  себе  воды  в
стакан. У Амели пересохло во рту от духоты,  от  волнения  и  от  того,  что
пришлось много говорить;  но  она,  не  проглотив  ни  капли  воды,  села  и
заставила  себя  сидеть  неподвижно,  словно  надеясь  таким  образом  лучше
сохранить свою энергию. Она чувствовала, что ей понадобятся все силы, борьба
еще не кончена. Буссардель походил по комнате,  подкрутил  фитиль  у  лампы,
потом подошел к окну.
     - Очень душно, - сказал он. - Можно отворить?
     Амели кивнула головой. Он открыл обе створки. Но прохлада не  вливалась
в окно. Грозовую ночь, окутавшую сад, и ночь, царившую в комнате,  казалось,
по-прежнему разделяла стеклянная перегородка.
     Буссардель облокотился на подоконник.
     - А знаете, - сказал он уже спокойнее,  -  ведь  вы  косвенным  образом
восстаете сейчас против своей покойной свекрови,  к  которой  вы  как  будто
относились с таким уважением, которой так восхищались! Ну да... Ведь и я  не
всегда был безгрешен и чист как снег перед нею. И что же? Я не слышал от нее
ни одного упрека, ни единого слова недовольства. Помните это, Амели, учитесь
у нее сдержанности и широте взглядов.
     - Я не ожидала от вас подобного  довода.  Не  так  он  удачен,  как  вы
думаете. Вы ошибаетесь: моя свекровь совсем не такой совет дала бы мне.
     - Нет, именно такой. Она посоветовала бы вам  забыть  и  простить,  как
сама она не раз прощала мне, если уже говорить откровенно.
     Амели дрогнувшим голосом ответила:
     - Это неверно. Вы сами заставляете меня сказать правду. Помните письмо,
которое она мне оставила? Я вам тогда не сказала,  что  там  было  написано.
Нет, папа, она как раз не учила меня покорности.
     Он посмотрел на  нее  недоверчивым,  но  внимательным  взглядом.  Амели
продолжала:
     -  Она  завещала  мне,  чтобы  я  никогда  не  отрекалась   от   своего
достоинства, - это ее собственные слова. И вот эти три дня  я  все  повторяю
их; ведь теперь я знаю, что она не без причин наказывала мне это.
     Заметив, что свекор переменился в лице, Амели не добавила ни слова.
     Но  она  ничего  не   выиграла.   После   короткой   передышки   борьба
возобновилась. Буссардель  рассуждал  с  большой  находчивостью,  ловкостью,
упорством, свидетельствовавшими о его тревоге и желании убедить. В четвертом
часу утра, при  первых  проблесках  зари,  когда  на  лице  Амели  появились
признаки усталости, потому что со времени отъезда из Парижа она не спала  ни
одной ночи, маклер, видимо, почувствовал прилив бодрости, глаза у него опять
заблестели, он наэлектризовался. Амели поднялась.
     - Я выслушала ваши соображения, - сказала  она,  -  а  вы  слышали  мои
доводы. Не лучше ли нам теперь разойтись, все обдумать хорошенько.
     Буссарделю показалось, что она сдает позиции, - он весь просиял, почуяв
близкую победу. Амели, уже направлявшаяся к двери,  заметила  выражение  его
лица и из-за своей честности совершила ошибку:
     - Не думайте, что вы меня поколебали, - сказала она.
     -   Какое   упрямство!   -   воскликнул   Буссардель,   сразу   утратив
самообладание. - Что вам  ни  говори,  все  впустую.  Как  об  стену  горох.
Верно?.. Ну нет, вы отсюда не выйдете, пока я не докажу вам.
     -  Папа,  но  нет  же  никакой  срочности!  -  Амели  остановилась   и,
понурившись, облокотилась на комод.
     Буссарделя взорвало:
     - То есть как это - никакой срочности? Срочность величайшая! Я  же  вам
говорю: вы не отдаете себе отчета в создавшемся положении. Если я бросил все
свои дела и дал себе труд приехать сюда, то лишь потому, что  не  мог  ждать
сложа  руки,  когда  вы  образумитесь.  Вы  тут   твердите   мне   о   своем
разочаровании, о своих горестях - подумаешь, важность какая! А в это время в
Париже сплетничают о вас. Слухи о скандале просочились. Вот что вы натворили
своим бегством!.. Неужели вы думаете, что вам можно  безнаказанно  в  восемь
часов утра одной бегать по улицам, по вокзалам, когда  в  городе  нас  знает
каждая собака. И на что, по-вашему, я могу ссылаться? "Она  нездорова?"  "Ей
необходимо было съездить по  делам  в  имение?"  Но  ведь  такое  объяснение
годится на два-три дня, не больше! Возможен только  один  ответ  любопытству
общества: появитесь публично!.. Да-с, Амели. Вот  уже  день  занялся.  Нынче
понедельник.  Сегодня  же  необходимо  выехать  поездом  и  завтра   вечером
показаться в театре; как раз завтра ваш абонемент во Французской комедии. Вы
должны показаться в своей ложе вместе с Виктореном... Ведь  все  равно  этим
кончится, так зачем тянуть? Соглашайтесь сразу.
     - Не рассчитывайте на это... Я комедию разыгрывать не стану. Между мной
и мужем все кончено. Я теперь вдова, и стала  вдовой  третьего  дня,  ночью.
Пусть мой адвокат  и  ваш  сговорятся  между  собой  и  укажут  какой-нибудь
приличный предлог для развода, не возражаю. Но развод должен  состояться,  и
он состоится, - отчеканила Амели.
     - Вы с ума сошли! Экая нелепость! Ничего вам не удастся сделать. Вы  не
знаете ни законов, ни судебной процедуры, а я их прекрасно  знаю,  и  вашего
адвоката я мигом проглочу! Ах, так! Вы за мальчишку меня принимаете?  Амели,
я был очень терпелив с вами, я потратил на вас несколько часов, я отнесся  к
вам бережно из уважения к привязанности, которую вы к нам питали  и  которую
вы не раз доказывали... Да, да, я все помню... Я  даже  посчитался  с  вашим
женским горем, ибо вы хоть и  преувеличиваете  свое  несчастье,  но  все  же
страдаете из-за него... Хорошо.  Но  не  требуйте  от  меня  слишком  много.
Повторяю, вы не выйдете из этой комнаты, пока не образумитесь, не  вернетесь
к правильному пониманию своего долга  и  не  дадите  мне  твердого  обещания
появиться завтра в театре!
     - Я больше не хочу спорить, позвольте мне уйти к себе.
     - Вы не выйдете отсюда.
     - Что ж, вы примените насилие?
     - Если понадобится, применю, - крикнул он  с  раздражением.  -  Раз  вы
другого языка не понимаете.
     Амели двинулась к выходу, Буссардель подбежал к двери и повернул ключ в
замке.
     - Я позову на помощь!
     - О-о! Зовите! Никто не придет.
     - Вы что, дали распоряжение?
     Она отошла от  двери,  прислонилась  к  стене  и,  подняв  руки,  стала
поправлять прическу. Под мышками платье у нее  взмокло,  скомканным  платком
она вытерла влажные лоб и  шею;  ей  было  тяжело  дышать,  но  она  уже  не
садилась.
     Буссардель подошел к ней, она загородилась локтем;  он  схватил  ее  за
руку, она вся напряглась; он не выпускал ее руку, она попыталась вырваться.
     - Пустите меня! - сказала она изменившимся, сдавленным голосом и  вдруг
быстро забормотала. - Отойдите! Пустите руку! Отойдите же!
     При этом испуганном лепете он насторожился. Он наблюдает за  Амели,  он
не уверен, и вдруг притягивает ее к себе, сжимает в объятиях.
     "Нет!" - простонала она и, упираясь ему в грудь обеими руками, пыталась
оттолкнуть его. Из волос у нее выпала гребенка, коса распустилась,
     - Амели! - сказал он, понизив  голос.  -  Дайте  же  мне  убедить  вас.
Вернитесь! Ну, ради меня! Прошу вас... Ради меня.
     Былой красавец, многоопытный покоритель  женских  сердец  в  минуты  их
беззащитности понял свои  преимущества.  Еще  сильный,  еще  гибкий,  он  не
выпускает Амели, не разжимает рук, что-то шепчет ей на ухо под черным крылом
ее распущенных волос, его щека, его усы, его дыхание щекочут ей лицо.
     - Поверьте же мне, ну поверьте, - шепчет он и чувствует, что постепенно
она смягчается, что слабеет ее напряженность. Откинув голову, он внимательно
смотрит на нее. Она склонила шею, запрокинула лицо, веки у  нее  сомкнулись,
рот полуоткрыт, вздернутая верхняя губка приоткрывает белые зубы,  на  одном
резце видно темное пятнышко. Амели больше не  борется,  как  будто  лишилась
чувств, но вот глаза ее открываются, останавливаются на том, кто держит  ее,
и вдруг с жалобным коротким стоном она сгибается и теряет сознание.
     Буссардель подхватил ее. Она показалась ему тяжелой. Смотреть  на  него
сейчас было некому, и  он  уже  не  разыгрывал  из  себя  сильного  мужчину;
переступая мелкими шажками, с трудом донес ее до  постели.  Набросив  ей  на
ноги плед, разыскал флакон с нюхательной солью и дал ей вдохнуть пары  этого
едкого вещества. Она тотчас пришла в себя. За окном слышался шорох  и  плеск
сильного дождя; в комнату вливались благоухания земли, прохлада и бледнеющая
синь рассвета. Влажная свежесть утра доносилась до кровати, и Амели в волнах
длинных черных волос, доверчиво оставив руку в руке своего  свекра,  плакала
тихими, спокойными  слезами.  На  несколько  минут  она  даже  задремала,  а
проснувшись, сказала:
     - Я пойду к себе, лягу.
     Буссардель помог ей приподняться, потом встать на ноги. Она попробовала
было подобрать и заколоть волосы, но руки не слушались ее.  Бледная,  словно
после родов, в плаще рассыпавшихся  волос,  цепляясь  за  руку  свекра,  она
шатаясь пошла к двери.  Уже  совсем  рассвело;  лампа,  которую  они  забыли
погасить, горела красноватым огоньком.
     Чтобы добраться до спальни, ей надо  было  пройти  через  весь  длинный
коридор, в который выходили двери спален всего  семейства.  Амели  и  свекор
двигались медленно. Несмотря на ранний час, дверь  одной  из  комнат  стояла
настежь открытой - это  была  спальня  Лоры,  жены  Луи-нотариуса.  Все  три
тетушки, очевидно так и не ложившиеся, устроили там сторожевой пост и сидели
живописной группой как раз напротив двери. Амели заметила  наблюдательниц  и
для их успокоения мимоходом улыбнулась им.
     На следующий день вечером при  большом  стечении  публики,  обычном  по
вторникам в театре Французской комедии, во время первого  акта  "Иностранки"
Амели появилась в ложе, абонированной семейством Буссардель. Лора Буссардель
и госпожа Миньои, приехавшие  до  начала  спектакля,  расцеловали  Амели  на
глазах всего зрительного зала, и Лора,  подвинув  свой  стул,  заставила  ее
сесть между ними на передних местах. Тетя Лилина не пожаловала в театр ввиду
характера поставленной  пьесы,  но  на  барьере  ложи  Амели  ждала  коробка
засахаренных фруктов с визитной карточкой старой девы.  За  тремя  дамами  в
полумраке  поблескивали  глянцем  накрахмаленные  манишки  самого   маклера,
Луи-нотариуса и Викторена. Пришли еще Амори и  его  двоюродный  брат  Оскар;
ложа Буссарделей была полна, и им пришлось  стоять  в  аванложе.  В  третьем
акте, не желая пропустить большой монолог Сарры Бернар,  которым  восхищался
весь Париж, они отправились попросить местечка в ложе  своих  друзей,  но  к
концу  действия  вернулись.  В  антрактах  Буссарделей  без  конца  навещали
знакомые, в ложе тогда бывало так тесно, что хозяева выходили  с  гостями  в
фоне. Неприятные слухи прекратились.
     Через некоторое время праздновали день рождения  Амели  (у  Буссарделей
всегда отмечали день рождения, а не именин), и в подарках, которые  эффектно
разложили на обеденном столе вокруг ее прибора, чувствовался отзвук  большой
тревоги,  пережитой  всем  семейством.  К  уважению,   которым   давно   уже
пользовалась Амели Буссардель,  теперь  прибавилось  своего  рода  боязливое
почтение к ней: по ее воле великая опасность грозила ее близким, но, забыв о
себе самой, она прогнала черную тучу, затянувшую семейный небосклон;  угроза
и последовавшее за ней благодеяние,  бунт,  а  вслед  за  ним  самоотречение
усилили ее престиж. Со слов отца все уже знали,  какую  силу  воли  проявила
Амели, восстав против него в ночном объяснении в  Гранси,  и  какую  упорную
борьбу с нею пришлось ему тогда выдержать. Только Викторену  развязка  драмы
представлялась в ином свете. Когда Амори, приехав из Берри,  сообщил  брату,
что ему возвратили убежавшую жену, тот ответил: "Она  все  еще  любит  меня,
готов держать пари!"
     Все члены семейства Буссардель, собравшиеся вокруг Амели в честь дня ее
рождения, старались напомнить о себе подарками,  которые  она  рассматривала
один за  другим.  Самый  объемистый  сверток  лежал  под  ее  тарелкой.  Она
развернула его последним, догадавшись по визитным карточкам,  приложенным  к
остальным подношениям, что это был подарок свекра.
     Наконец она раскрыла его: это был футляр, в котором лежало ожерелье  из
трех ниток крупного жемчуга. Ошеломленная, искренне думая, что тут  какая-то
ошибка, но нисколько не сомневаясь, что жемчуг настоящий, она подняла  глаза
и над корзиной цветов поискала взглядом главу семейства,  напротив  которого
всегда сидела после смерти своей свекрови. Он  с  важностью  ответил  на  ее
взгляд и несколько раз склонил голову. Трепеща от волнения,  со  слезами  на
глазах, она позволила Каролине надеть ей на шею  это  колье  из  трех  рядов
жемчужин, которое, как она сказала, позднее перейдет к  ее  дочерям,  затем,
встав с места, обошла вокруг стола и подставила свекру лоб и он коснулся  ее
лба у корней волос долгим поцелуем, от которого она побледнела.
     Подарок Амори состоял из квадратика бристольского картона,  на  котором
было написано: "Талон на портрет во весь рост кисти Амори Буссарделя".
     После обеда Амели отвела своего деверя в сторонку. - Дорогой Амори,  не
могу и передать, как я благодарна,  что  вам  пришла  эта  мысль.  Ведь  вам
придется в течение нескольких недель жертвовать ради сеансов  часами  своего
досуга. Но хотите, чтобы я  была  еще  более  довольна?  Перемените  натуру:
напишите портрет отца и подарите его мне.
     Когда  третий  портрет  биржевого  маклера  Фердинанда  Буссарделя  был
закончен, Амели заказала для него богатую раму и повесила в  своей  спальне.
Она могла видеть его со своей кровати, в которой муж время  от  времени  еще
навещал ее.







XXVI



     Всю  прислугу  в  особняке   Буссарделя   переменили   сверху   донизу,
воспользовавшись  летним  временем  и  отъездом  из  Парижа,  что   помешало
уходившим передать сплетни вновь нанятым. Фердинанду Буссарделю, хоть  он  и
привык к своему старому камердинеру, прослужившему у него  двадцать  лет,  и
Каролине, вдове Эдгара, хоть она ни в чем не могла упрекнуть няню маленького
Ксавье,  пришлось  примириться  с  поголовным  увольнением  слуг