и до троп. Как-то раз в дождливый февральский  вечер,  возвратившись  из
лицея, они, сидя у камина, переобувались, снимая  с  помощью  Жозефы  мокрые
башмаки и чулки, и Фердинанд тоном превосходства спросил!
     - Зефа, ты знаешь, что такое метафора?
     - Пресвятая богородица! Не знаю, - ответила Жозефа.
     - А катакрезис? Антономазия? Аллегория?
     - Да что вы мне голову морочите, золотко  мое.  -  С  тех  пор  как  ее
питомцы подросли, она стала говорить им вы. - Да откуда же мне  знать  такие
слова?
     - А мы знаем, а мы  знаем!  Правда,  Луи?  -  кричал  Фердинанд,  хитро
поглядывая на брата.
     Луи подтвердил: да, они знают.
     - Ох, батюшки! - воскликнула Жозефа, вешая чулки на  каминную  решетку,
чтобы просушить их. Вот-то будете вы ученые люди! Да вы уж и сейчас ученые!
     - А что такое синекдоха? Знаешь? - приставал Фердинанд.
     И вдруг это непонятное слово особенно  поразило  служанку,  она  широко
раскрыла глаза. Мальчишка выдержал многозначительную паузу и  вдруг  фыркнул
от смеха, прикрываясь ладонью. Из многих школьнических повадок у него больше
всего была развита привычка дразнить, высмеивать и мистифицировать.
     - Луи! - воскликнул он.  -  Ты  не  находишь,  что  наша  Зефа  похожа,
бедняга, на синекдоху?
     Жозефа молча продолжала приводить в порядок раскиданные вещи. Но  когда
Фердинанд набросился на нее, будто хотел намять ей бока, она смеялась не так
весело, как обычно.
     Близнецам подали полдник, а затем к ним  явилась  Аделина,  захватив  с
собою пяльцы с начатым вышиванием, -  она  пришла  понаблюдать,  как  братья
будут готовить уроки, что им полагалось делать до самого ужина.
     Жозефа ушла в кухню; хотя в ее распоряжении была и помогала ей стряпать
молоденькая служанка, высшая  власть  по-прежнему  находилась  в  ее  руках.
Незадолго до ужина дверь из коридора приоткрылась, и в кухню  заглянули  две
мальчишеские рожицы, появившиеся одна над другой.
     - Зефа, - спросил Фердинанд, - что сегодня на обед?
     - Нет, право, Зефа,  скажи.  Ну,  пожалуйста...  ну,  скажи,  миленькая
синекдоха.
     Задетая за живое, она  круто  повернулась  к  близнецам.  Отсвет  огня,
горевшего в очаге, освещал ее ярче, чем масляная лампа.
     - Раз вы мне такие слова говорите, вот и ужинайте ими.  Ничего  вам  не
дадут. И не смейте вылезать  из  своей  комнаты.  Это  что  еще  выдумали  -
называют меня и так и сяк да еще лезут ко мне в кухню! Убирайтесь отсюда,  -
крикнула она, -
     сейчас я вас шваброй!
     И она дерзко двинулась к двери. Две озорные  рожицы,  пораженные  таким
отпором, вмиг исчезли. Жозефа захлопнула дверь.
     В течение двух дней мальчишки, вступив в открытую войну с  этой  новой,
необычной для них Зефой, бегали по коридору, распевая  куплеты  собственного
сочинения, а в них рассказывалось, как Матушка Синекдоха  ходила  на  базар,
как у Матушки Синекдохи отвалилось у повозки колесо.
     Наконец Жозефа, измученная этой борьбой и горем, пошла к Рамело просить
у нее расчета, и тут недоразумение пришло к благополучной развязке. Служанка
смягчилась, растаяла от ласк Фердинанда и простила обиду; природная  доброта
мальчика и  врожденная  хитрость  всегда  подсказывали  ему  слова,  которые
обезоруживают. Но эта  история  с  Матушкой  Синекдохой,  нелепость  которой
близнецы и сами чувствовали, стала для них как  бы  знаменательной  вехой  -
последним  событием  их  ребяческой   жизни.   Детство   кончилось   Прежнее
существование, широкое, как мир, но умещавшееся в четырех стенах комнат, где
на потолке сияют вместо звезд световые круги от зажженных  ламп,  где  стоят
великанские шкафы, на которые надо смотреть задравши голову, а что  делается
на верхушке, все равно не увидишь, где на стенах висят портреты с говорящими
лицами, прозрачные зеркала и где букеты на обоях движутся, когда ты болен, -
этой поре жизни приходит конец в тот день, когда взрослые становятся  просто
людьми - мужчинами и женщинами, няни делаются просто служанками, животные  -
просто животными, а вещи - просто вещами;  эта  невозвратная  пора,  которую
воспоминание впоследствии исказит, которая от  самой  цепкой  памяти  скроет
свои давние тайны, свое очарование, свое счастливое безумие и свою мудрость,
- пора эта кончилась для близнецов. Они стали лицеистами.
     Теперь их звали: Буссардель Фердинанд и  Буссардель  Луи;  учились  они
неодинаково: Фердинанду больше давались няни предметы,  Луи  -  другие.  Уже
определялась  личность  каждого;  различия  между  ними,  обозначившиеся   с
колыбели, но приглушенные однообразием их детской жизни,  в  школе  в  среде
соучеников, в  соприкосновении  с  учителями  проявлялись  все  более  ясно.
Близнецы, два отпрыска одного древа, не вредя друг другу, не отнимая друг от
друга жизненных соков, развивались по-разному. Они сами это сознавали, им об
этом часто говорили. Какой-либо штрих, оттенок, которых бы никто не заметил,
будь  между  братьями  год  разницы,  у  них  превращались  в  поразительную
противоположность. Правда,  находились  люди,  говорившие,  что  братья  так
похожи друг на друга, что их невозможно отличить,  зато  некоторые  уверяли,
что отличить их совсем нетрудно. Отец, который с закрытыми  глазами  узнавал
каждого из близнецов по шагам, по  запаху,  исходившему  от  него,  указывал
посторонним верные приметы, подчеркивал, что у Луи голова  больше  уходит  в
плечи, волосы ниже спускаются на лоб.
     - И вот посмотрите, - говорил он, - у Фердинанда более чистый овал лица
и глаза больше, руки у него тоньше,  башмаки  ему  покупать  надо  на  номер
меньше, чем брату.
     Буссардель нисколько не понижал голоса, говоря это,  слова  его  крепко
запомнились обоим братьям;  после  этого  неудивительно,  что  Луи  выполнял
вместо брата письменные упражнения, которые Фердинанду давали в наказание за
какую-либо провинность. Фердинанд всегда на это и рассчитывал.  У  близнецов
был одинаковый почерк, писать по-разному они стали лишь на  двадцать  первом
году.  И  шаловливый  брат,  вероятно,  считал  справедливым,  чтобы   часть
упражнений, которые ему задали в наказание,  сделал  его  брат  -  примерный
ученик, никогда не имевший взысканий. Как правило, они все  делили  поровну:
игрушки, шарики, свои детские капиталы, удовольствия, лекарства,  рубашки  и
носки. Фердинанду всего требовалось больше: вещи у него скорее изнашивались,
терялись, ломались. Но к его услугам всегда  были  карманы,  ящики,  копилка
Луи, а также привязанность младшего  брата.  Фердинанд  злоупотреблял  этим.
"Напишем каждый половину упражнения,  да?"  -  говорил  он.  Луи  немедленно
садился за стол, а  Фердинанду  какие-нибудь  непредвиденные  обстоятельства
всегда мешали начать работу или же отрывали от пес, и  в  конце  концов  Луи
приходилось переписывать лишних пятьдесят стихов.
     Луи пришлось расплатиться и за то  столкновение,  которое  произошло  у
Фердинанда в четвертом классе с учителем латинского языка. Любимым писателем
этого  ученого  мужа  был  Лукреций,  которого  Фердинанд  терпеть  не  мог.
Столкновение произошло в  самом  начале  учебного  года;  между  учителем  и
учеником началась яростная, но неравная борьба.  Фердинанд,  которому  нужно
было знамя, провозгласил себя почитателем Овидия  и  на  уроке,  перед  всем
классом, во всеуслышание противопоставлял его многомудрому Лукрецию. Учитель
возразил, что это предпочтение порождено леностью,  ибо  стихи  "Метаморфоз"
понять  легче,  чем  философское  произведение  "О  природе  вещей".  Ученик
Буссардель Фердинанд самоуверенно заявил, что подлинного Овидия надо  искать
не в "Метаморфозах", а в "Искусстве любви".
     - Что? "Искусство любви"? Экое бесстыдство! Скандал!
     Пятью годами  раньше  за  таким  скандалом  последовало  бы  исключение
ученика из школы; но что поделаешь: по вине либерализма во всем послабление,
принципы подорваны...  После  урока  бесстыдник  предстал  перед  директором
лицея, и тот подверг его суровому  допросу.  "Искусство  любви"?  А  где  он
достал книгу? Фердинанд, разумеется, не  прочитавший  ни  единого  стиха  из
этого произведения и назвавший его только понаслышке, отвечал с апломбом, но
наставник убедился в полном  неведении  мальчика.  Все  равно  -  наказание:
переписать  к  завтрашнему  дню  триста  строк  из  Лукреция.  Добряк   Луи,
поджидавший брата в школьном  дворе,  пообещал,  что  они  до  ужина  вдвоем
перепишут штрафное упражнение.
     Они отыскивают у подъезда рассыльного отцовской  конторы,  поджидающего
их теперь после занятий вместо Жозефы, отдают ему свои сумки с учебниками и,
обняв друг друга за плечи, выходят на площадь. Луи втихомолку решает, что он
перепишет три четверти упражнения и чувствует себя  счастливым:  неукротимый
брат, бросающий вызов учителям, с ним всегда бывает ласков.
     Подобные наказания, которые,  по  словам  братьев,  налагались  на  них
обоих, в одинаковой мере и за одинаковые проступки, всегда удивляли Аделину,
и она докладывала о них отцу, сопровождая доклад  своими  комментариями.  Но
Буссардель, хоть его и не могла обмануть эта выгодная для Фердинанда комедия
и хоть он чаще всего умалчивал об отметках за  поведение,  которые  получали
его сыновья, отвечал Аделине, что тринадцатилетние школьники - это маленькие
мужчины и прекрасно могут сами разобраться в своих ученических делах.
     Из всех своих преподавателей  Фердинанд  выказывал  покорность  и  даже
привязанность только учителю фехтования и учителю  верховой  езды.  Мода  на
физические  упражнения  в  те  годы  все  возрастала.  Причиной  тому   была
англомания, а также полковник Аморос, и в либеральных кругах отцы  с  полной
серьезностью хвастались успехами своих сыновей в фехтовании  или  в  игре  в
мяч. А ведь сила Буссарделя и  тайна  его  преуспеяния  состояли  в  высокой
степени приспособляемости к обществу, в умении усвоить новые идеи как раз  в
тот момент, когда они приносят плоды. Он полагал, что будущее принадлежит не
тем, кто создает новые течения, но тем,  кто  первым  поплывет  по  течению,
первым пойдет по новым  уже  проложенным  путям,  -  ведь  истинно  светский
человек одевается по последней моде, но сам не станет вводить эту моду.  Так
и в этой области маклер Буссардель вое-: принял взгляды, уже принятые в  его
среде. Но сыновья опередили отца, и с этого началось их влияние на него.  На
конюшне у Буссарделя появились три верховые лошади; под предлогом  борьбы  с
полнотой он и сам принялся упражняться  в  фехтовании.  А  в  его  чистейшей
французской речи появились  слова,  вроде  "спорт",  "старт",  "гандикап"...
Однажды он даже смеясь сказал, что фрак, который он обновил на  вечере,  был
просто chocnosof* {неприличен - англ.}. Сыновья увлекали его за  собой,  они
сообщали ему свои мнения, ибо у них  появились  собственные  мнения.  Уже  в
коллежах возникали в зародыше те самые  студенческие  волнения,  с  которыми
через несколько лет правительству пришлось считаться. Еще  в  шестом  классе
близнецы однажды вечером вернулись домой крайне  возбужденные  беспорядками,
происходившими во время похорон Манюэля, хотя они и не поняли  их  значения.
Целую неделю они надоедали домашним, распевая куплет, смысл которого они  не
могли бы объяснить:

     Пейронне, Пейронне,
     Горит шапка на тебе.

     Все это перемешивалось с обычными ребячьими шалостями, до  которых  они
еще были большие охотники. В  тот  год,  когда  Фердинанд  выкинул  штуку  с
Матушкой Синекдохой, он производил сбор  денег  в  пользу  греков.  А  годом
позже,  развиваясь  во   всем   преждевременно,   он   стал   интересоваться
студенческими волнениями, и как знать, не было ли политической  подкладки  в
его противопоставлении Овидия Лукрецию? Он старался  вызвать  споры,  дерзил
классным надзирателям,  этим  низким  пособникам  власти,  подстрекал  своих
сторонников.   В   классах   повеяло   духом   мятежа.   Между   корпорацией
преподавателей и учениками началась война. Как будто вернулись  те  времена,
когда господин Жоффруа Сент-Илер хотел  привлечь  к  суду  пятнадцатилетнего
Гей-Люссака, который обозвал его старым чибисом и допотопной мумией.
     Иной раз ученики вдруг становились защитниками педагогов:  так  бывало,
например, когда правительство закрывало одно из высших учебных заведений,  в
другом - запрещало крамольный курс лекций,  в  третьем  -  подвергало  опале
либерального профессора. Удар,  нанесенный  alma  mater  *  {университету  -
лат.}, отзывался в среде учащейся молодежи, вызывал в  ней  брожение  и  еще
более восстанавливал ее против властей.
     Буссардель чувствовал, что ему надо полеветь.  К  этому  его  обязывали
обстоятельства. Круги биржевиков и банкиров, обитатели Шоссе д'Антен  -  все
тогда  левели.  Финансовая  буржуазия  фрондировала,  устраивала   заговоры,
открыто подстрекала народ. Кумир финансистов, носивший имя Лаффит, превратил
свой особняк в штаб-квартиру оппозиции. Буссардель больше не  заговаривал  о
праве первородства; к счастью  для  него,  все  вокруг  как  будто  позабыли
прежние его взгляды на этот счет; быть  может,  он  и  сам  о  них  позабыл.
Правительство дало ему удобный случай уточнить свою позицию: оно  распустило
национальную гвардию.
     На следующий день после смотра, проведенного 29 апреля 1827  года,  был
опубликован  ордонанс  о   роспуске   национальной   гвардии,   которого   в
осведомленных кругах ждали после манифестации на Марсовом поле, и тогда
     - Не для того мы сражались, - заявил он, - как я, например, сражался  в
Клиши, Обервилье, у Нового моста, - чтобы спокойно  терпеть  подобные  меры,
противоречащие общественному благу!
     Он сказал это в  кружке  собратьев,  в  новом  здании  биржи,  открытом
несколько месяцев назад. И, чувствуя, что его слушают, продолжал:
     - Мои друзья должны отдать мне справедливость, засвидетельствовать, что
я проявлял лишь умеренный либерализм. Но на этот раз я не хочу  сражаться  с
очевидностью, как  Дон-Кихот  сражался  с  мельницами!  Да,  да,  приходится
сказать  открыто:  королевский  дворец  теряет  во  мне   человека,   строго
соблюдавшего  нейтральность,  человека,  который  для  оправдания   государя
зачастую ссылался на трудности в деловой жизни страны.
     Буссарделю  пора  было  выступить  с   этой   декларацией.   Дальнейшая
умеренность  могла  ему  повредить.  Нельзя  же  вечно  замыкаться  в  своей
раковине, жизнь этого не  позволяет.  Мягкие  оттенки,  полутона  теперь  не
нравились, в моде были бурная энергия и натиск.
     Совершенно  очевидным  становилось,  что  действия  правительства   шли
вразрез с интересами буржуазии. А ведь буржуазия в  этом  столетии  окрепла,
полна была жизни и сознания своего значения. За тридцать лет  личинка  стала
куколкой, и тяжеловесные,  но  сильные  крылья  развившейся  в  ней  бабочки
разорвали иссохшую оболочку.
     Буссардель не  досадовал  на  события  29  апреля.  Он  был  благодарен
национальной гвардии, что ее роспуск послужил ему  таким  хорошим  предлогом
для публичного выступления. Он чувствовал невольную гордость при мысли,  что
это воинство, в котором он всегда выполнял свой долг и к которому  он  питал
искреннюю  привязанность,  дерзнуло  бросить  в  лицо  монарху   клич:   "Да
здравствует Хартия!", "Долой министров!" Его не было на смотру  гвардии,  но
ведь он вполне мог быть в ее рядах.
     - Национальная гвардия! Дочь Революции!  -  говорил  он  проникновенным
тоном. - Ее прогнали,  как  непокорную  служанку,  не  желающую  подчиняться
капризам хозяина. Но погодите,  господа,  погодите!  Быть  может,  последнее
слово останется за ней, и, может быть, она еще вновь будет  дефилировать  по
нашим бульварам!
     Но вечером, когда он пересказывал на улице  Сент-Круа  эту  речь  своим
домочадцам, у него произошел спор с Рамело, а за двадцать  пять  лет  у  них
очень редко случались столкновения.
     - Полно, не смешите  меня,  Буссардель!  -  воскликнула  старуха.  Ваша
национальная гвардия, оказывается, дочь нашей Революции? Вы мне этого лучше
     И с маниакальным упорством  она  все  возвращалась  к  этой  теме,  ибо
напряженность  в  отношениях  между  королем  и  Парижем  все  возрастала  и
Буссарделю приходилось яснее определять свою  позицию.  Три  года  спустя  в
начале июля в город просочились слухи о замыслах правительства; общественное
мнение было взбудоражено, а Буссарделя особенно волновало  то,  что  тревога
проникла и  на  биржу  и  вызвала  там  колебания  курсов.  И  вдруг  Рамело
преспокойно сказала ему за обедом:
     - Чего же вы ждете? Почему не идете на Сен-Клу?
     Буссардель изумленно вскинул на нее глаза.
     - Что это вы! О таких действиях и речи нет.
     - Неужели? - сказала она, продолжая  есть  суп,  чтобы  придать  больше
естественности своим словам. - А почему  же?  Король  в  Сен-Клу,  всем  это
известно. Его царствование вас уже не удовлетворяет; соберитесь  ополчением,
двиньтесь на Сен-Клу, выразите свое недовольство и привезите короля в город.
Вот  как  люди  поступают...  Надеюсь,  вы  не  воображаете,  будто  сумеете
справиться с королем лучше, чем это сделано было сорок лет назад!
     Буссардель возразил, что обстоятельства переменились, что за сорок  лет
много воды утекло и  средства,  к  которым  прибегали  когда-то,  теперь  не
годятся. Старуха в старомодном чепце перебила его:
     - Обстоятельства бывают такими, какими их делают! Они были бы прежними,
будь  вы  мужчинами!  Но  вы  выродились!  Ну  и  время  пришло!   Мы   пели
"Карманьолу", а вы поете "Король Ивето".  Что  вы  теперь  затеваете?  Сущие
пустяки - государственный переворот  счетоводов!  Знаю,  что  вы  замыслили,
знаю. Хоть и стара стала, а мне  все  известно!  Подумаешь,  какие  перемены
затеяли: нынешнего короля долой,  а  на  престол  посадить  его  двоюродного
братца! Вместо одного монарха другой
     монарх.  Экая  радость!  Или  вы  надеетесь,  что  отродье  госпожи  де
Монтеспан омолодит династию?
     В заключение она сказала, что  в  ее  время  рабочие,  решив  выйти  на
площадь, не дожидались, чтобы хозяева закрыли в этот день мастерские.
     Буссардель старался убедить ее в превосходстве  действий  методических,
более тонких и разумных. При этих словах бывшая патриотка  совсем  вышла  из
себя, как будто он порочил ее молодость, и заговорила уже не  саркастически,
а резко и грубо, встала из-за стола и вышла, хлопнув дверью. Она заперлась в
своей комнате среди вещей, которые были свидетелями событий менее осторожной
эпохи.
     Однако ж борьба,  к  которой  готовился  Буссардель,  увлекаемый  своей
средой, развертывалась не столько на  почве  убежденный,  сколько  на  почве
юридических формальностей. Еще немного и она превратилась бы если не в "бунт
счетоводов",  который  предсказывала  Рамело,   то   в   "бунт   адвокатов".
Свидетельница революции 1789 года не желала понять, что политические идеи  с
их пор непрестанно прогрессировали, и этот прогресс развил в людях  уважение
к законам.
     10 июля Буссардель был в числе пятидесяти буржуа, собравшихся у герцога
Брольи в качестве представителей парламента, суда и  адвокатуры,  нотариата,
финансового мира, литературы и журналистики. Разошлись по домам  лишь  после
того, как приняли решение прибегнуть к  легальным  средствам  и  для  начала
отказаться платить  налоги.  Ровно  через  две  недели,  в  течение  которых
происходили бесконечные переговоры и совещания, к Буссарделю явился утром  в
его контору тайный посланец, которому было  поручено  предупредить  маклера,
что газету "Ле Коммерс" собираются закрыть. Он  отправился  к  Альбаре,  где
несколько юристов, уже  ознакомившихся  с  ордонансом,  запрещавшим  издание
газеты, изучали форму, в которую было облечено  это  запрещение.  В  том  же
самом обществе он на другой день, в воскресенье, узнал о роспуске палаты, об
изменении избирательной системы и уничтожении  свободы  печати.  Собравшиеся
единодушно пришл