не знал, как и подступиться к сыну, и  приходил  в
отчаяние. Он видел, что между ним и этим маленьким  человечком,  все  больше
ускользавшим от его влияния, вырастает стена.
     "Очень плохо я повел дело с самого  начала.  Как  теперь  исправить?  -
думал он.- Может быть, это мне в наказание за то, что  я  люблю  его  больше
других детей и избаловал его.  Предположим,  что  он  поумнеет,  разовьется,
будет ли он тогда ближе ко мне? Поймет ли он меня, как я понял отца?"
     Вопрос был серьезный и касался не только  настоящего,  но  и  будущего.
Ведь при нормальном ходе вещей контора биржевого маклера должна была перейти
к Викторену. А если он кажется неспособным справиться с делом,  кому  же  ее
передать? Эдгару? Но он существо болезненное. Амори? Но ведь он  трети  сын.
Какая нелепость! Будущему мужу Флоранс? Но она и  без  того  получит  весьма
недурное приданое, и преподнести ей в качестве свадебного подарка патент  на
маклерскую контору- это уже чересчур! А кроме того, Фердинанду  тяжело  было
думать, что чужой человек, только что вошедший в семью  Буссарделей,  пожнет
плоды их тридцатилетнего труда.  Он  не  желал  допустить,  чтобы  должность
биржевого  маклера  ушла  из  рук  Буссарделей.  Если  уж  придется   искать
совладельца Викторену, то, конечно, только среди его братьев.
     Он постоянно думал об этом, постоянно толковал об этом с женой, а  она,
как  любящая  мать  и  верующая  женщина,  полагавшаяся  на  волю  господню,
старалась ободрить Фердинанда,  говорила  о  счастливых  переменах,  которые
может принести будущее, указывала на то, что всем семьям  знакомы  такие  же
тревоги. Слова ее нисколько не  успокаивали  отца.  Сильно  развитое  в  нем
самолюбие было уязвлено. Он полагал, что ни у кого нет такого несчастья, как
у него.
     Контора стала его достоянием, его вотчиной. Теперь  он  дорожил  ею  не
меньше, чем в свое время отец, но она затрагивала в нем  иные  струны  души.
Флорана Буссарделя привязывали к его конторе долгие годы труда, которого она
ему стоила; Фердинанд же ценил ее за то могущество и  влияние,  которое  она
приобрела. Без сомнения, он не мог бы тридцать лет назад, будь он  на  месте
отца, создать это предприятие даже при поддержке какого-нибудь дельца, вроде
Сушо; отец  его  не  отличался  разносторонними  дарованиями,  зато  обладал
качествами,    более    надежными     и     полезными     для     настоящего
профессионала-маклера. Но с тех пор утекло много воды, дела  в  конторе  уже
шли сами собой, ей нужен был только знаменосец, ее представитель  в  Париже.
Фердинанд прекрасно справлялся  с  этой  ролью.  Быстрая  сообразительность,
интуиция, приспособляемость, способность распознавать характеры,  стремление
понравиться для того, чтобы убедить,- он обладал всеми данными, необходимыми
для блестящих успехов в свете, для побед  над  женскими  сердцами,  но  умел
также и у себя в конторе вызывать у служащих самоотверженную  привязанность,
умел наэлектризовать их и заставить каждого работать с максимальной отдачей.
Он был вполне уверен в своей будущности. Юность  его  и  вступление  в  пору
зрелости протекали между 1830  и  1848  годами,  он  был  балованное  детище
буржуазной и финансовой монархии. Восшествие на престол Луи-Филиппа  подняло
на  щит  биржевого  маклера  и  положило  начало   его   царствованию;   это
царствование продолжалось и  сейчас.  Монарха  свергли,  а  биржевой  маклер
устоял. Ему предстояло раздавить еще и других властителей своей  весомостью.
Самая  ценная  черта  Фердинанда  состояла,  пожалуй,  в  том,  что  он  это
почувствовал.
     - Я понимаю нашу эпоху, вот и все! - заявлял он, повторяя, неведомо для
себя, слова своего отца, которые тот говорил в  молодости,-  ведь  отцовский
склад  ума  удивительно  передается  сыну,  так  же  как  материнские  черты
повторяются у дочери.
     И как-то раз, желая оправдать чересчур смелые свои действия  на  бирже,
он в споре с отцом даже заявил:
     - Я понял, что в наше время биржевой маклер  нужен  не  для  финансовых
операций, а для азартной игры.
     Однако в лице брата у него был своего рода  противовес,  что  оказывало
действие на них обоих даже в их личной жизни, ибо женитьба  не  ослабила  их
глубокой близости и в семейных и в профессиональных делах,  потому  что  они
информировали о них друг Друга и в общем имели одну и ту же  клиентуру.  Луи
преуспевал в нотариате не меньше, чем его брат на  бирже.  Все,  что  в  Луи
когда-то казалось неясным, расплывчатым, вялым, вдруг определилось, словно в
результате мгновенной химической реакции, при его вступлении в нотариат. Его
кропотливость стала методичностью, медлительность - осторожностью,  трусость
- умеренностью. Лишь только он увидел, что его ценят, как вместо сомнений  в
себе, так долго угнетавших его душу, в нем родилось чувство, похожее на веру
в свои силы. И как только  он  начал  ходить  из  своей  квартиры  на  улице
Прованс, где он поселился с женой, в нотариальную  контору,  где  его  ждала
работа, где все  служащие  говорили  с  ним  уважительно,  где  он  принимал
клиентов, обращавшихся к его компетенции, Луи заметил, что он  существует  в
мире сам по себе. Прошли годы, у него родились дети, контора целиком перешла
в его руки, но приятное сознание собственных успехов нисколько  не  изменило
его привязанности к брату. Он ничуть не сердился  на  то,  что  Фердинанд  -
правда, можно сказать, с  его  согласия  -  в  пору  юности  показывал  свое
превосходство над ним, Луи даже был ему за это благодарен. Он говорил  себе,
что своим успехом он обязан брату, так как  именно  благодаря  Фердинанду  у
него развилось терпение и способность слушать - качества первостепенные  для
нотариуса.
     -  В   сущности,-   говорил   Фердинанд,-   судьба   превосходно   всем
распорядилась. Из меня вышел бы плохой  нотариус.  Ты  по  должности  обязан
слушать всякие комедии и даже быть в них иной раз режиссером, а во  мне  они
вызывали бы смех. Ты вот не смеешься. Ты  не  имеешь  права  смеяться  и  не
смеешься, а я как подумал бы, что нельзя смеяться, то  уж  из  одного  этого
стал бы хохотать.
     - А это очень удобно, когда нельзя смеяться, - отвечал Луи, - не надо
     - Нет, я бы не мог слушать с таким видом, как будто в голове у меня нет
никаких мыслей.
     - А может, у  меня  и  в  самом  деле  их  нет,  -  отшучивался  Луи  с
лукавством, появившимся у него лишь на тридцатом году жизни.
     Итак, братья-близнецы принадлежали к  числу  лиц  свободных  профессий,
притом профессий самых  надежных.  Биржевой  маклер,  нотариус  и,  пожалуй,
адвокат еще больше, чем судья или администратор, оставались  незыблемы,  как
утесы, среди бурливого потока событии и социальных потрясений. Пусть крупные
буржуа Июльской монархии достаточно скомпрометировали себя, захватив слишком
много мест в парламенте, бесстыдно вытаскивая на  суд  общественного  мнения
свои  внутренние  раздоры;  пусть  бесславно  завершился  спор  с   властями
предержащими, который вели непокорные литераторы, адвокаты и даже  судейские
чиновники,-  каста  таких  должностных  лиц,  как   нотариусы   и   биржевые
посредники, избежала умаления своего значения.
     Постепенно, из года в год,  и,  может  быть,  даже  ненамеренно  братья
Буссардель сузили рамки своего постоянного общества. Достигнув высшей  точки
своей карьеры, отец, несомненно, был немного  опьянен  успехом:  прежде  чем
стушеваться и уступить место сыновьям, он  расширил  круг  своих  знакомств,
стал  водиться  с  политическими  деятелями,  с  журналистами,  с   заезжими
иностранцами, всегда вызывающими любопытство; вторая  молодость,  начавшаяся
для него после смерти Рамело, еще усилила эту сумятицу.
     Фердинанду было известно, что на старости лет Буссардель  даже  взял  в
любовницы балерину, которой так аплодировали однажды на вечере, устроенном в
особняке Вилетта.
     Но у братьев-близнецов возвышение их семьи не вызывало такого  смятения
чувств. Фердинанд и Луи познали  прочное  благосостояние  и  роскошь  в  том
возрасте, когда к ним легко привыкают. Хмельная радость успеха не ударила им
в голову. У них не возникло  желания  завести  знакомства  в  среде  высокой
артистической богемы или в дворянском предместье Сен-Жермен,  их  не  тянуло
даже в придворную сферу; они сами и их сестры решительно отказались  поехать
на бал в Тюильри, хотя он был проникнут настолько демократическим духом, что
приглашенным разрешалось приехать в омнибусе.
     Братья Буссардель любили свою среду, образовавшуюся в годы их  детства.
Обитатели Шоссе д'Антен - настоящая финансовая буржуазия,  не  имевшая  себе
равных в отношении  независимости,  влиятельности,  умения  повеселиться  на
праздниках и сумм капиталов, действительно  повела  свое  начало  только  со
времени Реставрации. Она создала своего рода крепость в Париже, почти  столь
же замкнутую, как аристократия, которая хоть и потешалась над ней, но взамен
получала не меньше насмешек; и если в Сен-Жерменском предместье умели крепко
запирать свои двери перед чужаками, то и на Шоссе д'Антен не всякий желающий
мог попасть в дом. Личные знакомые Фердинанда и Луи, знакомые их жен и  даже
их детей вращались в замкнутом мирке, в котором были свои обычаи, свой  язык
и свои поставщики. Теодорина и Лора Буссардель даже  нанимали  только  такую
прислугу, которая прежде служила в буржуазных домах,- если бы горничная  или
лакей представили рекомендации, полученные в других социальных кругах,  дамы
отнеслись бы к ним с недоверием.  Когда Фердинанд решил жениться и отказался
от связей с гризетками,  он  осчастливил  Теодорину  трехлетней  супружеской
верностью, а затем, начав изменять ей, никогда  не  льстился  на  какую-либо
актрису  или  оперную  примадонну.  Большой  любитель  выпить,   посмеяться,
ущипнуть  за  талию  хорошенькую  девицу,  он  охотно  принимал  приглашения
приятелей на ужины в ресторанах, предоставлял там  дамам  легкого  поведения
заигрывать с ним, но никогда не провожал их домой. С этой стороны  ему  чего
было опасаться: никаких сплетен и  осложнений.  И  только  брат,  который  в
противоположность ему был примерным мужем, знал, где Фердинанд находил  себе
любовниц: в своем кругу.
     Словом,  существование  близнецов  представляло   собою   гармоническое
здание, чудо равновесия, выросшее в результате больших усилий, но также и  в
результате счастливого сочетания случайностей, какое изредка  встречается  в
нашем обществе, как бы в виде возмещения за  великое  множество  неудавшихся
жизней.  И  вот  этому  сооружению,  в  той  части,  которая  отведена  была
Фердинанду, этому союзу между  двумя  деловыми  контрами  -  нотариальной  и
конторой биржевого маклера - стала грозить  опасность,  начиная  со  второго
поколения, а именно со стороны Викторена, только его одного,  ибо  сын  Луи,
мальчик очень способный, хорошо вышколенный отцом,  не  представлял  никакой
угрозы для его дел.  "Все  у  нас  уж  очень  гладко  шло,  -  говорил  себе
Фердинанд, достигнув возраста зрелых наблюдений и окидывая мысленным  взором
путь, пройденный его семьей. -  Это  не  могло  длиться  бесконечно.  Вот  и
появился у нас камень преткновения".
     Каждое лето две  новые  ветви  семейства  Буссардель  и  молодая  ветвь
семейства Миньон, не говоря  уж  о  бесплодной  смоковнице  -  тете  Лилине,
собирались в Гранси, вокруг старого деда. Там он ежедневно восседал во главе
стола, накрывавшегося на двадцать человек, - в Париже это бывало лишь раз  в
неделю,  по  субботам,  на  семейных  обедах.  Совместная  жизнь  в   Гранси
продолжалась до середины августа, а затем все разъезжались: кто  направлялся
в другие семейные владения, кто ехал в горы или  на  морские  купания.  Жюли
Миньон, по-прежнему молодая женщина, хотя она недавно стала бабушкой, ибо ее
дочь вышла замуж в девятнадцать лет, всегда  ездила  на  итальянские  озера.
Старик Буссардель отправлялся на открытие охотничьего  сезона  в  Буа-Дардо,
имение своего старого друга Альбаре, находившееся в Юрпуа.
     В 1854 году, в конце лета, с ним поехал туда и Фердинанд, впервые  взяв
с собою в Буа-Дардо своих сыновей -  Викторена  и  Амори.  На  Викторена  не
действовали никакие уговоры, убеждения, он  стал  необыкновенно  шумливым  и
непоседливым - быть может, потому, что для него приближалась пора юности,  -
но  по-прежнему  отличался  тупостью,  леностью  и  все  таким  же   злобным
характером. Фердинанд попробовал применить новую систему: прекратить нотации
и предоставить этому трудновоспитуемому  подростку  самые  приятные  условия
жизни, словно он был примерный мальчик. Отец надеялся, что  благодаря  этому
постепенно и самым естественным образом Викторен исправится,  иных  путей  к
улучшению столь тяжелого характера он не видел.
     Теодорина в это время находилась в Котере на водах, куда врачи  послали
маленького Эдгара. Она взяла с  собою  и  трех  дочерей,  которые  были  еще
слишком малы для того, чтобы поручить  их  заботам  отца.  Теодорина  писала
мужу, что крестьянский домик, снятый ею в горах,  прелесть  как  хорош,  что
оттуда открывается чудесный вид на долину,  что  она  ждет  к  себе  госпожу
Бизью, которая недавно похоронила свою мать и  может  найти  там  уединение,
необходимое в ее тяжком горе. Лишь одна тетя Лилина  возвратилась  в  Париж,
куда ее призывали, как она говорила, дела благотворительности.
     Фердинанд, замышлявший в тот год завести  новую  интрижку,  оказался  в
Буа-Дардо на полной свободе. Три сына лесника, служившего в имении  Альбаре,
по  возрасту  подходили  Викторену  и  А.мори,  могли   быть   превосходными
товарищами маленьких парижан и, конечно, уводили бы их с собою  подальше  от
взрослых. Старик Буссардель тоже не стал бы для него помехой. Ему  уже  было
под семьдесят лет, и хотя  Альбаре  был  старше  его,  Буссардель  частенько
первым засыпал по вечерам за карточным столом, когда  они  играли  вдвоем  в
экарте. Впрочем, спал он или бодрствовал, он всегда оказывал своему отпрыску
помощь в качестве молчаливого сообщника. Он обожал свою невестку  и  нередко
повторял Фердинанду, особенно в ее присутствии, то, что он  сказал  про  нее
после дней, проведенных в "Террасе":
     - Милый мой сын, жена у тебя молодец, выдающаяся женщина!
     - Я это знаю, отец,- отвечал Фердинанд.
     - Та-та-та! Знаешь, да плохо! Смотри, не обижай ее! А не то,  мошенник,
я тебе покажу.
     Но, несмотря на такого  рода  заявления,  он  с  большим  удовольствием
наблюдал, как его сын перешептывается за дверью  с  какой-нибудь  дамой  или
подхватывает записочку из маленькой ручки, затянутой в  перчатку.  Фердинанд
ни в чем не таился отца, будучи уверен в неизменной  его  снисходительности,
зачастую пользовался им как ширмой. Но все это делалось как бы случайно, и у
обоих хватало такта никогда об этом не говорить.
     И как раз не сын, а отец пригласил в Буа-Дардо  госпожу  Овиз.  Прошлой
зимой старик подметил, что эта молодая вдова не сводит глаз с  Фердинанда  и
слушает его с многозначительным вниманием. Иногда она появлялась в  свете  в
сопровождении пожилой и бедной  родственницы,  жившей  у  нее  на  положении
компаньонки. И вспомнив об этом, он сказал Альбаре:
     - Пригласи их обеих погостить у тебя в одно время со мной. Ты доставишь
мне удовольствие.
     - Ты что, ухаживаешь за госпожой Овиз, старый шалопай?
     - О нет! Просто я искренне сочувствую этой милой женщине, заслуживающей
всяческого уважения. Мне кажется, она знает никаких развлечений.
     Банкир Овиз, обжора и пьяница, умер полтора года назад,  оставив  своей
молодой хорошенькой вдове весьма недурное  состояние.  Разница  в  возрасте,
которая была между ними, избавляла ее от скорби и слез  по  умершем.  Однако
она, по-видимому, не спешила второй раз выйти замуж; из-за каких-то семейных
обстоятельств  задерживалось  получение  ею  наследства.  Женщина   богатая,
занимавшая солидное  положение  среди  обитателей  Шоссе  д'Антен,  свободно
располагавшая своим временем, она была избавлена еще на несколько месяцев от
светских обязанностей - словом, она соединяла в своей особе все преимущества
идеальной любовницы для такого человека, как Фердинанд.
     Он это прекрасно понял и ждал только случая не для объяснения в  любви,
а для того, чтобы госпожа Овиз выдала свое расположение к нему,  -  это  был
его принцип, его метод. Вкусы его  отличались  эклектизмом,  его  привлекали
женщины самого различного типа, но он принадлежал к тем  женолюбам,  которых
не прельщают трудные победы, наоборот, им необходимо почувствовать  ответное
влечение женщины. Избалованный своими м успехами,  он  снисходительно  дарил
женщин своей благосклонностью, словно какой-нибудь паша,  и  был  не  прочь,
чтобы любовные приключения сами плыли к нему в руки. С  хорошенькими  дамами
своего круга он поддерживал отношения весьма любезные, которые всегда  могли
перейти  за  пределы  дозволенного;  за  каждой  он  ухаживал  с  осторожной
настойчивостью и наблюдал, какое  впечатление  производит,  и  если  замечал
вспыхнувший вдруг  румянец,  признаки  смятения  чувств,  собирал  все  свои
батареи и штурмовал слабо защищенную крепость, выдавшую свою уязвимость.
     Словом, он всегда играл  наверняка.  И  в  конце  концов  в  этом  мире
финансовой буржуазии, где о нравственности пеклись больше, чем  в  некоторых
других  кругах,  он,  к  удивлению  Луи,   находил   все   желательные   ему
удовольствия.
     - Дорогой мой,- говорил брату Фердинанд,-  огромное  большинство  людей
имеет  ошибочные  представления  о  женщинах,  полагая,  что  есть   женщины
добродетельные и женщины, лишенные добродетели. А  в  действительности  есть
лишь женщины счастливые в замужестве и женщины  несчастные.  Любая  супруга,
которая не нашла в своем муже того, что надеялась в нем найти, несет в  себе
зачатки прелюбодеяния, и, для того  чтобы  грех  совершился,  достаточно  ей
встретить мужчину, в котором она увидит достойного и  возможного  утешителя.
Разумеется, способного к тому же подметить во  взоре  будущей  своей  жертвы
едва уловимую искорку огня, зажженного им во всем ее существе.
     - Однако же,- говорил Луи, который, вступая в брак, был  чист  душой  и
телом, как ребенок, что несомненно отразилось и на его понятиях о женщине,не
будешь же ты утверждать, что супруга, сознающая свой долг...
     - Ах, оставь! Очень мало на свете женщин, которые за всю жизнь  никогда
не отличали кого-нибудь среди мужчин и не думали  бы  при  этом:  "Вот  ради
этого человека я могла бы в виде исключения не быть неумолимой". Очень  мало
на свете женщин, которые никогда не видели себя в воображении  преступницей,
нарушившей супружескую верность,- хотя бы  ради  удовольствия  покаяться  на
духу в таких греховных мыслях.
     Луи смеялся, слушая такие аргументы.
     - А знаете, какую весть мне принес электрический телеграф? - воскликнул
однажды Альбаре, найдя своих гостей  в  обвитой  зеленью  беседке,  где  они
обычно сидели после четырех часов дня, когда жара немного спадала.- Завтра к
нам приезжает мадам Овиз со своей кузиной. Весьма приятная весть!
     Он сел в одно из чугунных садовых кресел, расставленных  полукругом,  и
подмигнул своему другу, но Буссардель только спросил:
     - Она выехала из Парижа на лошадях?
     - Нет, нет! Мадам Овиз -  особа  современная,  она  любит  новшества  и
решила  поехать  по  железной  дороге.   Поезд   прибудет   около   половины
одиннадцатого. Я сам поеду встречать ее, велю запрячь  лошадь  в  английский
кабриолет.
     - Не советую тебе ехать, - сказал старик Буссардель.- Хоть  до  станции
только четыре  лье,  но  август  нынче  очень  жаркий,  а  у  тебя  сложение
апоплексическое.
     -  Это  у  меня-то  апоплексическое?  -  возмутился   Альбаре,   всегда
принимавший всерьез приятельские подшучивания Буссарделя. - Тьфу  ты!  Вечно
что-нибудь выдумает! А я, дурак, еще отвечаю тебе.
     - Ты еще больше будешь  дураком