ытывала все эти ощуще-
ния, читая первое полученное ею любовное послание. Она почувствовала се-
бя храброй, мужественной, почти бесстрашной. Она  словно  опьянела.  Это
объяснение в любви показалось ей более пылким и  убедительным,  чем  все
речи Альберта, а поцелуй незнакомца - более сладостным,  более  горячим,
чем все поцелуи Андзолето. Не колеблясь, она села за письмо и, не  заме-
чая треска ракет, рассыпавшихся в воздухе, запаха селитры,  заглушавшего
аромат цветов, не видя бенгальских огней, освещавших фасад ее дома,  от-
ветила так:
   "Да, я вас люблю, я уже сказала, я призналась вам в этом, и пусть ме-
ня ждет раскаяние, пусть мне придется краснеть тысячу раз, я никогда  не
смогу вычеркнуть из странной и непонятной книги моей судьбы эту  страни-
цу, которую написала сама и которая теперь в ваших руках! То  был  порыв
чувства, быть может достойный порицания,  быть  может  безрассудный,  но
глубокий, искренний, горячий. Окажись вы самым дурным человеком, для ме-
ня вы все равно будете идеалом! Случись вам унизить меня  недостойным  и
жестоким поступком, все равно - близ вас, близ вашего сердца, я  впервые
испытала упоительное наслаждение, и оно показалось мне столь же  святым,
сколь чисты и святы ангелы. Видите, я повторяю вам то же,  что  написали
мне вы в ответ на признания, адресованные Беппо. Да, мы  повторяем  друг
другу то, в чем мы оба уверены и чем до краев полны мы оба. К чему и за-
чем стали бы мы лгать? Мы не знаем друг друга и, быть может, никогда  не
узнаем. Удивительная судьба! Мы любим друг друга, хотя не можем  ни  по-
нять причины возникновения этой любви, ни предвидеть ее таинственный ко-
нец. Я всецело полагаюсь на ваше слово, на вашу честь и не хочу бороться
с чувством, которое вы мне внушили. Только  не  позволяйте  мне  заблуж-
даться. Умоляю вас об одном - никогда не притворяйтесь, никогда не  ста-
райтесь еще раз меня увидеть, если  разлюбите,  предоставьте  меня  моей
участи, какова бы она ни была, и не бойтесь, что я обвиню  или  прокляну
вас за ту мимолетную иллюзию счастья, которую вы мне подарили.  Мне  ка-
жется, что исполнить мою просьбу так легко!  Признаюсь,  бывают  минуты,
когда слепое доверие, толкающее меня к вам, страшит меня. Но  стоит  вам
появиться, стоит моей руке прикоснуться к вашей, стоит мне  увидеть  ваш
почерк (хоть он изменен, искажен, словно вы не хотите оставить мне  хоть
один принадлежащий вам видимый признак), наконец, стоит мне услышать да-
же звук ваших шагов, как все мои опасения исчезают, и я уже не  могу  не
верить, что вы мой лучший и самый преданный друг в мире.  Но  почему  вы
прячетесь? Что за ужасная тайна скрывается за  вашей  маской,  за  вашим
молчанием? Видела ли я вас когда-нибудь? Должна ли я бояться вас, должна
ли буду оттолкнуть вас в тот день, когда узнаю ваше имя или  увижу  ваше
лицо? Если вы совершенно мне незнакомы, как писали мне сами, зачем столь
слепо повиноваться странным законам Невидимых? Вы же пишете теперь,  что
готовы преступить их и следовать за мной на край света. А  если,  решив-
шись бежать с вами, я потребую, чтобы у вас больше не было от меня тайн,
снимете вы свою маску? Заговорите со мной? Чтобы узнать вас, необходимо,
- сказали вы, - дать обязательство... Какое же? Связать себя  клятвой  с
Невидимыми?.. Но во имя чего? Как! С закрытыми глазами, с  молчащей  со-
вестью, с умом, блуждающим во мраке, я должна отказаться от  собственной
воли, пожертвовать ею, как это сделали вы? (С той  разницей,  что  вы-то
знали, ради чего делаете все это.) И чтобы  побудить  меня  решиться  на
этот неслыханный акт слепой преданности, вы не хотите допустить даже са-
мого мелкого нарушения правил вашего ордена! Ибо я поняла, что  вы  при-
надлежите к одному из тех таинственных обществ, которые  называют  здесь
тайными и которых, говорят, так много в Германии. Только бы все  это  не
оказалось просто политическим заговором против... как  мне  рассказывали
об этом в Берлине. Так вот, если мне сообщат, чего от  меня  требуют,  а
потом позволят отказаться, я готова дать самую страшную клятву никогда и
нигде не разглашать тайну, какова бы она ни была. Сделав больше, я стала
бы недостойной любви человека, который из щепетильности и верности  дан-
ной клятве не желает произнести вслух слова "Я люблю вас", хоть я, през-
рев благоразумие и стыдливость, предписываемые моему полу, первая произ-
несла их".
   Консуэло вложила письмо в книгу и отнесла ее  в  сад  на  условленное
место. Потом медленно пошла назад и долго пряталась в густой зелени, на-
деясь увидеть, как появится рыцарь, и боясь, как бы это признание в  са-
мых сокровенных ее чувствах не попало в чужие  руки.  Однако  часы  шли,
никто не приходил, и она вдруг вспомнила одну фразу из письма  незнаком-
ца: "Я приду за ответом ночью, когда вы будете  спать".  Решив  во  всем
подчиняться его желаниям, она вернулась к себе. После  тысячи  волнующих
мечтаний, то тягостных, то чудесных, ей наконец удалось заснуть под  от-
даленную музыку бального оркестра, звуки фанфар, трубивших во время ужи-
на, и стук колес, возвестивший на  рассвете  о  разъезде  многочисленных
гостей замка.
   Ровно в девять часов утра затворница вошла в столовую, где  стол  был
накрыт с пунктуальностью и изысканностью, свойственными этому дому. Мат-
теус с обычным почтительно-равнодушным видом уже  стоял  за  ее  стулом.
Консуэло успела до завтрака спуститься в сад. Рыцарь взял письмо, ибо  в
книге его не было. Но Консуэло надеялась найти там новое письмо от  него
и уже обвиняла его в том, что он не слишком торопится с ответом. Она бы-
ла встревожена, возбуждена, терпение ее подходило  к  концу,  и  ей  уже
трудно было выносить эту неподвижную, навязанную ей жизнь.  Поэтому  она
решила вызвать Маттеуса на разговор, думая, что, быть может, это ускорит
течение событий. Но именно в этот день Маттеус впервые был мрачен и мол-
чалив.
   - Господин Маттеус, - сказала она с деланной  веселостью,  -  я  вижу
сквозь маску, что у вас ввалившиеся глаза и усталый вид. Должно быть, вы
совсем не спали эту ночь.
   - Вы шутите, сударыня, и это очень великодушно с вашей стороны,  -  с
некоторой язвительностью ответил Маттеус, - но так как вы имеете счастье
жить с открытым лицом, мне лучше видно, что вы изволите приписывать  мне
усталость и бессонницу, от которой нынче ночью страдали вы сами.
   - Ваши говорящие зеркала сказали мне это еще до вас, господин  Матте-
ус. Я знаю, что сильно  подурнела,  и  думаю,  что  скоро  подурнею  еще
больше, если меня будет снедать все та же скука.
   - Вы скучаете, сударыня? - спросил  Маттеус  таким  же  тоном,  каким
спросил бы: "Вы изволили звонить, сударыня?"
   - Да, Маттеус, ужасно скучаю и, кажется, больше не вынесу этого зато-
чения. Меня не удостаивают ни посещением, ни письмом, - я вижу, что меня
здесь забыли. Вы единственный человек, с кем я общаюсь, и, надеюсь,  мне
дозволено будет сказать, что мое положение начинает казаться мне тягост-
ным и странным.
   - Я, сударыня, не могу себе позволить судить  о  вашем  положении,  -
возразил Маттеус, - но мне показалось, что совсем недавно у вас был  по-
сетитель и что вы получили письмо.
   - Кто вам сказал подобную вещь? - вскричала, покраснев, Консуэло.
   - Сударыня, я бы ответил на это, - с лукавой иронией  ответил  он,  -
если бы не боялся рассердить вас и наскучить своей болтовней.
   - Будь вы моим слугой, Маттеус, быть может, я и стала бы относиться к
вам свысока, но ведь до сих пор я прислуживала себе сама, а что до  вас,
то вы, повидимому, скорее играете здесь роль сторожа, нежели дворецкого.
Поэтому я прошу вас, если вам угодно, поболтать со мной, как всегда. Се-
годня утром вы блистаете таким остроумием, что никак не можете мне  нас-
кучить.
   - Скука сделала вас снисходительной.  Хорошо,  сударыня,  я  расскажу
вам, что нынешней ночью в замке было большое празднество.
   - Это мне известно, я слышала звуки музыки и шум фейерверка.
   - Вот благодаря этому шуму и беспорядку некий господин, за которым со
времени вашего прибытия сюда, сударыня, установлен строгий  надзор,  су-
мел, вопреки категорическому запрещению, проникнуть в наш  парк.  И  это
повлекло за собой весьма печальное событие... Впрочем, я боюсь,  судары-
ня, огорчить вас...
   - С некоторых пор я предпочитаю огорчение скуке и  тревоге.  Говорите
же скорее, господин Маттеус.
   - Так вот, сударыня, сегодня утром я видел, как вели в тюрьму  самого
любезного, самого молодого, самого красивого,  самого  храброго,  самого
щедрого, самого умного и самого благородного из всех моих господ - рыца-
ря Ливерани.
   - Ливерани? Кто это? - взволнованно вскричала Консуэло. -  В  тюрьму?
Рыцаря? О боже! Скажите мне, кто он, этот рыцарь? Кто такой этот Ливера-
ни?
   - Разве моего описания недостаточно? Мне неизвестно, насколько близко
знакома с ним госпожа, но достоверно одно - его отвели в  большую  башню
за то, что он разговаривал с вами и писал вам, а потом  отказался  пока-
зать его светлости ваш ответ.
   - Большая башня... Его светлость... Скажите, Маттеус, это  не  шутка?
Разве я нахожусь здесь во власти какого-то могущественного князя,  кото-
рый обращается со мной как с государственной преступницей и карает  всех
своих подданных, проявляющих ко мне хоть немного участия? Или просто ме-
ня мистифицирует какой-нибудь сумасбродный богач, желающий напугать меня
и испытать, насколько велика моя благодарность за оказанную мне помощь?
   - Мне не запрещено сообщить вам, что вы находитесь у  очень  богатого
князя - философа и весьма умного человека...
   - А также у главы совета Невидимых? - добавила Консуэло.
   - Не знаю, сударыня, что вы имеете в  виду,  -  с  невозмутимым  спо-
койствием ответил Маттеус. - В списке титулов и званий его светлости ни-
когда не было упоминания об этом.
   - Но нельзя ли мне повидаться с этим князем, упасть к его ногам,  вы-
молить у него свободу для рыцаря Ливерани, который - я могу в этом  пок-
лясться - не совершил ни одного нескромного поступка.
   - Не знаю, но думаю, что добиться этого будет нелегко. Впрочем,  каж-
дый вечер, на несколько минут, я имею доступ к его светлости и  доклады-
ваю о здоровье и времяпрепровождении госпожи. Если вы напишете, мне, мо-
жет быть, удастся передать записку ему лично, минуя секретарей.
   - Мой милый Маттеус, вы воплощенная доброта, и  я  убеждена,  что  вы
пользуетесь доверием князя. Ну, разумеется, я напишу письмо, раз вы  так
великодушны и сочувствуете рыцарю.
   - Это верно, я сочувствую ему больше, чем кому бы то ни было.  Рискуя
собственной жизнью, он спас меня во время пожара. Он ухаживал за мной  и
вылечил мои ожоги. Купил мне новые вещи взамен сгоревших. Проводил целые
ночи у моей постели, словно он был моим слугой, а я  -  его  господином.
Вырвал из когтей порока мою племянницу и своими добрыми советами и  щед-
рой помощью превратил ее в порядочную женщину. Сколько добра сделал он в
наших краях и даже, как говорят, во всей Европе! Это превосходнейший мо-
лодой человек, и его светлость любит его как родного сына.
   - Тем не менее он отослал его в тюрьму за ничтожную провинность!
   - О нет, сударыня, в глазах его светлости нет ничтожной  провинности,
когда речь идет о нескромном поступке.
   - Стало быть, князь непреклонен?
   - Это сама справедливость, но он страшно строг.
   - Что же заставило его обратить внимание на меня, и как могу я повли-
ять на решение его совета?
   - Вы сами понимаете, сударыня, что это мне неизвестно. Множество тайн
постоянно бурлит в этом замке, особенно в то время, когда князь приезжа-
ет сюда на несколько недель, что бывает не часто. Если бы скромный  слу-
житель вроде меня позволил себе попытку проникнуть в эти  тайны,  он  бы
недолго удержался на месте. А так как я старший среди лиц, состоящих  на
службе в этом доме, то вы, сударыня, должны понять, что я не любопытен и
не болтлив. В противном случае...
   - Я понимаю, Маттеус. Но, скажите, могу я спросить, очень  ли  суровы
порядки той тюрьмы, где содержится рыцарь?
   - Должно быть, очень суровы. Правда, мне неизвестно, что происходит в
башне и в подземельях, но только больше людей входило туда, чем  возвра-
щалось оттуда. Возможно, там есть выходы прямо в лес, но я их не видел.
   - Маттеус, я вся дрожу. Неужели я навлекла на голову этого достойного
молодого человека серьезную опасность? Скажите мне, каков характер этого
князя? Вспыльчив он или хладнокровен? Чем диктуются его приговоры -  ми-
молетной вспышкой гнева или продолжительным и обдуманным  неудовольстви-
ем?
   - Мне не пристало входить в такие подробности, - холодно ответил Мат-
теус.
   - Хорошо. Тогда расскажите мне хотя бы о рыцаре. Способен ли этот че-
ловек просить помилования и добиваться его, или же он замыкается в высо-
комерном молчании?
   - Он нежен и мягок, он полон уважения к его светлости и во всем  под-
чиняется ему. Но если вы, сударыня, доверили ему какую-нибудь тайну, мо-
жете не беспокоиться: он скорее пойдет на пытку, чем выдаст  чужой  сек-
рет, - будь это даже на исповеди.
   - Если так, я сама открою его светлости эту тайну, и пусть он  решит,
достаточно ли она важна, чтобы воспылать гневом против несчастного моло-
дого человека. Ах, добрый Маттеус, не можете ли вы  отнести  мое  письмо
сию же минуту?
   - Нет, сударыня, до наступления ночи это невозможно.
   - Все равно, я напишу сейчас же - вдруг  представится  непредвиденный
случай.
   Консуэло ушла в свой кабинет и написала неизвестному князю, прося его
о свидании и обещая чистосердечно ответить на  все  вопросы,  какие  ему
угодно будет ей задать.
   В полночь Маттеус вручил ей запечатанный ответ:
   "Если ты желаешь говорить с князем, твоя просьба безумна. Ты  никогда
его не увидишь, никогда не узнаешь, кто он и как его имя. Если же ты хо-
чешь предстать перед  советом  Невидимых,  тебя  выслушают,  но  подумай
серьезно о последствиях своего решения:  от  него  будет  зависеть  твоя
жизнь и жизнь другого человека".


   XXVI

   После получения этого письма надо было набраться терпения еще на  це-
лые сутки. Маттеус объявил, что скорее отрежет себе руку,  чем  попросит
аудиенции у князя после полуночи. На следующее утро, во время  завтрака,
он был еще более разговорчив, чем  накануне,  и  Консуэло  решила,  что,
по-видимому, заточение рыцаря ожесточило его против князя и ему  впервые
захотелось отказаться от своей сдержанности Однако, проговорив с ним бо-
лее часа, она заметила, что, в сущности, он не сказал ничего нового. Ра-
зыгрывал ли он  простака,  чтобы  выведать  мысли  и  чувства  Консуэло,
действительно ли ничего не знал о существовании Невидимых и о той  роли,
какую князь играл в их деятельности, но  его  путаная  и  противоречивая
болтовня совсем сбила Консуэло с толку. Обо всем, что  касалось  положе-
ния, занимаемого князем в общественных  кругах,  Маттеус  строго  хранил
предписанное ему молчание. Правда, он  пожимал  плечами,  говоря  о  его
странных приказаниях. Он признавался, что и сам не понимает,  чего  ради
ему велят носить маску при общении с людьми, которые довольно часто сме-
няли друг друга в этом доме, а иногда жили здесь и подолгу.  Он  не  мог
удержаться, чтобы не сказать, что у его  господина  бывают  необъяснимые
капризы и что он занят какими-то непонятными делами. Однако всякое  про-
явление любопытства, равно как и желание пооткровенничать, парализовыва-
лись у него страхом перед какими-то ужасными наказаниями, причем он  ни-
когда не говорил, чего, собственно, он боится. В конце  концов  Консуэло
узнала только, что в замке происходят странные вещи, что там никогда  не
спят по ночам, что все слуги видели там привидения, что сам  Маттеус,  с
гордостью называвший себя человеком храбрым и без предрассудков, нередко
встречал зимой, в парке, когда князь бывал в отъезде и  замок  пустовал,
какието приводившие его в трепет фигуры, неведомо откуда появлявшиеся  и
столь же таинственно исчезавшие. Все это не слишком прояснило  положение
Консуэло, и ей пришлось дождаться вечера, чтобы отправить  новое  посла-
ние:
   "Каковы бы ни были последствия этой записки для меня самой, я настоя-
тельно и смиренно прошу позволения предстать перед судом Невидимых".
   День тянулся для нее смертельно долго. Чтобы заглушить  нетерпение  и
тревогу, она начала петь и спела все, что  сочинила  в  тюрьме,  изливая
свои страдания и тоску одиночества. Когда стемнело, она  закончила  свою
программу знаменитой арией Альмирены из оперы "Ринальдо" Генделя:
   Lascia ch'io piango
   La dura sorte
   E ch'io sospiri
   La liberta [15].
   He успела она произнести последние слова, как чудесный  звук  скрипки
повторил где-то за окном только что пропетую ею  прекрасную  музыкальную
фразу с тем же скорбным, с тем же глубоким чувством, что и она. Консуэло
тут же подбежала к окну, но никого не увидела, а  фраза  замерла  где-то
вдалеке. Ей показалось, что этот инструмент, эта изумительная игра могли
принадлежать одному графу Альберту, но она тут же отбросила  эту  мысль,
решив, что к ней вернулись мучительные и опасные иллюзии, от которых она
так страдала в тюрьме. Ведь ей никогда  не  приходилось  слышать,  чтобы
Альберт играл хоть один отрывок современной музыки, и только больное во-
ображение могло упорно вызывать его призрак всякий  раз,  как  слышались
звуки скрипки. Тем не менее этот эпизод сильно взволновал Консуэло,  она
погрузилась в печальные, далекие воспоминания и лишь в девять часов  ве-
чера заметила, что Маттеус не принес ей ни обеда, ни ужина и что она ни-
чего не ела с самого утра. Это испугало ее: она решила, что, как  и  ры-
царь, Маттеус стал жертвой своего сочувствия  к  ней.  Видимо,  и  стены
здесь имели глаза и уши. Возможно, Маттеус был с ней  чересчур  открове-
нен; он неодобрительно отозвался об исчезновении Ливерани,  -  очевидно,
этого было довольно, чтобы его заставили разделить участь последнего.
   Эти новые тревоги заставили Консуэло забыть о голоде. Но  время  шло,
Маттеус не появлялся, и она решила позвонить. Никто  не  пришел.  Ощущая
большую слабость и, главное, большое смятение, она прислонилась  к  окну
и, закрыв лицо руками, начала перебирать в уме, уже немного затуманенном
от упадка сил, необыкновенные случаи из своей жизни, спрашивая себя, бы-
ло ли все это в действительности или привиделось ей в длительном  снови-
дении. Внезапно чья-то холодная, как мрамор, рука коснулась ее головы, и
чей-то низкий, глухой голос произнес:
   - Твоя просьба услышана, следуй за мной.
   Консуэло, еще не зажигавшая у себя в комнате лампы, но до этой минуты
ясно различавшая в полумраке все предметы, подняла глаза на говорившего.
Но внезапно вокруг нее сделалось так темно, словно воздух  сгустился,  а
звездное небо превратилось в свинцовый свод. Она поднесла руку  ко  лбу,
чувствуя, что ей трудно дышать, и нащупала легкий, но непроницаемый  ка-
пюшон вроде того, какой однажды набросил ей на голову Калиостро. Увлека-
емая невидимой рукой, Консуэло начала спускаться с лестницы,  но  успела
заметить, что на этот раз ступенек было больше, чем обычно, и что  лест-
ница ведет в какие-то подземелья, по которым она и шла  около  получаса.
Усталость, голод, волнение и удушливая духота все  больше  замедляли  ее
шаги, и, опасаясь лишиться чувств, она уже готова была попросить пощады.
Однако гордость оказалась сильнее - ведь могли подумать, что она  отсту-
пает перед своим решением, - и это помогло  Консуэло  напрячь  последние
силы. Наконец путешествие кончилось, и ее усадили. В этот  миг  какой-то
устрашающий звук, похожий на звук тамтама, медленно отбил полночь, и при
двенадцатом ударе капюшон был снят с ее покрытого потом лба.
   В первое мгновение ее ослепил  яркий  свет,  исходивший  от  большого
креста, сверкавшего огнями на стене, прямо напротив нее. Когда глаза  ее
привыкли к этому резкому переходу, она увидела, что находится в простор-
ной зале готического стиля со св