тучать в дверь - последнюю преграду, как вдруг эта дверь медлен-
но отворилась и перед нею появился молодой граф со взором,  устремленным
в землю, держа в опущенных руках скрипку и смычок. Он был  страшно  бле-
ден, а волосы и костюм его находились в таком беспорядке, какого Консуэ-
ло никогда еще не видела. Его глубокая задумчивость, подавленность, рас-
терянность движений - все говорило если не о  расстройстве  ума,  то  во
всяком случае об ослаблении воли. Он казался одним  из  тех  безмолвных,
лишенных памяти призраков, которые, по поверию славян,  входят  ночью  в
дома и там машинально, без смысла и цели, инстинктивно  делают  то,  что
делали раньше в жизни, причем не узнают и не видят ни своих  друзей,  ни
своих слуг, а те или убегают, или молча, похолодев от ужаса и удивления,
смотрят на них.
   То же самое испытала и Консуэло, видя, что граф Альберт  не  замечает
ее, хотя она и стояла от него всего в двух шагах. Цинабр поднялся и стал
лизать руку хозяина. Альберт что-то дружески сказал ему по-чешски, а за-
тем, следуя взором за собакой, которая подошла, ласкаясь к Консуэло, пе-
ревел глаза на ноги девушки, обутые в эту минуту почти так же, как  ноги
Зденко, и стал внимательно их рассматривать; не поднимая головы, он про-
изнес на родном языке несколько слов, которых она не поняла, но они  по-
ходили на просьбу и заканчивались ее именем.
   Найдя его в таком состоянии, Консуэло почувствовала, что  ее  робость
окончательно исчезла. Полная сострадания, она теперь видела в нем только
больного с истерзанной душой, который, не узнавая, все-таки зовет ее;  и
смело, доверчиво положив руку на руку молодого человека, она  произнесла
по-испански своим чистым, проникающим в душу голосом:
   - Консуэло здесь.


   XLIII

   Не успела Консуэло произнести свое имя, как граф Альберт поднял глаза
и, посмотрев на нее, сразу изменился в лице. Он уронил на пол свою  дра-
гоценную скрипку с таким безразличием, словно никогда в жизни  не  играл
на ней, и сложил руки с видом глубокого умиления и почтительной скорби.
   - Бедная моя Ванда, наконец-то я вижу тебя в этом  месте  изгнания  и
муки! - воскликнул он, так тяжко вздыхая, что казалось, грудь его готова
была разорваться. - Моя дорогая, дорогая и несчастная сестра,  злополуч-
ная жертва, отомщенная мной слишком поздно! Я не сумел защитить тебя. О,
ты знаешь, что злодей, тебя опозоривший, погиб в мученьях и что рука моя
безжалостно обагрилась кровью его сообщников. Я  пустил  кровь  рекой  у
проклятой церкви. В кровавых потоках смыл я бесчестие твое, мое и нашего
народа. Чего же хочешь ты еще, беспокойная и мстительная  душа?  Времена
рвения и гнева миновали, теперь настали дни раскаяния и искупления. Тре-
буй от меня молитв, слез, но не крови. Отныне я чувствую к ней  отвраще-
ние и не хочу больше проливать ее... Нет, нет, ни одной капли крови!  Ян
Жижка будет наполнять свою чашу только неиссякаемыми слезами и  горькими
рыданиями!
   Говоря это, Альберт, с  блуждающим  взором,  в  крайнем  возбуждении,
быстро кружил вокруг Консуэло, с ужасом отступая назад всякий  раз,  как
она порывалась прервать его странное заклинание.
   Консуэло не пришлось долго раздумывать, чтобы понять, какое направле-
ние принял бред молодого графа.
   Она слышала много рассказов о Яне Жижке и знала, что у этого грозного
фанатика была сестра, монахиня, что сестра эта еще до  начала  Гуситской
войны умерла в монастыре от стыда и горя, будучи обесчещена одним  гнус-
ным монахом, и что затем вся жизнь Жижки была долгой, великой местью  за
это преступление. Очевидно, в эту минуту Альберт,  который  по  какой-то
непонятной ассоциации вернулся к своей господствующей идее и  вообразил,
что он Ян Жижка, обращался к ней, как к призраку Ванды, своей  злосчаст-
ной сестры.
   Консуэло решила не выводить его слишком резко из этого заблуждения.
   - Альберт, - начала она, - ведь твое имя уже не Ян и  мое  не  Ванда;
взгляни на меня хорошенько и согласись, что я, как и  ты,  изменилась  и
лицом и характером. Я пришла к тебе именно затем,  чтобы  напомнить  то,
что ты сам только что сказал мне. Да, времена рвения и  гнева  миновали.
Правосудие людское больше чем удовлетворено, и я явилась возвестить тебе
о правосудии божьем. Господь повелевает нам прощать и забывать. Эти  па-
губные воспоминания, это упорство, с которым ты  пользуешься  даром,  не
доступным другим людям, - со всеми подробностями переживать мрачные сце-
ны своих прежних существовании, - это упорство, повторяю, оскорбляет бо-
га, и он лишает тебя этого дара, так как ты злоупотребил им. Слышишь  ли
ты меня, Альберт, и понимаешь ли ты меня теперь?
   - О матушка! - воскликнул Альберт, бледный, дрожащий, падая на колени
и все еще с бесконечным ужасом смотря на Консуэло. - Я слышу вас и пони-
маю ваши слова. Я вижу, что вы преображаетесь, чтобы убедить и  покорить
меня. Нет, вы больше не Ванда Жижка, поруганная  девственница,  стонущая
монахиня, вы - Ванда Прахалиц,  которую  люди  звали  графиней  фон  Ру-
дольштадт, носившая под сердцем того злосчастного, которого  теперь  они
зовут Альбертом.
   - Не по произволу людскому зоветесь вы так, - с твердостью  возразила
Консуэло, - это господь заставил вас возродиться в других условиях, воз-
ложив на вас другие обязанности. Этих обязанностей, Альберт, вы либо  не
знаете, либо презираете их. С нечестивой гордыней углубляясь  в  прошлые
века, вы стремитесь проникнуть в тайны судеб; обнимая взором настоящее и
прошедшее, вы приравниваете себя к божеству. Ноя говорю вам, и сама  ис-
тина, сама вера говорят моими устами: эта мысль, постоянно обращенная  к
минувшему, - преступление, дерзость. Та сверхъестественная память, кото-
рую вы себе приписываете, - фантазия. Какие-то слабые, мимолетные  проб-
лески вы приняли за достоверность, и ваше воображение  обмануло  вас.  В
своей гордыне вы воздвигаете целое призрачное сооружение, приписывая се-
бе самые выдающиеся роли в истории ваших предков. Берегитесь, - быть мо-
жет, вы совсем не тот, кем себя воображаете. Дабы наказать  вас,  вечное
знание, быть может, раскроет вам на мгновение глаза, и вы увидите в сво-
ей прежней жизни преступления менее славные и поводы для раскаяния менее
доблестные, чем те, которыми вы осмеливаетесь хвалиться.
   Альберт выслушал эту речь с боязливым вниманием, стоя  на  коленях  и
закрыв лицо руками.
   - Говори, говори, голос неба! Я слышу, но не узнаю тебя, -  прошептал
он чуть слышно. - Если ты ангел горы, если ты, как мне кажется, небесное
видение, появлявшееся передо мной так часто на скале  Ужаса,  -  говори,
приказывай моей воле, моей совести, моему воображению. Ты знаешь, что  я
тоскую по свету, и если я блуждаю во тьме, то только  потому,  что  хочу
рассеять ее, чтобы достичь тебя.
   - Немного смирения, доверия и покорности вечным законам мудрости, не-
доступной человеку, - вот истинный путь для вас, Альберт, - сказала Кон-
суэло. - Отрешитесь в душе, и отрешитесь непоколебимо, раз навсегда,  от
желания познать то, что вне вашего временного, предначертанного вам  су-
ществования, - и бог снова будет доволен вами, вы снова станете  полезны
для других, снова будете в мире с самим собой. Бросьте вашу науку,  пол-
ную гордыни, и, не теряя веры в бессмертие, не сомневаясь  в  милосердии
божьем - оно прощает прошлое и покровительствует будущему, -  старайтесь
сделать плодотворной, человечной вашу настоящую жизнь, которую вы прези-
раете, тогда как вы должны были бы уважать ее, отдавшись  ей  самоотвер-
женно, всем существом своим, всеми силами, со всей присущей  вам  добро-
той. А теперь, Альберт, взгляните на меня, и пусть ваши глаза прозрят. Я
не сестра ваша, не мать: я - друг, которого посылает вам небо, приведшее
меня сюда чудесными путями, чтобы вырвать вас из пут безумия и  гордыни.
Взгляните на меня и скажите чистосердечно и сознательно: кто я и как ме-
ня зовут?
   Альберт, дрожащий, растерянный, поднял голову  и  снова  взглянул  на
нее, - во взгляде его было теперь меньше безумия и ужаса, чем раньше.
   - Вы заставляете меня перешагнуть через пропасти, - сказал он  ей.  -
Вы своими глубокомысленными словами смущаете мой ум, а ведь я,  на  свое
несчастье, считал себя умнее других. Вы повелеваете мне познать и понять
наше время и все человеческое. Я не могу этого сделать. Чтоб забыть  не-
которые фазы моего существования, я должен пройти через ужасные потрясе-
ния, а чтобы войти в новую фазу, мне надо сделать усилие, которое приве-
дет меня к могиле.  Если  вы  прикажете  мне  именем  силы,  которая,  я
чувствую, выше моей, приобщить мои мысли к вашим, я вынужден буду  пови-
новаться, но я знаю, какой борьбы мне это будет стоить, знаю, что запла-
чу за это жизнью. Сжальтесь же  вы,  чьи  чары  имеют  надо  мной  такую
власть, помогите мне, - я изнемогаю. Скажите, кто вы? Я вас не  знаю,  я
не помню, чтобы когда-либо видел вас, я даже не  знаю,  женщина  вы  или
мужчина; вы стоите передо мной, точно таинственная статуя, и я силюсь  и
не могу припомнить, что она изображает. Помогите, помогите же мне, или я
умру.
   Лицо Альберта, вначале покрытое лихорадочным румянцем, при  последних
словах стало мертвенно бледным. Он протянул к Консуэло  руки  и  тут  же
опустился на пол, чувствуя, что близок к обмороку.
   Консуэло, для которой мало-помалу стали ясны тайные свойства его  ду-
шевной болезни, почувствовала прилив новых сил; это было  какое-то  наи-
тие. Она взяла его за руки, заставила встать и довела до стула;  Альберт
опустился на него, изнуренный невероятной усталостью, и тотчас склонился
над столом, стоявшим рядом, почти теряя сознание. Борьба, о  которой  он
сейчас говорил, была далеко не фантазией. Он умел овладевать своим  рас-
судком и отгонять безумные видения, снедавшие его мозг,  но  это  стоило
ему огромных усилий, огромных страданий, истощавших его силы. Когда при-
падок безумия проходил сам собой, Альберт  чувствовал  себя  после  него
бодрым и как бы обновленным; когда же,  чтобы  вернуться  к  нормальному
состоянию, он делал усилие своей еще могучей воли, физические  силы  его
истощались, и он впадал в каталептическое  состояние.  Консуэло  поняла,
что с ним происходит.
   - Альберт, - сказала она, кладя свою холодную руку  на  его  пылающий
лоб. - Я вас знаю - и этого довольно. Я принимаю в вас участие - и этого
тоже пока для вас довольно. Я запрещаю вам делать малейшее усилие, чтобы
узнать меня и говорить со мной. Вы должны только слушать  меня,  и  если
мои слова покажутся вам неясными, не торопитесь понять их, а  дайте  мне
объяснить их вам. Все, о чем я вас прошу, это пассивно подчиняться и  ни
о чем не рассуждать. Можете ли вы отдаться на волю своего сердца и  сос-
редоточить в нем свою жизнь?
   - О, как мне хорошо, когда я слушаю вас! - отвечал Альберт. - Говори-
те, говорите еще и еще... Моя душа - в ваших руках. Кто бы вы  ни  были,
держите ее и не выпускайте, ибо она пойдет стучаться в двери вечности  и
разобьется о них. Скажите мне, кто вы, скажите скорей; если я  сразу  не
пойму - объясните мне, а то я, помимо своей воли, пытаюсь узнать вас,  и
это меня волнует.
   - Я - Консуэло, - ответила девушка, - и вы это знаете,  раз  вы  инс-
тинктивно говорите со мной на языке, который из всех вас окружающих  по-
нимаю лишь я одна. Я друг, которого вы давно ждете и уже однажды  узнали
во время пения. С того дня вы покинули свою семью и скрываетесь здесь, и
с этой же минуты я ищу вас. Вы несколько раз звали меня через Зденко, но
он, исполняя лишь отчасти ваши приказания, не хотел вести меня к вам.  Я
добралась до вас, преодолев тысячи опасностей...
   - Но, не пожелай этого Зденко, вы не смогли бы прийти сюда, - прервал
ее Альберт, с трудом приподнимая голову над столом. - Вы - мечта, я  это
хорошо знаю, и все, что я слышу, - игра моего воображения... О  господи,
ты убаюкиваешь меня обманчивыми радостями, но  внезапно  я  сам  начинаю
сознавать беспорядочность, несообразность своих мечтаний. Тогда я  снова
оказываюсь один, один во всем мире, со своим отчаянием, со своим безуми-
ем... О Консуэло! Консуэло! Мечта блаженная и губительная!  Где  же  су-
щество, носящее твое имя и временами принимающее твой образ? Нет! Ты су-
ществуешь только в моем воображении, ты - создание моего бреда...
   Альберт снова склонил голову на руки, становившиеся все напряженнее и
холоднее...
   Консуэло видела, что ему грозит летаргия, но, будучи сама  совершенно
измучена и близка к обмороку, боялась, что не сможет  предотвратить  ее.
Она попробовала отогреть руки Альберта в своих, но ее  руки  были  почти
так же безжизненны, как и его.
   - Господи, - в отчаянии проговорила она слабым голосом, - помоги двум
несчастным, которые почти не в силах поддержать друг друга!
   Сама еле живая, взаперти с умирающим, она ниоткуда и ни от кого, кро-
ме Зденко, не могла ждать помощи, а его возвращение  казалось  ей  более
страшным, чем желательным.
   Ее молитва неожиданно взволновала Альберта.
   - Кто-то молится подле меня, - проговорил он, приподнимая свою отяже-
левшую голову. - Я не один! О нет, я не один! - прибавил он,  смотря  на
руку Консуэло, сжимавшую его руку. - Рука помощи, таинственное сострада-
ние, человеческое, братское сочувствие! Ты делаешь мою агонию сладостной
и наполняешь мое сердце благодарностью!
   Альберт прижался своими ледяными губами к руке  Консуэло  и  замер...
Поцелуй этот, задев целомудрие девушки, вернул ее к жизни. Все же она не
решилась отнять руку у несчастного и, борясь со смущением и  изнеможени-
ем, еле держась на ногах, вынуждена была опереться на Альберта  и  поло-
жить другую руку ему на плечо.
   - Я чувствую, что оживаю, - проговорил Альберт через несколько минут.
- Мне кажется, что я в материнских объятиях... Тетушка Венцеслава,  если
это вы подле меня, простите, что я забыл вас, отца, всю семью, - до того
забыл, что самые ваши имена едва не исчезли из моей памяти. Я вернусь  к
вам, не покидайте меня! Но отдайте мне Консуэло, Консуэло - ту,  которую
я ждал так долго и которую наконец нашел... Теперь я снова потерял ее...
А без нее я не могу дышать...
   Консуэло хотела что-то сказать ему, но, по мере того как память и си-
лы, казалось, возвращались к Альберту, жизнь словно угасала в  Консуэло.
Все эти ужасы, усталость, волнения, нечеловеческие усилия доконали ее  -
у нее больше не было сил бороться. Слова замерли на ее устах, ноги  под-
косились, в глазах потемнело; она упала на колени подле Альберта, и  го-
лова ее беспомощно ударилась об его грудь. Тут Альберт, словно  проснув-
шись, узнал ее наконец, громко вскрикнул и крепко сжал в объятиях. Слов-
но сквозь завесу смерти, увидела Консуэло его радость, но она не испуга-
ла ее: это была святая, целомудренная радость. Девушка закрыла  глаза  и
впала в состояние, которое было не сном, не бодрствованием,  а  каким-то
полнейшим безразличием, близким к бесчувствию.


   XLIV

   Когда Консуэло очнулась, она почувствовала,  что  сидит  на  довольно
твердой постели; не будучи еще в силах приподнять веки, она  попыталась,
однако, припомнить, где она и что с ней. Но слабость ее была так велика,
что это ей не удавалось. Волнения и усталость последних  дней  оказались
выше ее сил, и она тщетно старалась вспомнить, что с ней произошло с мо-
мента отъезда из Венеции. Даже самый отъезд из этой приютившей ее  роди-
ны, где она провела столько счастливых дней, казался ей сном, и для  нее
было облегчением, - увы, слишком мимолетным, - забыть хотя бы на  минуту
о своем изгнании и о несчастьях, вызвавших его.  Итак,  она  вообразила,
будто все еще находится в своей убогой комнатке на Корте-Минелли,  лежит
на старой материнской кровати и будто после бурной, тяжелой сцены с Анд-
золето (неясные воспоминания о ней всплывали в ее памяти) теперь возвра-
щается к жизни и надежде, ощущая его подле себя, слыша  его  прерывистое
дыхание, его нежный шепот. Радость, томная  и  сладостная,  охватила  ее
сердце, и она с усилием приподнялась, чтобы взглянуть на своего раскаяв-
шегося друга и протянуть ему руку. Но вместо того она  пожала  холодную,
незнакомую руку, вместо веселого солнца, заливавшего розовым светом  бе-
лую занавеску ее окна, перед ней мерцал из-под мрачного свода, расплыва-
ясь в сыром воздухе, какой-то могильный свет, под собой она  чувствовала
шкуры диких зверей, а над ней склонилось среди зловещего молчания  блед-
ное лицо Альберта, похожего на привидение.
   У Консуэло мелькнула мысль, что она живой попала в могилу; она  снова
закрыла глаза и с болезненным стоном опустилась на свое ложе. Потребова-
лось несколько минут, пока она смогла разобраться в том, где она  и  кто
этот страшный человек, к которому она попала. Страх, до сих  пор  заглу-
шавшийся и побежденный ее преданностью  и  экзальтированным  состоянием,
теперь овладел ею настолько, что она не  решалась  даже  открыть  глаза,
опасаясь увидеть нечто ужасное - приготовление к  смерти  или  раскрытый
гроб. Почувствовав что-то на лбу, она дотронулась до него рукой. Это бы-
ла гирлянда из листьев, которою Альберт увенчал ее. Она сняла ее и  уви-
дела в ней веточку кипариса.
   - Я думал, что ты умерла, о моя душа, о мое утешение"!  -  воскликнул
Альберт, опускаясь подле нее на колени. - И прежде  чем  последовать  за
тобой в могилу, я хотел украсить тебя эмблемой брака.  Цветы  не  растут
вокруг меня, Консуэло. Только из темного кипариса мог я сплести для тебя
свадебный венок. Вот он, не отвергай его. Если нам с тобой суждено  уме-
реть здесь, то позволь мне поклясться тебе: если я вернусь  к  жизни,  у
меня не будет другой супруги, кроме тебя, а если умру, то умру соединен-
ным с тобой этой неразрывной клятвой.
   - Как? Разве мы обручены? - с испугом, растерянно глядя по  сторонам,
воскликнула Консуэло. - Кто связал нас брачными узами? Кто  освятил  наш
брак?
   - Судьба, мой ангел! - ответил  Альберт  с  невыразимой  нежностью  и
грустью. - Не думай уйти от нее! Странная судьба для тебя  и  тем  более
для меня. Ты не понимаешь меня, Консуэло, но ты  должна  узнать  истину.
Только что ты запретила мне переноситься воспоминаниями  в  прошлое,  во
тьму времен. Мое существо повиновалось тебе, и теперь я больше ничего не
знаю о предшествовавшей жизни. Но я постиг свою теперешнюю, и я знаю ее:
она мгновенно пронеслась вся передо мной, в то время как ты покоилась  в
объятиях смерти. Это твоя судьба, Консуэло, принадлежать мне; однако  ты
никогда не будешь моею. Ты не любишь меня и никогда не полюбишь так, как
я люблю тебя. Твоя любовь ко мне - только милосердие, твоя самоотвержен-
ность - только героизм. Ты святая, которую господь посылает  мне,  и  ты
никогда не будешь для меня женщиной. Я  должен  умереть,  снедаемый  лю-
бовью, которую ты не можешь разделить. И все же ты  будешь  моей  женой,
как сейчас ты уже моя невеста: если мы с тобой  погибнем  здесь,  ты  из
сострадания согласишься назвать меня своим мужем, хотя ни  один  поцелуй
никогда не должен скрепить это; если же мы увидим солнечный свет, то со-
весть заставит тебя исполнить по отношению ко мне то, что  предначертано
богом.
   - Граф Альберт, - сказала Консуэло, порываясь встать с ложа, покрыто-
го шкурами черных медведей, напоминавшими погребальный покров,  -  я  не
знаю, что заставляет вас так говорить:  слишком  восторженная  благодар-
ность ко мне или все еще продолжающийся бред. У меня нет больше сил  бо-
роться с вашими иллюзиями, и если они обратятся против меня - меня,  ко-
торая пришла к вам с опасностью для жизни, чтобы утешить  вас  и  помочь
вам, то я чувствую, что не смогу постоять ни за свою жизнь, ни за свобо-
ду. Если мое присутствие вас раздражает, а господь покинул меня, да  бу-
дет его святая воля. Вы думаете, что знаете много, но вы не  подозревае-
те, насколько отравлена моя жизнь и с каким равнодушием я бы пожертвова-
ла ею.
   - Я знаю, что ты несчастна, моя бедная, моя  святая  Консуэло!  Знаю,
что на челе твоем терновый ве