ми.
   - Ah, сага! [32] - восклицал он на разные лады. - Теперь-то  я  узнаю
тебя! Это действительно то дивное дитя, на которое  я  обратил  внимание
тогда в Венеции. Но теперь, figlia mia [33], ты -  чудо  (un  portento)!
Это говорит тебе Кафариэлло!
   Вильгельмина была несколько удивлена и немного смущена, увидев Консу-
эло еще на большей высоте, чем в Венеции. Несмотря на то, что  выступле-
ние в ее венском салоне такого таланта было ей очень приятно, она не без
огорчения и ужаса видела, что после столь виртуозного пения сама она уже
не посмеет петь для своих завсегдатаев. Тем не менее "посланница"  шумно
выражала свой восторг. Гольцбауэр, продолжая ухмыляться  втихомолку,  но
опасаясь, что в его кассе не хватит денег, чтобы оплатить такой  большой
талант, проявлял среди всех этих  восхвалений  дипломатическую  сдержан-
ность Буонончини заявил, что Консуэло выше и г-жи Гассе и г-жи  Куццони.
Посланник пришел в такой восторг, что  Вильгельмина  даже  перепугалась,
особенно когда увидела, что он снимает с пальца кольцо с большущим  сап-
фиром и надевает его на палец Консуэло, которая не решалась  ни  принять
его, ни отказать. Неистово стали требовать повторения  дуэта,  но  дверь
распахнулась, и лакей доложил о приезде графа Годица. Все поднялись  под
влиянием невольного почтения, которое вызывает не самый  знаменитый,  не
самый достойный, а самый богатый человек.
   "Вот незадача! - подумала Консуэло. - Нужно  же  было  мне  встретить
здесь разом, и даже прежде чем я успела предупредить их, двух  лиц,  ви-
девших меня во время путешествия с Иосифом! Они, без сомнения, составили
себе ложное представление и о моей нравственности и о моих отношениях  с
ним. Но в любом случае, добрый и честный Иосиф, какая бы клевета ни опу-
тала нашу дружбу, я никогда не откажусь от нее ни в сердце своем, ни  на
словах".
   Граф Годиц, с головы до ног разукрашенный золотыми галунами и  нашив-
ками, подошел к Вильгельмине, и по тому, как он поцеловал руку содержан-
ки, Консуэло поняла разницу между такой хозяйкой дома и гордыми патрици-
анками, встречавшимися ей в Венеции. С Вильгельминой были и милее, и лю-
безнее, и веселее, но говорили  быстрее,  ступали  менее  тихо,  сидели,
скрестив ноги выше, грели спину у камина, - короче говоря,  были  иными,
чем в светском обществе. Эта бесцеремонность казалась даже приятной,  но
в то же время в ней чувствовалось нечто оскорбительное, сразу бросившее-
ся в глаза Консуэло, хотя это нечто, замаскированное светским обращением
и вниманием, подобающим посланнику, и было почти неуловимо.
   Граф Годиц выделялся своим уменьем тонко  оттенять  эту  непринужден-
ность, которая не только не оскорбляла Вильгельмину, а казалась ей дока-
зательством особенного поклонения. Консуэло же  было  неприятно  за  эту
бедную женщину, чье удовлетворенное мелкое тщеславие казалось ей жалким.
Что касается ее самой, она нисколько не обижалась. Zingarella ни на  что
не претендовала, не требовала даже, чтобы на нее смотрели; и ей было со-
вершенно безразлично, насколько низко ей поклонятся. "Я являюсь сюда как
исполнительница, певица, - говорила она себе. - Главное, чтобы были  до-
вольны моим пением; я предпочитаю сидеть незамеченной в своем уголке; но
как покраснела бы эта женщина, примешивающая  тщеславие  к  своей  любви
(если только  она  примешивает  немного  любви  к  тщеславию),  заметив,
сколько презрения и иронии кроется под всеми этими любезностями и  комп-
лиментами".
   Консуэло снова заставили петь, превозносили ее до небес, и она в  тот
вечер буквально делила лавры с Кафариэлло. Каждую минуту она ждала,  что
с ней заговорит граф Годиц и ей придется выдерживать огонь его насмешли-
вых похвал. Но странная вещь: граф Годиц не подошел к клавесину, у кото-
рого она стояла отвернувшись, чтобы он не мог видеть ее лица. И когда он
справлялся о ее имени и возрасте, казалось, он  впервые  слышит  о  ней.
Причина заключалась в том, что он не получил неосторожной записки, кото-
рую Консуэло, возбужденная путевыми приключениями, послала ему  с  женой
дезертира. К тому же он был очень близорук, и так как в то время еще  не
было принято лорнировать в гостиных, то он неясно различал бледное  лицо
певицы. Быть может, покажется странным, что, хвастаясь так своей мелома-
нией, граф не полюбопытствовал посмотреть поближе на замечательную  вир-
туозку. Но не надо забывать, что моравский вельможа любил только музыку,
сочиненную им самим, любил только  свою  методу,  только  своих  певцов.
Большие таланты не внушали ему никакого интереса, никакой  симпатии.  Он
их недолюбливал за их требовательность и претензии, и когда ему  говори-
ли, что Фаустина Бордони получает в Лондоне в год пятьдесят тысяч  фран-
ков, а Фаринелли - сто пятьдесят тысяч, он пожимал плечами и уверял, что
певицы в его росвальдском театре в Моравии, обучавшиеся у него, не усту-
пают ни Фаринелли, ни Фаустине, ни синьору Кафариэлло,  хотя  стоят  ему
всего пятьсот франков.
   Важность Кафариэлло была ему особенно неприятна и невыносима  потому,
что в своем кругу господин граф Годиц отличался точно такими же странны-
ми и смешными повадками. Если хвастуны не нравятся скромным  и  разумным
людям, они тем более непереносимы и отвратительны  таким  же  хвастунам,
как они сами. Всякий тщеславный человек ненавидит себе подобных и высме-
ивает порок, присущий ему самому. Слушая пение Кафариэлло, никто не  ду-
мал ни о богатстве, ни о любви к музыке графа  Годица.  Пока  Кафариэлло
бахвалился, не оставалось места для бахвальства графа Годица,  -  короче
говоря, они мешали друг другу. Ни один салон не был настолько обширен  и
ни один слушатель настолько внимателен, чтобы вместить  и  удовлетворить
двух людей, терзаемых такой "жаждой  апробации"  (френологический  стиль
наших дней).
   Была и третья причина, помешавшая графу Годицу вспомнить "своего Бер-
тони" из Пассау: он почти не глядел на него в Пассау, и теперь ему  было
бы очень трудно узнать его в новом, преображенном виде. Пред  ним  тогда
была девочка, "довольно хорошо сложенная", как принято было в  то  время
говорить о сносной наружности; он услышал ее  красивый,  свежий,  гибкий
голос и почувствовал, что перед ним - смышленое существо, легко  поддаю-
щееся обучению. Больше он ничего не почувствовал, не угадал,  да  больше
ему ничего и не нужно было для его театра в Росвальде. Он  был  богат  и
привык покупать без особенного разбора и мелочного обсуждения  все,  что
ему подходило. Он захотел купить талант и самою Консуэло, как мы покупа-
ем ножик в Шательро и стеклянные изделия в Венеции. Торговая  сделка  не
состоялась, и так как ни одной минуты он не был влюблен в нее, то ни ми-
нуты и не жалел об этом. Правда, он был несколько раздосадован при своем
пробуждении в Пассау, но люди, много о себе мнящие, недолго страдают  от
подобной неудачи, они скоро о ней забывают: разве не им принадлежит весь
мир, в особенности если они богаты? "Ну что ж, - сказал себе благородный
граф, - одна неудача, а за ней сто удач".
   Он пошептался с Вильгельминой во время исполнения Консуэло  последней
арии и, заметив, что Порпора кидает на  него  яростные  взгляды,  вскоре
ушел, не получив никакого удовольствия в обществе этих педантичных и не-
отесанных музыкантов.


   LXXXV

   Первым побуждением Консуэло по возвращении в свою комнату было  напи-
сать Альберту, но вскоре она обнаружила, что это не так  легко  сделать,
как ей казалось. В первом же черновике она начала было ему описывать все
приключения своего путешествия, но тотчас испугалась, что описание пере-
житых ею опасностей и испытаний слишком взволнует его.  Она  помнила,  в
какое безумное исступление пришел Альберт, когда она  рассказала  ему  в
подземелье о тех ужасах, которые пришлось ей пережить по дороге в замок.
И Консуэло разорвала черновик. Она решила, что надо избавить эту  глубо-
кую душу, эту впечатлительную натуру от волнующих подробностей  действи-
тельности, ограничившись одной преобладающей идеей,  одним  чувством,  -
написать несколько слов о любви и верности, в которой она ему поклялась.
Но эти немногие слова следовало высказать очень твердо; малейшая неопре-
деленность вызвала бы в нем невероятные страхи и муки. А как  могла  она
утверждать, что в ней наконец пробудилась бесспорная любовь и  неколеби-
мая решимость - то есть то, в чем нуждался Альберт, чтобы  существовать,
поджидая ее. Искренность и честность Консуэло не  допускали  полуправды.
Строго вопрошая свое сердце и совесть, она убедилась, что одержала побе-
ду над любовью к  Андзолето  и  потому  сильна  и  спокойна  духом.  Она
чувствовала полное равнодушие ко всякому мужчине, кроме Альберта,  никто
не внушал ей ни любви, ни восторженности, - но любовь и глубокую востор-
женность она неизменно питала к Альберту и когда была подле  него.  Мало
было победить  воспоминание  об  Андзолето,  устранить  самое  его  при-
сутствие, чтобы в душе девушки загорелась пламенная страсть  к  молодому
графу: она не могла без  ужаса  вспомнить  о  душевной  болезни  бедного
Альберта, об удручающем величии замка  Исполинов,  об  аристократических
предубеждениях канониссы, об убийстве Зденко,  о  мрачной  пещере  скалы
Ужаса - словом, о всей печальной и странной жизни в Чехии, казавшейся ей
теперь сном. Подышав вольным воздухом бродячей жизни в Богемских горах и
снова окунувшись в музыкальную стихию  подле  своего  учителя,  Консуэло
вспоминала о Чехии не иначе как о страшном сновидении.  Хотя  она  и  не
соглашалась с несуразными артистическими афоризмами  Порпоры,  но  когда
вернулась снова к жизни, так соответствующей ее  воспитанию,  дарованию,
духовным запросам, ей показалось невозможным сделаться  хозяйкой  Ризен-
бурга.
   Что же могла она сообщить Альберту? Что нового могла  она  обещать  и
подтвердить ему? Разве ею не владели та же нерешимость, тот же ужас, что
и при бегстве из замка? Если она устремилась в Вену, а не в иное  место,
то только потому, что здесь ее ждало покровительство  единственного  за-
конного авторитета, признаваемого ею в жизни. Порпора был ее  благодете-
лем, ее отцом, ее поддержкой и учителем в  самом  святом  смысле  слова.
Подле него она не чувствовала себя сиротой и не считала себя вправе рас-
поряжаться собой только по велению своего сердца или рассудка. А Порпора
осуждал, высмеивал и энергично  отвергал  мысль  о  браке,  видя  в  нем
убийство гениального таланта, принесение в жертву великого будущего ради
романтической, утопической самоотверженности. В Ризенбурге тоже был ста-
рик, великодушный, благородный и нежный, который предлагал себя ей в от-
цы. Но разве меняют отца сообразно обстоятельствам? И раз Порпора  гово-
рил "нет", то разве могла Консуэло принять "да" графа Христиана?
   Этого не могло, не должно было быть, и следовало  ждать,  что  скажет
Порпора, когда он лучше разберется в фактах и чувствах. Но  что  сказать
несчастному Альберту сейчас, как поддержать в нем  надежду,  призвать  к
терпению, пока учитель либо подтвердит свое решение, либо  изменит  его?
Поведать ему о первой вспышке негодования Порпоры -  значило  бы  лишить
Альберта всякого спокойствия; скрыть - равносильно обману, а  этого  она
делать не хотела. Даже если бы жизнь этого благородного молодого челове-
ка зависела от лжи, то и тогда Консуэло не солгала бы. Есть люди,  кото-
рых слишком уважают, чтобы обманывать хотя бы ради их спасения.
   И вот она снова начала писать, но изорвала двадцать начатых писем, не
доведя ни одного до конца. Как ни старалась она, на третьем же слове вы-
ходило так, что она или давала слишком смелые обещания,  или,  наоборот,
высказывала сомнения, а это могло оказать на Альберта пагубное действие.
Она легла в постель, страшно  подавленная  усталостью,  грустью,  беспо-
койством, и долго мучилась от холода и бессонницы, не в силах ни  прийти
к какому-либо решению, ни  представить  себе  ясно  свое  будущее,  свою
судьбу. В конце концов она все-таки заснула и проснулась так поздно, что
Порпора, всегда рано встававший, уже успел уйти по делам. Как и  накану-
не, она застала Гайдна за чисткой платья  своего  нового  хозяина  и  за
уборкой.
   - Наконец-то, моя спящая красавица! - воскликнул юноша, завидев  дру-
га. - Я умираю от скуки, тоски и, пожалуй, больше всего от страха, когда
между мной и этим свирепым профессором нет вас,  моего  ангелахранителя.
Мне все кажется, что учитель проникнет в мои намерения, раскроет заговор
и упрячет меня в свой старый клавесин, чтобы я там задохнулся от  гармо-
нического удушья. У меня на голове волосы  становятся  дыбом  от  твоего
Порпоры, и я никак не могу разубедить себя, что это не старый  итальянс-
кий черт! Ведь уверяют же, что дьявол в тех краях гораздо злее и  хитрее
нашего.
   - Успокойся, друг мой, - ответила Консуэло, - наш хозяин только  нес-
частлив. Он  незлой  человек.  Постараемся  дать  ему  хотя  бы  немного
счастья, и он на наших глазах смягчится и станет прежним. Я помню, каким
сердечным и жизнерадостным он был в годы моего детства.  Его  остроты  и
шутки всеми повторялись, но ведь тогда у него был  успех,  были  друзья,
были надежды. Если бы ты знал его в то время, когда в театре СанМозе шла
его опера "Полифем"! Он брал меня с собой и ставил где-нибудь за кулисы,
откуда я могла видеть только спины статистов и  голову  великана.  Каким
все это казалось мне и страшным и красивым из моего уголка! Сидя на кор-
точках за картонной скалой или взобравшись на лестницу, с которой  зажи-
гают кинкеты, я едва дышала и невольно, подражая актерам, повторяла  го-
ловой и руками все их жесты, все их движения. А когда маэстро вызывали и
он в ответ на аплодисменты публики из партера по семь раз проходил перед
занавесом вдоль рампы, учитель казался мне богом, до того в  эти  минуты
он был прекрасен, горд и радостен. Увы! Порпора не так еще стар,  а  как
он изменился, как удручен! Давай, Беппо, приниматься за  работу;  пусть,
вернувшись, он застанет свою убогую квартиру более привлекательной. Нач-
ну с осмотра его тряпья, чтобы удостовериться, чего ему не хватает.
   - Долго пришлось бы перечислять, чего ему не хватает, а  что  у  него
имеется - мигом увидишь, - ответил Иосиф.  -  Беднее  и  поношеннее  его
одежды разве только моя собственная.
   - В таком случае я позабочусь и о твоей одежде; я твоя должница,  Ио-
сиф: всю дорогу ты и одевал и кормил меня. Но сперва подумаем о Порпоре.
Открой мне шкаф. Как! Всего один-единственный костюм - тот, в котором он
был вчера у посланника?
   - Увы, да! Коричневый костюм со стальными пуговицами, к  тому  же  не
особенно новый. Другой костюм до того изношен  и  порван,  что  на  него
больно смотреть. Он надел его уходя. Что же касается шлафрока,  сомнева-
юсь, чтобы он вообще когда-нибудь существовал: я его тщетно ищу вот  уже
целый час.
   Консуэло и Иосиф стали всюду рыться и наконец убедились, что  шлафрок
действительно существовал лишь в их воображении, так же как и  пальто  и
муфта. Сорочек оказалось всего три, причем и те изодранные, манжеты сов-
сем развалились; и в таком же  приблизительно  состоянии  было  все  ос-
тальное.
   - Иосиф, - сказала Консуэло, - вот чудесное кольцо, мне его  подарили
вчера за мое пение. Я не хочу его продавать, чтобы не привлекать к  себе
внимания; люди, подарившие его мне, могли бы, пожалуй, усмотреть в  этом
алчность. Но я могу его заложить и получить под него нужные нам  деньги.
Келлер честен и умен, он может оценить это драгоценное кольцо и,  навер-
ное, знает ростовщика, который возьмет его в залог и даст за него  поря-
дочную сумму. Ступай же скорее и возвращайся.
   - За этим дело не станет, - ответил Иосиф. - В доме Келлера живет ев-
рей, нечто вроде ювелира. Он доверенное лицо многих знатных дам в подоб-
ных секретных делах, и через какой-нибудь час у вас будут деньги. Только
слышите, Консуэло, мне лично ничего не надо. Вам самой необходимо  прио-
деться. Завтра, а быть может, еще и сегодня вечером, вам  придется  поя-
виться перед обществом, и, конечно, в платье, менее потертом,  чем  этот
туалет, совершивший путешествие на моей спине.
   - Наши счеты с тобой мы сведем позднее, и так, как я  захочу,  Беппо.
Принимая от тебя услуги, я имею право требовать, чтобы ты не отказывался
от моих. Ну, а теперь беги скорее к Келлеру!
   Через час Гайдн действительно вернулся с Келлером и с тысячей пятьюс-
тами флоринов. Консуэло объяснила Келлеру, что ей  нужно;  тот  вышел  и
вскоре привел своего приятеля-портного, честного  и  проворного  малого,
который, сняв мерку с костюма Порпоры и других вещей его гардероба, поо-
бещал в ближайшие дни доставить два новых костюма, хороший, стеганный на
вате шлафрок и даже белье и другие необходимые  принадлежности  туалета,
которые он взялся заказать "достойным похвалы" мастерицам.
   - Теперь, - сказала Консуэло Келлеру, когда портной ушел, - я  требую
полнейшей тайны. Учитель мой столь же горд, сколь и беден, и,  несомнен-
но, выбросил бы за окно все мои жалкие дары, заподозри  он  только,  что
они идут от меня.
   - Как же вы умудритесь, синьора, - заметил Иосиф, - заставить его об-
лечься в новый костюм и покинуть старый так, чтобы он этого не заметил?
   - О! Я его прекрасно знаю и ручаюсь вам, что он ничего не заметит.  Я
уж сумею за это взяться.
   - А теперь, синьора, не подумаете ли вы о себе? - снова заговорил Ио-
сиф, который, за исключением тех минут, когда они оставались с глазу  на
глаз, усвоил хорошую привычку говорить с Консуэло очень церемонно, чтобы
не создать ложного представления об их дружбе. - Вы почти ничего не при-
везли с собой из Чехии, к тому же ваши наряды сшиты не по здешней моде.
   - Я было совсем и забыла об этом важном деле. Милый господин  Келлер,
будьте моим советчиком и руководителем.
   - Охотно! - ответил Келлер. - Я кое-что в этом смыслю, и если  у  вас
не будет самого изысканного туалета, можете мне сказать, что я невежда и
хвастун.
   - Вполне полагаюсь на вас, милый Келлер; я хочу  только  предупредить
вас, что люблю простоту, и вещи, бросающиеся в глаза, а также яркие цве-
та не идут ни к моей обычной бледности, ни к моим скромным вкусам.
   - Вы меня обижаете, синьора, предполагая, что я нуждаюсь в таких ука-
заниях. Разве ремесло мое не научило меня подбирать цвета к  лицу,  а  в
вашем лице разве я не вижу отражения вашего характера?  Будьте  покойны,
вы останетесь довольны мною и вскоре сможете, если вам  заблагорассудит-
ся, появиться при дворе, оставаясь по-прежнему  и  скромной  и  простой.
Сделать человека красивее, не меняя его, - вот в чем искусство  парикма-
хера и портного.
   - Еще одно слово на ушко, дорогой господин Келлер, - проговорила Кон-
суэло, отойдя с парикмахером подальше от Иосифа. - Прошу вас, оденьте во
все новое с головы до ног и господина Гайдна,  а  на  оставшиеся  деньги
преподнесите от моего имени вашей дочери красивое  шелковое  подвенечное
платье. Надеюсь, что свадьба не за горами, ибо если я буду  пользоваться
здесь успехом, то смогу быть полезной нашему другу и помогу  ему  приоб-
рести известность. У него талант, и большой талант, будьте в этом увере-
ны.
   - Так у него в самом деле талант, синьора? Счастлив слышать от вас. Я
всегда это подозревал. Да что я говорю? Я был убежден в  этом  с  самого
первого дня, когда заметил его маленьким певчим в школе.
   - Он благородный юноша, - продолжала Консуэло, - и вы будете  вознаг-
раждены его благодарностью и верностью за все, что для него  сделали.  Я
ведь знаю, Келлер, вы тоже человек достойный, у  вас  благородное  серд-
це... А теперь скажите нам, - прибавила она, приближаясь  с  Келлером  к
Иосифу, - сделали вы то, что было условлено между нами относительно пок-
ровителей Иосифа? Идея была ваша, вы привели ее в исполнение?
   - Ну конечно, синьора! - ответил Келлер. - Для вашего покорного слуги
сказать - это значит сделать. Отправившись сегодня утром к  моим  клиен-
там, я предупредил сначала го