ержалась  за
руку Ливерани, как держалась бы за ветку, чтобы не свалиться в пропасть,
но кровь сердца не доходила до ее оледеневшей руки.
   - Маркус, - прошептал Ливерани, когда тот  поравнялся  с  ним,  чтобы
постучать в дверь храма, - не покидайте  нас.  Испытание  было  чересчур
жестоким. Я боюсь!
   - Она любит тебя! - ответил Маркус.
   - Да, но она может умереть, - вздрогнув, возразил Ливерани.
   Маркус трижды постучал в дверь, которая открылась и сразу же  захлоп-
нулась, как только он вошел вместе с Консуэло и Ливерани. Прочие  братья
остались в галерее, ожидая, чтобы их пригласили на церемонию посвящения,
ибо между этим посвящением и последними испытаниями всегда  бывает  сек-
ретная беседа между наставниками Невидимых и тем, кого  собирались  при-
нять.
   Внутри помещение, предназначавшееся в замке*** для подобных  обрядов,
было отделано и украшено с большой пышностью. Между всеми колоннами сто-
яли статуи величайших друзей человечества. Фигура Иисуса Христа  помеща-
лась в середине амфитеатра между фигурами Пифагора и Платона.  Аполлоний
Тианский стоял рядом со святым Иоанном, Абеляр - возле святого  Бернара.
Ян Гус и Иероним Пражский находились рядом со святой Екатериной и Жанной
д'Арк. Но Консуэло не стала рассматривать то, что ее окружало. Погружен-
ная в свои мысли, она без удивления и волнения снова увидела  тех  самых
судей, которые так глубоко изучили ее сердце.  Ее  больше  не  тревожило
присутствие этих лиц, кто бы они ни были, и, ожидая  их  приговора,  она
казалась совершенно спокойной.
   - Брат сопровождающий, - обратился к Маркусу восьмой человек,  сидев-
ший ниже семи судей и всегда говоривший вместо них, - кого вы привели  к
нам? Как имя этой женщины?
   - Консуэло Порпорина, - сказал Маркус.
   - Нет, брат мой, вы дали неправильный ответ, - возразила Консуэло.  -
Разве вы не видите, что я явилась сюда в  одежде  новобрачной,  а  не  в
платье вдовы? Возвестите о приходе графини Рудольштадт.
   - Дочь моя, - сказал брат, - я говорю с вами от имени совета. Вы  уже
не носите этого имени. Ваш брак с графом Рудольштадтом расторгнут.
   - А по какому праву? По чьему повелению? - спросила Консуэло резким и
громким голосом, словно в лихорадке. - Я не признаю никакой теократичес-
кой власти. Вы сами научили меня признавать лишь те права, какие я  доб-
ровольно дала вам над собой, и подчиняться лишь  отеческому  авторитету.
Но он не будет таковым, если вы расторгнете наш брак без согласия  моего
и моего супруга. Ни он, ни я не давали вам такого права.
   - Ты ошибаешься, дочь моя: Альберт дал нам  право  распоряжаться  его
судьбой и твоей. И ты тоже дала нам это право, когда открыла свое сердце
и поведала, что полюбила другого.
   - Я ни в чем вам не признавалась, - возразила Консуэло, -  и  отрицаю
признание, которое вы хотите у меня вырвать.
   - Введите прорицательницу, - сказал Маркусу говоривший.
   Высокая, закутанная в белое женщина, чье лицо было  закрыто  покрыва-
лом, вошла и села в центре полукруга, образованного судьями. По  нервной
дрожи, сотрясавшей ее тело, Консуэло сразу узнала Ванду.
   - Говори, жрица истины, - сказал оратор, - говори, изобличительница и
толковательница самых сокровенных тайн, самых тонких движений человечес-
кого сердца. Является ли эта женщина супругой Альберта Рудольштадта?
   - Да, она его верная и достойная супруга, - ответила Ванда, - но сей-
час вы должны провозгласить ее развод. Вы видите, кто  привел  ее  сюда,
видите, что тот из наших сыновей, чью руку она держит, любим ее,  и  она
должна принадлежать ему в силу незыблемого права любви в браке.
   Консуэло с удивлением обернулась к Ливерани и взглянула на свою руку,
застывшую и словно умершую в его руке. Ей почудилось, что она спит и си-
лится проснуться. Наконец она решительно вырвала руку  и,  посмотрев  на
свою ладонь, увидела на ней отпечаток креста, некогда принадлежавшего ее
матери.
   - Так вот он, человек, которого я любила! - проговорила она с  груст-
ной улыбкой святого простодушия. - Что ж, правда, я  любила  его  нежно,
безумно, но это был сон! Я думала, что Альберта нет в живых, а вы  гово-
рили мне, что Ливерани достоин моего уважения, доверия. Потом я  увидела
Альберта. Из его слов, обращенных к другу, я поняла, что он как будто не
хочет больше быть моим мужем, и я перестала бороться с любовью  к  этому
незнакомцу, чьи письма и заботы опьяняли меня, сводили с  ума.  А  потом
мне сказали, что Альберт по-прежнему любит меня, что он отказывается  от
меня только из великодушия и благородства. Так почему же Альберт  убедил
себя, что моя преданность уступит его чувству? Какое преступление совер-
шила я до сих пор, чтобы меня сочли способной разбить  его  сердце  ради
эгоистического счастья? Нет, я никогда не запятнаю себя  подобным  прес-
туплением. Если, по мнению Альберта, я недостойна его, потому что позво-
лила себе полюбить другого, если он не решается уничтожить эту любовь  и
не хочет внушить мне еще большую, я подчинюсь его решению,  я  соглашусь
на развод, против которого восстают и сердце мое и совесть, но я не ста-
ну ни женой, ни возлюбленной другого. Прощайте, Ливерани, если  действи-
тельно таково ваше имя. Я доверила вам крест моей матери в минуту  само-
забвения, но не стыжусь ее и ни о чем не  жалею.  Верните  же  мне  этот
крест, чтобы, вспоминая друг о друге, мы могли испытывать лишь  взаимное
уважение и сознание, что мы оба выполнили свой долг  без  горечи  и  без
принуждения.
   - Ты знаешь, что мы не признаем подобной морали, - возразила прорица-
тельница, - и не принимаем подобных жертв. Мы хотим возвеличить и  восс-
лавить любовь, утраченную и опошленную в этом мире, восславить свободный
выбор сердца, священный и добровольный союз двух существ, равно  любящих
друг друга. Нам дано право облегчать совесть наших детей, отпускать гре-
хи, соединять подходящие пары, разбивать оковы старого общества.  Следо-
вательно, ты не имеешь права приносить себя в жертву, не  смеешь  заглу-
шать свою любовь и отрицать истинность твоего признания без нашего  сог-
ласия.
   - К чему говорите вы мне о свободе, о любви и о счастье? - воскликну-
ла Консуэло в каком-то восторженном порыве, шагнув ближе к судьям и  об-
ратив к ним лицо, сияющее вдохновением и величием. - Разве  не  вы  сами
заставили меня пройти через испытания, которые  оставляют  вечную  блед-
ность на челе и непобедимую суровость в сердце? За какое же бесчувствен-
ное, низкое существо принимаете вы меня, если думаете, что я еще способ-
на мечтать о личном счастье, после того, что видела, постигла, что  знаю
отныне о жизни людей и о моих обязанностях в этом мире?
   Нет, нет! Прочь  любовь,  прочь  супружество,  прочь  свободу,  прочь
счастье, славу, искусство! Больше ничего не существует для меня, если  я
должна причинить страдание самому малому из мне подобных! Разве не дока-
зано, что всякая радость в этом мире покупается ценой  радости  другого?
Разве нет более высоких забот, нежели забота о своем собственном  благе?
Разве не то же самое думает Альберт, и разве я не имею права думать так,
как думает он? Разве он не питает надежду, что именно его  самоотречение
даст ему силы трудиться на пользу человечества с еще большим  рвением  и
умом, чем когда бы то ни было прежде? Позвольте мне быть такой же  вели-
кодушной, как Альберт. Позвольте мне бежать от обманчивой  и  преступной
иллюзии счастья. Дайте мне работу, тяжелую, утомительную, дайте мне боль
и вдохновение! С той минуты, как вы неосторожно показали мне мучеников и
орудия пытки, я сама жажду мученичества. Да будет стыдно тому, кто понял
свой долг и все-таки думает о своей доле счастья и покоя на этой  земле!
О Ливерани, если вы любите меня после того, как прошли те же  испытания,
какие привели сюда меня, вы безумец,  вы  дитя,  недостойное  называться
мужчиной и, уж конечно, недостойное того, чтобы я пожертвовала ради  вас
героической привязанностью Альберта. А ты, Альберт, если ты здесь,  если
ты слышишь меня, тебе бы следовало назвать меня хотя бы сестрой,  протя-
нуть мне руку и поддержать на том тернистом пути, который ведет  тебя  к
богу.
   Экстаз Консуэло дошел до апогея, она уже не могла выразить его слова-
ми. Ею овладело необыкновенное возбуждение, и, подобно пифиям, которые в
минуту божественного наития  выражают  свои  чувства  дикими  криками  и
яростными телодвижениями, она вдруг ощутила потребность проявить  обуре-
вавшее ее волнение способом, наиболее для нее естественным: она  запела.
Ее звонкий голос прозвучал так же трепетно, как тогда, когда она впервые
пела публично эту арию в Венеции перед Марчелло и Порпорой.
   I cieti immensi narrano
   Del grande Iddio la gloria! [17]
   Ей потому вспомнился этот гимн, что, пожалуй,  он  является  наиболее
простодушным и наиболее сильным выражением религиозного восторга,  какое
нам когдалибо дарила музыка. Но ей не хватило спокойствия,  необходимого
для того, чтобы владеть и управлять голосом, и после первых  двух  строф
из груди ее вырвалось рыдание, из глаз хлынули слезы, и она упала на ко-
лени.
   Наэлектризованные ее пылом. Невидимые все вместе поднялись  со  своих
мест и, стоя в почтительной позе, слушали это вдохновенное пение.  Одна-
ко, увидев, что она изнемогла от обуревавшего ее чувства, они  приблизи-
лись к ней, а Ванда, пылко обняв ее, толкнула в объятия Ливерани с возг-
ласом:
   - Взгляни же на него и знай, что бог даровал тебе возможность  прими-
рить любовь и добродетель, счастье и долг.
   Консуэло на миг потерявшая слух и как бы перенесенная в иной мир, на-
конец посмотрела на Ливерани, с которого Маркус успел сорвать маску. Она
испустила пронзительный крик и едва не потеряла сознания на  груди  воз-
любленного, узнав Альберта. Альберт и Ливерани были одно и то же лицо.

   XLI

   В эту минуту двери храма с металлическим звоном распахнулись, и  туда
попарно вошли Невидимые. Раздались волшебные звуки гармоники [18], этого
недавно изобретенного инструмента, еще незнакомого  Консуэло.  Казалось,
они проникали сверху, сквозь полуоткрытый купол, вместе с лучами луны  и
живительными струями ночного ветерка. Дождь  цветов  медленно  падал  на
счастливую чету, являвшуюся центром этой торжественной процессии. У  зо-
лотого треножника стояла Ванда. Правой рукой она поддерживала в нем  яр-
кое пламя благовонного курения, а в левой держала оба конца  символичес-
кой цепи из цветов и листьев, которую набросила на влюбленную пару. Нас-
тавники Невидимых, чьи лица были закрыты длинными красными  покрывалами,
а головы увенчаны такими же освященными обычаем эмблемами - листьями ду-
ба и акации, стояли с протянутыми руками, как бы готовые  принять  своих
братьев, проходивших мимо и склонявшихся перед ними. Эти наставники были
величественны, как древние друиды, но их руки,  не  запятнанные  кровью,
умели только благословлять, и  глубокое  благоговение  заменяло  ныне  в
сердцах адептов фанатический страх религии минувшего. Приближаясь к  вы-
сокому судилищу, посвященные снимали маски, чтобы с открытым лицом  при-
ветствовать этих величавых незнакомцев, со стороны которых  они  никогда
не видели ничего, кроме милосердия, справедливости,  отеческой  любви  и
высокой мудрости. Верные данной клятве, далекие от сожалений  и  недове-
рия, они не пытались прочитать любопытным  взором,  кто  скрывается  под
этими непроницаемыми покровами. Вероятно, сами того не зная, адепты были
знакомы со своими учителями,  этими  волхвами  новой  религии,  которые,
встречаясь с  ними  в  обществе  и  на  разных  сборищах,  были  лучшими
друзьями, ближайшими наперсниками большинства из них, а быть может, даже
каждого. Но при (Совершении обряда лицо жреца было закрыто, как у ораку-
ла древних времен.
   Счастливое детство наивных верований, сказочное утро священных  заго-
воров, которые во все эпохи окутывала дымка тайны, туман поэтической не-
достоверности! Лишь одно столетие отделяет нас от существования  Невиди-
мых, а оно уже сомнительно для историка, но тридцатью годами позже орден
иллюминатов вновь облекается в те же неведомые толпе формы и, черпая си-
лы как в изобретательном гении своих наставников, так и в преданиях тай-
ных обществ мистической Германии, он ужасает мир самым грозным  и  самым
искусным из всех заговоров политических и религиозных. На мгновение этот
орден пошатнул троны всех королевских династий, а потом, в свою очередь,
рухнул, оставив в наследство  французской  революции  передавшийся,  как
электрический ток, высокий энтузиазм, пылкую веру и грозный фанатизм. За
полвека до этих отмеченных судьбой дней, в те времена,  когда  галантное
царствование Людовика XV, философский деспотизм Фридриха II,  скептичес-
кое и насмешливое  владычество  Вольтера,  честолюбивая  дипломатия  Ма-
рии-Терезии и еретическая терпимость Ганганелли, - в те  времена,  когда
все это, казалось, надолго возвещало миру одряхление, соперничество, ха-
ос и разложение, французская революция уже бродила, как вино, во мраке и
созревала под землей. Она вынашивалась в умах верящих до фанатизма людей
как мечта о всемирной революции, и, пока разврат, лицемерие или  неверие
царили на земле, высокая вера,  великолепное  проникновение  в  будущее,
проекты переустройства мира, столь же  глубокие  и,  быть  может,  более
обоснованные научно, чем наш фурьеризм и наш нынешний сенсимонизм, помо-
гали отдельным группам людей необыкновенных создавать в своем  воображе-
нии представление о будущем обществе, диаметрально противоположном  тому
обществу, чьи действия до сих пор скрывает и замалчивает история.
   Подобный контраст является одной из поразительнейших черт восемнадца-
того века, который до того насыщен идеями и напряженной работой  ума  во
всех областях, что философы и историки наших дней еще не  могут  сделать
ясные и полезные обобщения. Дело в том, что в нем есть уйма противоречи-
вых документов и непонятых фактов, с первого  взгляда  неуловимых,  есть
множество источников, замутненных сутолокой века, источников, которые бы
следовало терпеливо расчистить, чтобы добраться до надежной сути. Многие
усердные труженики остались неизвестными и унесли в могилу  тайну  своей
миссии - ведь столько славных подвигов поглощало тогда  внимание  совре-
менников, столько блестящих работ и поныне привлекают внимание  исследо-
вателей прошлого! Однако понемногу свет возникнет из этого хаоса, и если
наш век сможет когда-нибудь понять собственную сущность, он поймет также
и смысл жизни своего отца - восемнадцатого века, смысл этой огромной ша-
рады, этого блестящего логогрифа, где уживалось столько противоположнос-
тей: подлость и величие, знание и невежество, варварство и  цивилизация,
ясность мысли и заблуждения, положительность и склонность к  поэтическим
восторгам, неверие и вера, мудрый педантизм и  легкомысленная  насмешли-
вость, суеверие и горделивый разум. Он  поймет  это  столетие,  видевшее
владычество госпожи де Ментенон и госпожи де Помпадур, Петра Великого  и
Екатерины II, Марии-Терезии и Дюбарри, Вольтера и Сведенборга,  Канта  и
Месмера, Жан-Жака Руссо и кардинала Дюбуа, Шрепфера и Дидро, Фенелона  и
Лоу, Цинцендорфа и Лейбница, Фридриха II и Робеспьера,  Людовика  XIV  и
Филиппа Эгалите, Марии-Антуанетты и Шарлотты Корде, Вейсгаупта, Бабефа и
Наполеона... Страшную лабораторию, где в тигель было брошено такое  мно-
жество разнородных элементов, что в своем чудовищном кипении они изверг-
ли из себя клубы дыма, и мы до сих пор бродим впотьмах, окутанные туман-
ными образами.
   Ни Консуэло, ни Альберт, ни даже вожди Невидимых и их адепты не могли
ясно видеть свой век - тот век, в лоне которого все они горели  желанием
и надеждой взять его приступом и переродить. Все они верили, что вступа-
ют в преддверие евангельской республики, подобно тому как ученики Иисуса
верили, что вступают в преддверие царства божья на земле,  как  табориты
Чехии верили, что вступают в преддверие рая, как позже французский  Кон-
вент верил, что находится на пороге победоносного распространения  своих
идей на всем земном шаре. Однако без этой безрассудной веры не было бы и
настоящей преданности, а без этих великих безумств не было бы и  великих
результатов. Что сталось бы с представлением о человеческом братстве без
утопии божественного мечтателя Иисуса? Разве  смогли  бы  мы  оставаться
французами, если б не заразились восторженными  видениями  Жанны  д'Арк?
Удалось ли бы нам завоевать первоначальные элементы равенства без благо-
родных химер восемнадцатого столетия? А та таинственная революция, о ко-
торой мечтали разные секты прошлого, каждая для своего времени  (неведо-
мые конспираторы минувшего века смутно предвидели ее за пятьдесят лет до
ее прихода, представляя эрой политического и религиозного обновления), -
эта революция принесла с собой такие внезапные бури и потерпела крах так
внезапно, что ни Вольтер, ни другие трезвые философские умы, его  совре-
менники, ни сам Фридрих II, великий  выразитель  логической  и  холодной
мысли, не могли этого предусмотреть. Все - и самые пылкие и самые благо-
разумные - не могли провидеть будущее. Жан-Жак  Руссо  отказался  бы  от
своего произведения, если бы Гора привиделась ему  с  гильотиной  на  ее
вершине. Альберт Рудольштадт немедленно превратился бы снова в  страдаю-
щего летаргией безумца пещеры Шрекенштейна, если бы мог  вообразить  эти
кровавые победы, деспотизм Наполеона и реставрацию старого порядка, соп-
ровождаемого господством самых низменных  материальных  интересов:  ведь
он, Альберт, верил в то, что помогает делу немедленного и навечного раз-
рушения эшафотов и тюрем, казарм и монастырей, меняльных лавок и крепос-
тей!
   Они мечтали, эти благородные юноши, и  всеми  силами  души  старались
претворить в жизнь свои мечты. Они были такими же  детьми  своего  века,
как ловкие политиканы и мудрые философы - их современники.  Они  так  же
дурно или так же хорошо, как те, другие, видели абсолютную истину  буду-
щего - эту великую незнакомку, которую каждый из нас  представляет  себе
по-своему и которая обманывает всех нас, но все-таки  подтверждает  нашу
правоту в тот момент, когда является нашим сыновьям, облаченная в  расц-
веченную тысячью красок императорскую тогу, сшитую из лоскутков, некогда
приготовленных каждым из нас. К счастью, каждое столетие  видит  будущее
все более величественным, ибо каждое столетие создает все больше  труже-
ников, способствующих его торжеству. Что до людей, которые хотели бы ра-
зорвать его пурпурные одежды и окутать вечным  трауром,  они  бессильны,
ибо не понимают его. Рабы существующей действительности, они  не  знают,
что у бессмертия нет возраста и что тот, кто не  представляет  себе  его
"завтра", не видит и его "сегодня".
   Минута, когда глаза Консуэло наконец с восхищением взглянули в  глаза
Альберта, была для него минутой наивысшего счастья. Помолодевший, поздо-
ровевший, он был прекрасен в своем опьянении и ощущал в себе такую могу-
чую веру, которая могла бы сдвинуть горы, но сейчас  он  нес  лишь  груз
собственного рассудка, отуманенного страстью. Словно Галатея,  вылеплен-
ная скульптором - любимцем богов, Консуэло наконец-то стояла перед  ним,
пробуждаясь к любви, к жизни. Безмолвная, сосредоточенная, с лицом, оза-
ренным каким-то небесным ореолом, она впервые была так удивительно,  так
неоспоримо прекрасна, ибо впервые жила настоящей,  полнокровной  жизнью.
Благородное чело светилось ясностью, а большие глаза были влажны от  ду-
ховного наслаждения, по сравнению с которым чувственное опьянение кажет-
ся лишь бледным его отблеском. И красота Консуэло  была  так  совершенна
именно потому, что она не сознавала ее, не думала о ней, не понимала са-
ма, что происходит в ее сердце. Для нее существовал один  Альберт,  или,
вернее, она существовала теперь лишь в нем одном, и он один  казался  ей
достойным безграничного восхищения и безмерного уважения. А сам Альберт,
любуясь ею, тоже преобра