В этот вечер торжественное молчание, царившее обыкновенно в  графской
семье, особенно за первым блюдом (оба старых  аристократа,  канонисса  и
капеллан обладали солидным аппетитом, не изменявшим им ни в какое  время
года), было нарушено Альбертом.
   - Какая ужасная погода! - проговорил он, тяжело вздыхая.
   Все с удивлением переглянулись. Сидя более часа за столом  в  зале  с
закрытыми дубовыми ставнями, они и не подозревали, что за это время  по-
года переменилась к худшему. Полнейшая тишина царила снаружи и внутри, и
ничто не предвещало надвигающейся грозы.
   Тем не менее никто не решился противоречить Альберту, лишь одна  Аме-
лия пожала плечами. После минутного тревожного перерыва снова  застучали
вилки, и слуги начали медленно переменять блюда.
   - Неужели вы не слышите, отец мой, как бушует ветер  среди  елей  Бо-
гемского Леса? Неужели оглушительный рев потока не доносится до  вас?  -
еще громче спросил Альберт, пристально глядя на отца.
   Граф Христиан ничего не ответил, а барон, имевший обыкновение  всегда
со всеми соглашаться, сказал, не сводя глаз с куска дичи, который  он  в
эту минуту резал с такой энергией, будто это был гранит:
   - Действительно, ветер на заходе солнца предвещает дождь. Весьма  ве-
роятно, что завтра будет дурная погода.
   Альберт как-то странно улыбнулся, и снова все погрузилось  в  мрачное
молчание; но не прошло и пяти минут, как страшный порыв ветра, от  кото-
рого задребезжали стекла огромных окон,  завыл,  завизжал,  ударил,  как
кнутом, по воде рва и унесся ввысь, к горным вершинам, с  таким  пронзи-
тельным и жалобным стоном, что все побледнели, кроме Альберта,  улыбнув-
шегося такою же загадочной улыбкой, как и в первый раз.
   - В эту минуту, - проговорил он, - гроза гонит к нам одну душу. Хоро-
шо, если б вы, господин капеллан, помолились за тех, кто путешествует  в
наших суровых горах в такую ужасную бурю.
   - Я молюсь ежечасно и от всей души, - ответил дрожащий капеллан, - за
тех, кто странствует по тяжким путям жизни, среди бурь людских страстей.
   - Не отвечайте ему, господин капеллан, - сказала Амелия,  не  обращая
внимания на взгляды и знаки, предупреждавшие ее со  всех  сторон,  чтобы
она не продолжала этого разговора. - Вы хорошо знаете, что моему  кузену
доставляет удовольствие мучить других, говоря  загадками.  Что  касается
меня, то я вовсе не склонна разгадывать их.
   Граф Альберт, казалось, обращал не  больше  внимания  на  пренебрежи-
тельный тон своей двоюродной сестры, чем она на его  странные  рассужде-
ния. Он облокотился на свою тарелку, которая почти всегда  стояла  перед
ним пустой и чистой, и уставился на камчатную скатерть, словно считая на
ней цветочки и звездочки, - в действительности же погруженный в какую-то
восторженную думу.


   XXIII

   Неистовая буря разразилась во время ужина.  Ужин  всегда  продолжался
два часа - ни больше, ни меньше, даже в  постные  дни,  которые  набожно
соблюдались, причем граф никогда не освобождал себя от ига семейных при-
вычек, столь же священных для него, как и постановления римской  церкви.
Грозы были слишком часты в этих горах, а бесконечные леса, еще покрывав-
шие в ту пору их склоны, вторили шуму ветра  и  рокоту  грома  раскатами
эха, слишком хорошо знакомыми обитателям замка, чтобы это явление приро-
ды могло  их  сильно  потрясти.  Однако  необычайное  возбуждение  графа
Альберта невольно передалось его семье, и барон был бы, несомненно, раз-
досадован на то, что удовольствие от вкусной трапезы испорчено, если  бы
мог хоть на  мгновение  изменить  своей  доброжелательной  кротости.  Он
только глубоко вздохнул, когда потрясающий  удар  грома,  раздавшийся  к
концу ужина, так перепугал дворецкого, что тот не попал ножом в  кабаний
окорок, который разрезал в эту минуту.
   - Кончено дело! - сказал барон, сочувственно улыбаясь бедному  слуге,
удрученному своей неудачей.
   - Да, дядюшка, вы правы! - громко воскликнул граф Альберт, вставая  с
места. - Кончено дело!" Гусит сражен - его сожгла молния. Больше  он  не
зазеленеет весной.
   - Что ты хочешь этим сказать, сын мой? -  печальным  голосом  спросил
старик Христиан. - Ты говоришь о большом дубе на Шрекенштейне?
   - Да, отец, я говорю о большом дубе, на ветвях которого мы на прошлой
неделе велели повесить более двадцати августинских монахов.
   - Он начинает принимать века за недели! - прошептала канонисса,  осе-
няя себя широким крестным знамением. - Если вы и видели во сне,  дорогое
дитя мое, - повысив голос,  обратилась  она  к  племяннику,  -  то,  что
действительно произошло или должно случиться (ведь не  раз  бывало,  что
ваши фантазии сбывались), то гибель этого скверного  полузасохшего  дуба
не будет для нас большой потерей: с ним и со скалой, которую он осеняет,
связано у нас столько роковых воспоминаний, принадлежащих истории.
   - А я, - с живостью добавила Амелия,  довольная,  что  может  наконец
дать волю своему язычку, - была бы очень благодарна грозе,  если  б  она
избавила нас от этого ужасного дерева-виселицы, ветви которого напомина-
ют скелеты, а из ствола, поросшего красным мхом, словно  сочится  кровь.
Ни разу не проходила я мимо него вечером без содрогания: шелест  листьев
всегда так жутко напоминал мне предсмертные стоны  и  хрип,  что  каждый
раз, предав себя в руки божьи, я убегала оттуда без оглядки.
   - Амелия, - снова заговорил молодой граф, первый раз  за  много  дней
отнесшись со вниманием к словам двоюродной сестры, - вы хорошо  сделали,
что не проводили под Гуситом целые часы и даже ночи, как это делал я. Вы
бы увидели и услышали там такое, от чего у вас кровь застыла бы в  жилах
и чего вы никогда не смогли бы забыть.
   - Замолчите! - вскричала молодая баронесса, вздрогнув и  отшатнувшись
от стола, на который облокотился Альберт. - Я совершенно не понимаю  ва-
шей невыносимой забавы - нагонять на меня ужас всякий раз, как вы собла-
говолите раскрыть рот.
   - Дай бог, дорогая Амелия, чтобы ваш кузен говорил  это  только  ради
забавы, - кротко заметил старый граф.
   - Нет, отец мой, я говорю вам вполне серьезно: дуб  на  скале  Ужасов
свалился, раскололся на четыре части, и вы завтра же можете послать дро-
восеков разрубить его. На этом месте я посажу кипарис и назову  его  уже
не Гуситом, а Кающимся; а скалу Ужаса вам давно следовало назвать скалой
Искупления.
   - Довольно, довольно, сын мой, - проговорил старик в страшной  трево-
ге, - отгони от себя эти грустные картины и предоставь богу судить людс-
кие деяния.
   - Мрачные картины канули в вечность, отец мой: они перестали  сущест-
вовать вместе с дубом - орудием пытки, которое грозовой вихрь и небесный
огонь повергли в прах. Вместо скелетов, раскачивавшихся на нем,  я  вижу
цветы и плоды, которые колышет зефир на ветвях нового дерева.  А  вместо
черного человека, разводившего каждую ночь костер под Гуситом,  я  вижу,
отец, парящую над нашими головами чистую, светлую душу. Гроза  рассеива-
ется, о мои дорогие родные, опасность миновала, путешественники теперь в
безопасности. Дух мой спокоен. Срок искупления истекает. Я чувствую, что
возрождаюсь к жизни.
   - О сын мой, любимый мой! Если бы это было так!  -  с  глубокой  неж-
ностью проговорил взволнованным голосом старик. - Если б только  ты  мог
избавиться от всех этих видений и  призраков,  терзающих  тебя!  Неужели
господь ниспошлет мне такую милость - вернет моему дорогому Альберту по-
кой, надежду и свет веры?
   Не успел старик договорить эти ласковые слова, как Альберт тихо скло-
нился над столом и, казалось, моментально погрузился в безмятежный сон.
   - Это еще что? - сказала, обращаясь к отцу,  Амелия.  -  Засыпать  за
столом! Очень любезно, нечего сказать!
   - Этот внезапный и глубокий сон кажется мне благодетельным  кризисом,
после которого в его состоянии должно наступить хотя бы временное  улуч-
шение, - сказал капеллан, с любопытством глядя на молодого человека.
   - Пусть никто с ним не заговаривает и не пробует его будить, - прика-
зал граф Христиан.
   - Боже милостивый, - сложив набожно руки, горячо молилась  канонисса,
- осуществи его предсказания, и пусть день его тридцатилетия станет днем
его полного выздоровления!
   - Аминь! - благоговейно закончил капеллан. - Вознесем же сердца  наши
к милосердному богу, - продолжал он, - и, воздав  ему  благодарность  за
принятую нами пищу, будем молить его об исцелении этого благородного мо-
лодого человека, предмета наших общих забот.
   Все встали для благодарственной молитвы и  молча  продолжали  стоять,
молясь каждый про себя за последнего из рода Рудольштадтов. Старик Хрис-
тиан был так взволнован, что две крупные слезы скатились по его  поблек-
шим щекам.
   Старый граф уже приказал своим верным слугам перенести спящего сына в
его покои, как вдруг барон Фридрих, горя желанием хоть чем-нибудь  проя-
вить заботу о дорогом племяннике, радостно и как-то по-детски  остановил
его:
   - Знаешь, братец, мне пришла в голову удачная  идея!  Если  твой  сын
проснется у себя в одиночестве после какого-нибудь дурного сна, ему сно-
ва могут прийти в голову разные мрачные мысли. Прикажи перенести  его  в
гостиную и поместить в мое большое кресло: для сна нет лучше  кресла  во
всем доме. Там ему будет даже удобнее, чем на кровати, а проснется он  у
весело пылающего камина, среди близких, дружеских лиц.
   - Это правда, - ответил граф. - Его действительно можно  перенести  в
гостиную и положить на большой диван.
   - После ужина очень вредно спать лежа, - возразил барон. -  Поверьте,
я это знаю по опыту. Его надо посадить в мое кресло. Да, да, я непремен-
но хочу, чтобы он отдыхал именно в моем кресле.
   Христиан понял, что отказать брату значило бы серьезно огорчить  его;
и молодого графа усадили в кожаное кресло охотника, причем сон  его  был
так близок к летаргическому, что он даже и не почувствовал этого.  Барон
же с сияющим, гордым видом уселся в другое кресло и стал  греть  ноги  у
огня, достойного древних времен, торжествующе улыбаясь всякий раз, когда
капеллан повторял, что этот сон должен подействовать на  графа  Альберта
самым благотворным образом. Добряк собирался пожертвовать не только сво-
им креслом для племянника, но и самим послеобеденным сном, чтобы  вместе
со всеми бодрствовать при нем, но через четверть часа до  того  освоился
со своим новым креслом, что храп его стал  заглушать  последние  раскаты
грома, затихавшие вдали.
   Вдруг загудел большой колокол замка, в который звонили только в  слу-
чае необычных посещений, и вскоре старик Ганс, старейший из слуг,  вошел
в комнату, держа в руках большой конверт. Он молча подал его графу Хрис-
тиану и вышел в соседнюю комнату, ожидая  приказаний  своего  господина.
Граф Христиан распечатал письмо и, взглянув на подпись, передал его пле-
мяннице с просьбой прочитать вслух.  Полная  любопытства  и  нетерпения,
Амелия подошла поближе к свече и прочитала вслух следующее:
   "Достопочтенный и дорогой граф!
   Ваше сиятельство сделали мне честь, попросив меня оказать Вам услугу.
Этим Вы осчастливили меня еще больше, чем всеми теми  услугами,  которые
оказали мне и которые живут в моем сердце и в моей памяти.  Несмотря  на
все мое стремление выполнить приказание Вашего сиятельства, я, однако ж,
не надеялся так скоро, как того бы мне хотелось, найти для этого  подхо-
дящую особу. Неожиданные обстоятельства благоприятствуют исполнению  же-
лания Вашего сиятельства, и я спешу направить к Вам молодую особу, удов-
летворяющую требуемым условиям, но лишь отчасти. Посылаю ее поэтому вре-
менно, дабы Ваша высокочтимая любезная племянница могла без особого  не-
терпения ждать, пока мои старания и поиски не приведут к более совершен-
ным результатам.
   Девица, которая будет иметь честь передать Вам это письмо, - моя уче-
ница и в некотором роде моя приемная дочь. Она будет,  как  того  желает
любезная баронесса Амелия, предупредительной и приятной  компаньонкой  и
сведущей преподавательницей музыки. Она не имеет, правда, того образова-
ния, которого Вы ищете  в  наставнице:  свободно  говоря  на  нескольких
иностранных языках, она вряд ли знакома с ними  настолько  основательно,
чтобы быть в состоянии их преподавать. Музыку  же  она  знает  в  совер-
шенстве и поет прекрасно. Вы будете довольны ее талантом, пением и мане-
рой держать себя. Не менее будете Вы удовлетворены ее кротостью и благо-
родством характера. Ваши сиятельства могут смело приблизить ее  к  себе,
не боясь, что она совершит какой-либо неблаговидный поступок или проявит
недостойные чувства. Она не хочет быть связанной в своих обязанностях по
отношению к Вашему уважаемому семейству и отказывается  от  вознагражде-
ния. Словом, я посылаю любезной баронессе не дуэнью, не  камеристку,  а,
как она изволила просить меня сама в приписке, сделанной  ее  прекрасной
ручкой в письме Вашего сиятельства, - компаньонку и подругу.
   Синьор Корнер, получивший назначение при посольстве в Австрии, ожида-
ет приказа о своем выезде. Но, по всей вероятности, этот приказ прибудет
не раньше как через два месяца. Синьора Корнер, его достойная супруга, а
моя великодушная ученица, желает увезти меня с собой в Вену, где,  пола-
гает она, моя карьера будет более удачной. Не надеясь на лучшее будущее,
я все же принимаю ее милостивое предложение, так как жажду покинуть неб-
лагодарную Венецию, где я не видел ничего, кроме разочарований,  обид  и
превратностей судьбы. Не дождусь минуты, когда снова  увижу  благородную
Германию, где я знавал более счастливые, радостные  дни  и  где  оставил
глубокочтимых друзей. Ваше сиятельство хорошо знает, что  занимает  одно
из первых мест в этом старом, обиженном,  но  не  охладевшем  сердце,  в
сердце, полном вечной привязанности  к  Вам  и  глубокой  благодарности.
Итак, глубокочтимый граф, я препоручаю и вверяю Вам мою  приемную  дочь,
прося у Вас для нее приюта, покровительства и благословения. Она  сумеет
отплатить за Ваши милости и постарается быть приятной и полезной молодой
баронессе. Не позже как через три месяца я приеду за  ней  и  представлю
Вам на ее место наставницу, которая сможет заключить с Вашей глубокочти-
мой семьей договор на более продолжительный срок.
   В ожидании счастливого дня, когда я смогу пожать руку лучшему из  лю-
дей, осмелюсь назвать себя, с почтением и гордостью, самым покорным слу-
гой и преданнейшим другом Вашего сиятельства.
   Никколо Порпора, капельмейстер, композитор и учитель  пения  Венеция,
мес... дня... 17... года".
   Амелия, дочитав это письмо, подпрыгнула от  радости,  а  старый  граф
растроганным голосом несколько раз повторил:
   - Почтенный Порпора - чудесный друг, достойный, уважаемый человек!..
   - Конечно, конечно, - сказала канонисса Венцеслава, испытывая, с  од-
ной стороны, страх, что приезд чужого человека может чем-то нарушить се-
мейные привычки, а с другой стороны - желание достойным образом  оказать
гостеприимство приезжей. - Надо как  можно  лучше  встретить  и  принять
ее... Лишь бы не соскучилась она здесь...
   - Но где же, дядюшка, моя будущая подруга, моя драгоценная учительни-
ца? - воскликнула юная баронесса, не слушая рассуждении тетки. -  Навер-
ное, она скоро и сама явится?.. Я с нетерпением жду ее!
   Граф Христиан позвонил.
   - Ганс, кто передал вам это письмо? - спросил он старого слугу.
   - Одна дама, ваше сиятельство!
   - Она уже здесь! - воскликнула Амелия. - Где же она? Где?
   - Она в почтовой карете, у подъемного моста.
   - И вы заставили ее ожидать у ворот замка, вместо того  чтобы  сейчас
же ввести в гостиную?
   - Да, госпожа баронесса, взяв письмо, я запретил кучеру  двигаться  с
места. Мост за собой я велел поднять, а затем  вручил  письмо  его  сия-
тельству.
   - Но ведь это нелепо, непростительно заставлять наших гостей ждать  в
такую ужасную погоду! Можно подумать, что мы живем в крепости и всякий к
ней приближающийся - враг! Бегите же скорей, Ганс, бегите!..
   Но Ганс продолжал стоять неподвижно, как статуя. Лишь  в  глазах  его
читалось сожаление, что он не может исполнить распоряжение юной хозяйки;
казалось, даже пушечное ядро, пролетев над его головой, не в силах  было
бы хоть чуточку изменить невозмутимую позу, в которой он ожидал приказа-
ний своего старого господина.
   - Дорогое дитя, верный Ганс признает только свой  долг  и  полученные
приказания, - произнес наконец граф Христиан  с  такой  медлительностью,
что у юной баронессы закипела кровь. - Теперь, Ганс, велите открыть  во-
рота и спустить мост. Пусть все выйдут навстречу прибывшей с  зажженными
факелами - она у нас желанная гостья!
   Ганс не выказал ни  малейшего  удивления,  получив  приказание  сразу
ввести незнакомку в дом, куда даже ближайшие  родственники  и  вернейшие
друзья не допускались иначе, как с  проволочками  и  предосторожностями.
Канонисса пошла распорядиться, чтобы приготовили ужин для приезжей. Аме-
лия хотела уже бежать к подъемному мосту, но  дядя  предложил  ей  руку,
считая за честь самолично встретить  гостью,  и  пылкой  юной  баронессе
пришлось величественным, медленным шагом пройти до колоннады у подъезда,
где на первой ступеньке уже стояла, только что выйдя из почтовой кареты,
странствующая беглянка - Консуэло.


   XXIV

   Три месяца прошло с тех пор, как баронесса Амелия забрала себе в  го-
лову, что ей необходимо - не столько для учения, сколько для развлечения
- иметь компаньонку, и в своем одиночестве она не раз силилась  предста-
вить себе, какова будет ее будущая подруга. Зная угрюмый  нрав  Порпоры,
она боялась как бы он не прислал ей суровую и  педантичную  гувернантку.
Вот почему она тайком написала профессору, предупреждая его,  что  плохо
примет наставницу старше двадцати пяти лет, - словно  было  недостаточно
выразить такое желание своим родным, для которых она была кумиром и  по-
велительницей.
   Письмо Порпоры привело ее в восторг, и она сейчас же  создала  в  уме
совершенно новый образ: музыкантша, приемная  дочь  профессора,  молодая
девушка, а главное - венецианка, была, по мнению Амелии, как бы  нарочно
для нее создана, создана по ее образу и подобию.
   Поэтому она несколько разочаровалась, когда  вместо  резвой,  румяной
девочки, о какой она мечтала,  увидела  бледную,  грустную,  чрезвычайно
смущенную девушку. Ибо, не говоря уже о глубоком горе, терзавшем  бедную
Консуэло, об усталости от долгого, безостановочного пути, она  была  еще
подавлена страшными переживаниями последних часов: эта ужасная  гроза  в
дремучем лесу, эти поверженные ели, этот мрак, прорезаемый бледными мол-
ниями, а в особенности вид этого мрачного замка, вой охотничьих псов ба-
рона, горящие факелы в руках безмолвно стоящих слуг - во всем этом  было
что-то поистине зловещее. Какой контраст с лучезарным небом  и  гармони-
ческой тишиной венецианских ночей, доверчивой свободой ее прошлой  жизни
среди любви и жизнерадостной поэзии! Когда карета медленно  проехала  по
подъемному мосту и по нему глухо  застучали  копыта  лошадей,  когда  со
страшным скрежетом за ней опустилась подъемная решетка, Консуэло показа-
лось, что она входит в дантовский ад, и, охваченная ужасом, она поручила
свою душу богу.
   Вполне понятно, что у нее был растерянный вид,  когда  она  появилась
перед своими будущими хозяевами. Увидав же графа Христиана с его вытяну-
тым бледным лицом, поблекшим от лет и горя, его длинную, сухую  одереве-
нелую фигуру, облаченную в старомодный сюртук, она подумала,  что  перед
ней призрак средневекового владельца замка, и невольно отшатнулась, едва
сдержав крик ужаса.
   Старый граф, объясняя себе состояние Консуэло и  ее  бледность  уста-
лостью после столь длинного путешествия в тряской карете,  предложил  ей
руку, чтобы помочь взойти на крыльцо. В то же время он попытался сказать
ей несколько приветливых, любезных слов. Но помимо того, что природа на-
делила почтенного старика внешностью холодной и сдержанной, за много лет
уединенной жизни