белокурую голову венецианца к  своей  груди  и
залилась слезами. Слезы облегчили ее, и,  опустив  голову  на  свою  ма-
ленькую жесткую подушку, она тихо проговорила:
   - Признаюсь, я чуть жива; всю ночь я не сомкнула глаз - мы так  дурно
с тобой расстались.
   - Спи, Консуэло! Усни, мой ангел! - ответил ласково Андзолето. - Пом-
нишь ту ночь, когда ты уложила меня на свою постель, а сама тем временем
молилась и работала у этого столика? Теперь мой черед сторожить и  охра-
нять твой сон. Поспи еще, детка моя, а пока ты будешь дремать часик-дру-
гой, я просмотрю твои ноты, про себя почитаю их. Никто не  хватится  нас
раньше вечера, если вообще кто-нибудь еще думает о нас сегодня. Спи  же,
этим ты покажешь, что простила и веришь мне.
   Консуэло ответила ему блаженной улыбкой. Он поцеловал ее в лоб, усел-
ся за столик, а она заснула благодетельным сном,  полным  самых  сладких
грез.
   Андзолето так долго прожил спокойно и невинно  вблизи  этой  девушки,
что ему не стоило большого труда после одного дня возбуждения  вернуться
к своей обычной роли брата. Эта братская любовь была, так сказать,  нор-
мальным состоянием его души. К тому же то, что он слышал  прошлой  ночью
под балконом Дзустиньяни, могло только укрепить его решение.
   "Спасибо вам, любезные господа, - думал Андзолето, - вы преподали мне
урок вашей собственной морали, и "негодный мальчишка", поверьте,  сумеет
воспользоваться им не хуже любого  развратника-повесы  вашего  сословия.
Если обладание охлаждает, если права мужа ведут к пресыщенности и отвра-
щению, мы сумеем сохранить в неприкосновенности то  пламя,  которое,  по
вашим словам, так легко потушить. Мы сумеем воздержаться и от  ревности,
и от измены, и даже от наслаждений любви. Ваши пророчества,  именитый  и
глубокоуважаемый Барбериго, идут впрок, полезно поучиться в  вашей  шко-
ле!"
   Среди этих размышлений Андзолето, тоже совершенно измученный  бессон-
ной ночью, задремал, облокотясь на стол. Но сон его был некрепок, -  как
только солнце стало близиться к закату, он вскочил  на  ноги  и  подошел
посмотреть, не проснулась ли Консуэло. Лучи заходящего солнца,  проникая
через окно, заливали чудесным пурпурным светом и старую кровать и спящую
на ней красивую девушку. Из своей белой кисейной косынки Консуэло сдела-
ла нечто вроде занавески, привязав ее к филигранному распятию, прибитому
у изголовья. Это легкое покрывало грациозно падало на ее гибкое, замеча-
тельно пропорциональное тело. В этой розовой полумгле она  лежала  точно
цветок, склонивший под вечер свою головку. Ее великолепные черные волосы
разметались по матово-белым плечам, руки были скрещены на груди,  как  у
святой, - девушка казалась такой непорочной и была так божественно хоро-
ша, что Андзолето злобно подумал:
   "О граф Дзустиньяни, как жаль, что ты не видишь ее в это мгновение  и
подле нее меня, ревнивого, неусыпного стража  сокровища,  которого  тебе
никогда не иметь!"
   В эту самую минуту снаружи послышался легкий шум; тонкий слух  Андзо-
лето уловил плеск воды о домишко, в котором жила Консуэло.  К  Корте-Ми-
нелли редко приставали гондолы, к тому же в этот день Андзолето был осо-
бенно догадлив. Он вспрыгнул на стул и добрался до  слухового  окошечка,
проделанного почти у потолка и выходившего на маленький  канал.  Тут  он
ясно увидел графа Дзустиньяни: выйдя из гондолы, тот подошел к полуголым
ребятишкам, игравшим на берегу, и стал их о чем-то расспрашивать. В пер-
вую минуту Андзолето не знал, на что решиться: разбудить ли свою  подру-
гу, или запереть дверь. Но за те десять минут, которые граф употребил на
расспросы  и  розыски  комнатушки  Консуэло,  юноша  успел   вооружиться
дьявольским хладнокровием. Он приоткрыл дверь, для того чтобы в  комнату
можно было беспрепятственно и без шума войти, а сам вернулся к столику и
сделал вид, что пишет ноты. Сердце его колотилось в груди, но лицо  было
совершенно спокойно, ничуть не выдавая внутреннего волнения.
   Действительно, граф вошел  на  цыпочках,  желая  застигнуть  Консуэло
врасплох. Нищенская обстановка обрадовала его:  ему  казалось,  что  это
должно наилучшим образом благоприятствовать его плану соблазна. Он  при-
вез с собою уже подписанный им контракт и надеялся, что с таким докумен-
том будет принят не слишком сурово. Но при  первом  же  взгляде  на  это
странное святилище, где прелестная девушка спала ангельским сном на гла-
зах своего  почтительного  или  удовлетворенного  возлюбленного,  бедный
Дзустиньяни совсем смутился, запутался в своем плаще, победоносно  пере-
кинутом через плечо, и стал топтаться на месте между столом и  кроватью,
не зная, к кому обратиться. Андзолето был отомщен  за  вчерашнюю  унизи-
тельную сцену у гондолы.
   - Ваше сиятельство, покровитель мой! - воскликнул он, вставая и делая
вид, что страшно удивлен неожиданным появлением графа.  -  Я  сейчас  же
разбужу мою... невесту.
   - Нет! - ответил граф, который уже успел прийти в себя от смущения  и
повернулся к Андзолето спиной, чтобы вдоволь наглядеться на Консуэло.  -
Я счастлив, что вижу ее такою, и запрещаю тебе будить ее.
   "Да, да! Любуйся ею! - думал Андзолето. - Мне только это и нужно".
   Консуэло не просыпалась, и граф, понизив голос, с самым милым,  весе-
лым лицом стал выражать свой восторг.
   - Ты был прав, Дзото, - начал он непринужденно, - Консуэло  -  лучшая
певица во всей Италии, и я ошибался, сомневаясь, что она  к  тому  же  и
красивейшая женщина в мире.
   - Но ведь вы, ваше сиятельство, считали ее уродливой, - заметил лука-
во Андзолето.
   - И ты, конечно, передал ей все мои грубые выражения?  Но  ничего,  я
надеюсь искупить их таким крупным штрафом, что  тебе  не  удастся  более
вредить мне, напоминая ей о моей вине.
   - Вредить вам, ваше сиятельство? Как бы я мог это  сделать,  если  бы
даже это и пришло мне в голову?
   Тут Консуэло слегка пошевелилась.
   - Дадим ей спокойно проснуться, чтобы не напугать ее, а  ты  освободи
мне стол. Мне надо разложить на нем и перечитать контракт Консуэло. Зна-
ешь, пока она спит, ты можешь сам пробежать этот контракт, -  проговорил
граф, когда Андзолето, исполнив его приказание, очистил стол.
   - Контракт до пробного дебюта? Да это просто великолепно, о мой  бла-
городный покровитель. И дебют немедленно, до окончания срока ангажемента
Кориллы?
   - Это меня не смущает. Неустойка в тысячу цехинов.  Мы  заплатим  ей,
только и всего!
   - Но если Корилла пустит в ход интриги?
   - Мы за эти интриги упрячем ее в тюрьму.
   - Бог мой! Для вашего сиятельства нет преград!
   - Да, Дзото, - ответил сухо граф, - таковы уж мы есть: то,  чего  хо-
тим, мы хотим наперекор всему и всем.
   - Как! Условия ангажемента те же, что и у Кориллы? Для дебютантки без
имени, без известности те же условия, что для знаменитой певицы,  кумира
публики?
   - Новую певицу будут обожать еще больше. Если же условия прежней  пе-
вицы ее не удовлетворят, то стоит ей сказать одно слово, и  она  получит
вдвое больше. Все зависит от нее, - прибавил граф, повысив  немного  го-
лос, так как заметил, что Консуэло просыпается. - Ее судьба в ее руках.
   Консуэло, услышав сквозь сон эти слова, протерла глаза и, убедившись,
что все это происходит наяву, соскользнула с кровати; не задумываясь над
необычностью такого посещения, она привела в  порядок  волосы,  накинула
мантилью и с наивной доверчивостью вмешалась в разговор:
   - Вы слишком добры, ваше сиятельство, но я не настолько самонадеянна,
чтобы воспользоваться вашей добротой. До дебюта я не подпишу  ангажемен-
та. Это было бы недобросовестно с моей стороны. Я  могу  не  понравиться
публике, провалиться, быть освистанной. В этот день я могу оказаться  не
в голосе, растеряться, наконец просто быть некрасивой... Связанный  сло-
вом, вы не возьмете его обратно из гордости, я же слишком  горда,  чтобы
злоупотребить им...
   - Некрасивой в такой-то день, Консуэло! - воскликнул граф, пожирая ее
глазами. - Вы - некрасивой? Взгляните на себя, как вы  есть,  сейчас!  -
продолжал он, взяв ее за руку и подводя к столу, на котором стояло  зер-
кальце. - Если вы восхитительны в таком костюме, что же будет, когда  вы
появитесь осыпанная драгоценными камнями, сияющая, торжествующая?!
   Андзолето, видя дерзость графа, чуть не скрежетал от  ярости  зубами.
Но насмешливое равнодушие, с которым Консуэло отнеслась к пошлым  ухажи-
ваниям вельможи, тотчас успокоило его.
   - Ваше сиятельство, - сказала она, отталкивая от себя осколок  зерка-
ла, который граф поднес к ее лицу, - смотрите, не разбейте остаток моего
зеркала: у меня никогда не было другого, и я им дорожу, так как оно  ни-
когда не обманывало меня. Кто бы я ни была - урод или красавица, - но  я
отказываюсь от ваших щедрот. К тому же я должна сказать вам  откровенно,
что ни дебютировать, ни заключать контракт я не стану, если  мой  жених,
который стоит сейчас перед вами, не получит также ангажемента. У  нас  с
ним должен быть один театр и одна публика. И разлучиться  мы  не  можем,
так как собираемся обвенчаться.
   Это неожиданное признание немного ошеломило графа, но он тотчас опра-
вился от своего смущения.
   - Вы правы, Консуэло, и я вовсе не хочу вас  разлучать.  Дзото  будет
дебютировать вместе с вами. Только мы не должны закрывать глаза  на  то,
что, хоть у него и крупный талант, но все-таки ему далеко до вас.
   - Я думаю иначе, - горячо возразила  Консуэло,  покраснев  при  этом,
словно обида была нанесена ей самой.
   - Знаю, знаю, что он в большей мере ваш ученик, чем ученик того  про-
фессора, которого я ему дал, - улыбаясь, заметил Дзустиньяни. - Не отне-
кивайтесь, моя красавица! Помнится, Порпора, узнав о вашей дружбе с ним,
воскликнул: "Теперь мне понятны некоторые его достоинства, а то я  никак
не мог их совместить со столькими недостатками".
   - Я очень благодарен господину профессору!  -  принужденно  улыбаясь,
сказал Андзолето.
   - Ничего, он изменит свое мнение, - весело  проговорила  Консуэло.  -
Публика заставит моего дорогого, славного учителя разубедиться.
   - Ваш дорогой, славный учитель - лучший судья, лучший знаток пения во
всем мире, - возразил граф. - Пусть же Андзолето продолжает пользоваться
вашими указаниями. Это только послужит ему на пользу. Но,  повторяю,  мы
не можем заключить с ним договора, пока не узнаем, как к нему  отнесется
публика. Пусть он дебютирует, а там, при нашей благосклонности, мы суме-
ем по справедливости удовлетворить его требования.
   - Тогда мы будем дебютировать вместе. Мы - ваши покорные слуги,  гос-
подин граф. Но никакого контракта, никаких подписей до дебюта! На этом я
стою твердо...
   - Вы, Консуэло, быть может, не вполне довольны теми условиями,  кото-
рые я вам предлагаю? Так продиктуйте свои. Вот вам перо - сами  вычерки-
вайте, сами добавляйте; моя подпись внизу.
   Консуэло взялась за перо. Андзолето побледнел, а граф,  заметив  это,
от удовольствия закусил кончик своего кружевного жабо, которое все время
теребил. Решительно перечеркнув контракт, Консуэло написала там, где еще
оставалось место над подписью графа:  "Андзолето  и  Консуэло  обязуются
вместе принять условия, которые будет угодно графу Дзустиньяни им  пред-
ложить после их дебюта, каковой должен состояться в будущем месяце в те-
атре Сан-Самуэле". Она быстро подписала свое имя, а затем передала  перо
возлюбленному.
   - Подписывай не читая, - сказала она, - этим ты хоть в какой-то  мере
докажешь твоему благодетелю свою признательность и доверие.
   Андзолето все-таки, прежде чем подписать, быстро пробежал глазами на-
писанное. Граф тоже прочел, глядя через его плечо.
   - Консуэло! - воскликнул Дзустиньяни. - Право, вы  странная  девушка!
Удивительное существо! Ну, а теперь идемте оба ко мне обедать, - добавил
он, разорвав контракт и предлагая руку Консуэло.
   Девушка приняла приглашение, но попросила графа  вместе  с  Андзолето
подождать ее в гондоле, пока она приведет себя в порядок.
   "Как видно, у меня будет на что сделать себе подвенечное  платье",  -
подумала Консуэло, оставшись одна.
   Она надела ситцевое платье, пригладила волосы и, выпрыгнув на лестни-
цу, понеслась вниз, распевая во весь голос какую-то звонкую  музыкальную
фразу. Граф, желая проявить особенную  учтивость,  остался  с  Андзолето
ждать ее на лестнице. Не подозревая,  что  Дзустиньяни  может  быть  так
близко, она чуть не упала в его объятия, но, быстро высвободившись, пой-
мала его руку и, по местному обычаю, поднесла к губам с  почтительностью
подчиненной, не стремящейся перешагнуть через  различие  в  общественном
положении. Потом, обернувшись, бросилась на шею жениху  и,  радостная  и
шаловливая, прыгнула в гондолу, не дожидаясь своего церемонного покрови-
теля, немного раздосадованного всем происшедшим.


   XV

   Граф, видя, что Консуэло равнодушна к  деньгам,  решил  возбудить  ее
тщеславие и предложил ей бриллианты и туалеты, но и от них  она  отказа-
лась. Сначала Дзустиньяни вообразил, что она угадала его тайные  намере-
ния, но вскоре ему стало ясно, что в ней говорит исключительно  гордость
простолюдинки: она не хотела наград, еще не заслуженных на сцене его те-
атра. Однако он заставил ее принять платье из  белого  атласа,  под  тем
предлогом, что неприлично выступать в его салоне в  ситцевом  платье,  и
потребовал, чтобы она из уважения к нему рассталась со своей неприхотли-
вой одеждой. Она подчинилась и отдала свою прекрасную фигуру в руки мод-
ных портних, которые, конечно, не преминули попользоваться на этом и  не
поскупились на материю. Превратившись через два дня в нарядную даму, вы-
нужденная принять еще жемчужное ожерелье, которое  граф  поднес  ей  как
плату за тот вечер, когда она так восхитила своим пением его и его  дру-
зей, Консуэло всетаки была красива, хотя это и не  шло  к  характеру  ее
красоты, а нужно было лишь для того, чтобы пленять пошлые взоры.  Однако
ей так и не удалось этого достигнуть. С первого взгляда Консуэло  никого
не поражала и не ослепляла: она была бледна, да и в глазах ее -  девушки
скромной и всецело погруженной в свои занятия - не было того блеска, ко-
торый постоянно горит во взгляде женщин, жаждущих одного -  блистать.  В
лице ее, серьезном и задумчивом, сказывалась вся ее натура. Наблюдая  ее
за столом, когда она болтала о пустяках, вежливо скучая  среди  пошлости
светской жизни, никто даже и не подумал бы,  что  она  красива.  Но  как
только лицо это озарялось веселой, детской улыбкой, указывавшей  на  ду-
шевную чистоту, все тотчас находили ее милой. Когда же  она  воодушевля-
лась, бывала чем-нибудь живо заинтересована, растрогана, увлечена, когда
проявлялись ее богатые внутренние  силы,  она  мгновенно  преображалась:
огонь гениальности и любви загорался в ней, и тогда она приводила в вос-
торг, увлекала, покоряла, даже не отдавая себе отчета в тайне своей  мо-
щи.
   Графа удивляло и странно мучило  его  чувство  к  Консуэло;  у  этого
светского человека была артистическая душа, и Консуэло впервые заставила
задрожать и запеть ее струны. Но и теперь аристократ не  понимал,  сколь
ничтожны и бессильны были его способы завоевать эту  женщину,  так  мало
похожую на тех, кого ему удалось развратить.
   Он вооружился терпением и решил прибегнуть к помощи чувства  соперни-
чества: он пригласил Консуэло в театр, в свою ложу, надеясь,  что  успех
Кориллы пробудит в ней честолюбие. Но результат получился совсем не тот,
какого он ожидал. Консуэло вышла из театра равнодушная, молчаливая,  ус-
талая от грома рукоплескании, но совсем не захваченная  ими.  В  Корилле
она не нашла настоящего таланта, благородной страсти, мощи. Она  считала
себя достаточно сведущей, чтобы судить об этом искусственном,  сделанном
таланте, загубленном в самом начале  беспорядочной  жизнью  и  эгоизмом.
Равнодушно поаплодировала она примадонне, проронила несколько сдержанных
слов одобрения, но не захотела разыгрывать пустой комедии - восторгаться
соперницей, не возбудившей в ней ни страха, ни восторга. На минуту графу
показалось, что Консуэло в душе завидует если не таланту, то успеху  Ко-
риллы.
   - Успех этот ничто в сравнении с тем, который ожидает вас,  -  сказал
он ей, - он дает лишь слабое представление о победах, ожидающих вас, ес-
ли вы покажете себя публике такою, какой показали себя нам. Надеюсь,  вы
не испуганы тем, что здесь видели?
   - Нисколько, граф, - улыбаясь, ответила Консуэло. -  Эта  публика  не
страшит меня, я даже и не думаю о ней. Я думаю о том, что можно было  бы
еще сделать с той ролью, которую так блестяще исполняет Корилла. Мне ка-
жется, что в этой роли есть не использованные ею эффекты.
   - Как? Вы не думаете о публике?
   - Нет, я думаю о партитуре, о намерениях композитора, о характере ро-
ли, об оркестре, достоинства которого надо  использовать,  а  недостатки
скрыть, постаравшись превзойти себя в некоторых местах.  Я  слушаю  хор,
который не всегда на высоте: он, по-моему, требует более строгого управ-
ления; обдумываю, в каких местах надо будет пустить в ход все свои  воз-
можности, предусмотрительно приберегая для этого  силы  в  местах  менее
трудных. Как видите, граф, есть много такого, о чем стоит подумать,  по-
мимо публики, которая ничего в этом не понимает и не может понимать.
   Эти здравые взгляды и строгая оценка до того поразили графа,  что  он
не решился  расспрашивать  далее  и  со  страхом  спросил  себя,  какими
средствами может такой поклонник, как он, подчинить  себе  этот  могучий
ум.
   К дебюту обоих молодых людей готовились по всем правилам,  практикую-
щимся в подобных случаях. Между графом и Порпорой, между Консуэло  и  ее
возлюбленным шли бесконечные пререкания и споры. Старый  учитель  и  его
даровитая ученица восставали против пышных объявлений, против того  бес-
численного множества мелких и пошлых приемов, которым в наше время  дали
развиться до наглости и обмана. В то время в Венеции  газеты  не  играли
большой роли в этих делах. Тогда не умели еще так искусно подбирать сос-
тав публики, не прибегали к помощи рекламы, к выдуманным биографиям.  Не
была известна еще и могучая машина, называющаяся клакерами. Тогда были в
ходу серьезные происки и страстные интриги, но все решала сама  публика:
одними она наивно увлекалась, к другим так же стихийно была враждебна. И
не всегда при этом главную роль играло искусство: тогда - как и теперь -
в храме Мельпомены боролись страсти и  страстишки.  Но  тогда  не  умели
скрывать так искусно причины разногласий и относить их за счет неподкуп-
ной любви к искусству. А за всем этим в конечном счете скрывались все те
же мелкие человеческие чувства - только цивилизация еще не прикрывала их
затейливой внешней оболочкой.
   В такого рода делах Дзустиньяни вел себя скорее как меценат-вельможа,
чем как директор театра. Тщеславие было для него более сильным  двигате-
лем, чем жадность у обычных любителей наживы. В своих салонах он  подго-
товлял публику, подогревая успех своих представлений. В его  методах  не
было поэтому ничего подлого или низкого - он вносил в них чисто ребячес-
кое самолюбие, стремление восторжествовать в своих любовных похождениях,
умение ловко использовать советы приятелей. И вот теперь он начал понем-
ногу, довольно-таки искусно, разрушать здание, некогда воздвигнутое  его
же собственными руками, - здание славы Кориллы. Все видели, что он хочет
создать славу новой звезде, и ему приписывалось уже полное обладание тем
предполагаемым чудом, которое он собирался показать: бедная Консуэло еще
и не подозревала ничего насчет чувств графа к ней, а вся Венеция уже го-
ворила, будто ему опротивела Корилла и он собирается заместить ее,  уст-
роив дебют своей  новой  любовнице.  Многие  добавляли:  "Какое  издева-
тельство над публикой и какой вред для театра! Его фаворитка -  какая-то
уличная певичка, ничего не знающая, обладающая лишь красивым  голосом  и
сносной наружностью".
   Начались интриги сторонников Кориллы. Разыгрывая