сумку и, вынув  оттуда  большую
краюху хлеба, принялся резать ее и уписывать  за  обе  щеки,  застенчиво
поглядывая время от времени на спящую и стараясь  как  можно  осторожнее
действовать своим складным ножом, словно боясь разбудить ее.  Этот  знак
внимания совсем успокоил Консуэло, а хлеб, который уплетал юный путник с
таким явным удовольствием, пробудил в ней муки голода. Убедившись по из-
ношенной одежде юноши и его запыленной обуви, что он беден и пришел  из-
далека, она решила, что провидение посылает ей неожиданную помощь  и  ею
следует воспользоваться. Краюха хлеба была большая, и юноша мог без осо-
бого ущерба для своего аппетита уделить ей кусочек. Консуэло  поднялась,
делая вид, что протирает глаза, как будто только что проснулась, и реши-
тельно посмотрела на юношу, чтобы внушить ему уважение, - на тот случай,
если бы он вдруг утратил проявленную им до сих пор почтительность.
   Но такая предосторожность была излишней. Как только юноша увидел, что
девушка проснулась и встала, он слегка смутился,  опустил  глаза,  потом
попробовал взглянуть на нее и, ободренный  выражением  лица  Консуэло  -
несказанно доброго и привлекательного, несмотря на ее стремление хранить
суровость, - заговорил таким приятным, благозвучным  голосом,  что  юная
музыкантша сразу почувствовала к нему расположение.
   - Ну вот, сударыня, наконец-то вы проснулись, - проговорил он, улыба-
ясь, - вам здесь так славно спалось, что, не бойся я поступить  невежли-
во, я тоже заснул бы.
   - Если вы так же любезны, как вежливы, окажите мне маленькую  услугу,
- сказала материнским тоном Консуэло.
   - Все, что вам будет угодно, - ответил юный путник; и голос его пока-
зался Консуэло приятным и задушевным.
   - Тогда продайте мне частицу вашего завтрака, - сказала  Консуэло,  -
если, конечно, это не будет для вас лишением.
   - Продать?! - воскликнул, краснея, изумленный юноша. - О! Будь у меня
завтрак, я бы его не продал! Разве я трактирщик? Я с удовольствием пред-
ложил бы вам его!
   - Ну, так поделитесь со мной, а я взамен дам вам на что  купить  себе
лучший завтрак.
   - Нет! Нет! - возразил он. - Смеетесь вы, что ли? Или вы  так  горды,
что не можете принять от меня жалкого кусочка хлеба?  Увы!  Как  видите,
больше я ничего не могу вам предложить.
   - Хорошо! Принимаю ваш хлеб. Ваша доброта  заставила  бы  меня  усты-
диться, если бы я возгордилась.
   - Берите! Берите, милая барышня! - радостно воскликнул юноша.  -  Вот
вам хлеб, режьте его сами! Да не церемоньтесь! Едок я небольшой,  а  тут
было запасено на целый день.
   - Но сможете ли вы купить еще хлеба на сегодняшний день?
   - Да ведь его везде можно достать! Ну, кушайте на здоровье, если  хо-
тите доставить мне удовольствие!
   Консуэло не заставила себя больше просить, чувствуя, что было бы  су-
щей неблагодарностью по отношению к братски угощавшему  ее  юноше  отка-
заться позавтракать с ним. И, усевшись неподалеку от него, она принялась
уписывать хлеб, по сравнению с которым все изысканные блюда,  когда-либо
отведанные ею за столом богачей, показались ей безвкусными и грубыми.
   - Какой у вас хороший аппетит, - заговорил юноша, -  просто  смотреть
приятно. Ну, и повезло же мне, что я вас  встретил:  очень  рад!  Знаете
что? Давайте съедим весь хлеб - как здесь ни пустынно,  набредем  же  мы
сегодня на какое-нибудь жилье.
   - Значит, местность эта вам незнакома?
   - Я здесь впервые, но путь, по которому я шел от  Вены  до  Пильзена,
мне знаком, и я теперь возвращаюсь обратно той же дорогой.
   - Куда обратно? В Вену?
   - Да, в Вену. А вы тоже туда направляетесь?
   Консуэло, не зная, брать ли юношу себе в спутники или  уклониться  от
его общества, притворилась, что не слышала, чтобы не отвечать сразу.
   - Но что я говорю, - продолжал юноша, - разве такая красавица  отпра-
вится одна в Вену? А между тем вы, видно, путешествуете: у вас такой  же
дорожный узелок, как и у меня, и вы тоже странствуете пешком.
   Консуэло, решив избегать вопросов юноши, пока не убедится,  насколько
можно доверять ему, предпочла ответить вопросом на вопрос.
   - Вы из Пильзена? - спросила она.
   - Нет, - ответил юноша, не имевший ни склонности, ни повода быть  не-
доверчивым, - я из Рорау, это в Венгрии; мой отец каретник.
   - А как вы вы ушли так далеко от дома? Разве вы не занимаетесь тем же
ремеслом, что и отец?
   - И да и нет: отец мой каретник, а я нет; но в то же время он и музы-
кант, - а я жажду им стать.
   - Музыкантом? Браво! Это чудесная профессия.
   - Может, она и ваша?
   - Однако не учиться же музыке направлялись вы в Пильзен?  Это,  гово-
рят, очень унылый военный город.
   - О нет! У меня было поручение туда, а теперь я возвращаюсь  в  Вену,
чтобы, приискав себе какой-нибудь заработок, продолжать там занятия  му-
зыкой.
   - Что же вы избрали? Музыку или пение?
   - Пока и то и другое. У меня довольно хороший голос, а вот тут у меня
скрипочка - хоть и плохонькая, но я пытаюсь  передать  на  ней  то,  что
чувствую. Однако я честолюбив и мне хотелось бы достичь большего.
   - Сочинять, очевидно?
   - Вы угадали. У меня из  головы  не  выходит  это  проклятое  сочини-
тельство. Сейчас покажу вам, какой у  меня  в  дорожной  котомке  добрый
спутник - объемистая книга; я разорвал ее на  части,  чтобы  можно  было
брать отрывки с собой во время странствий. Когда устану, я сажусь в  ка-
ком-нибудь уголке, немного позанимаюсь - и усталость как рукой снимает.
   - Очень похвально. Бьюсь об заклад, что  это  "Gradus  ad  Parnassum"
[22] Фукса!
   - Именно! Я вижу, вы хорошо знакомы с музыкой; теперь я  уверен,  что
вы сами тоже музыкантша. Сейчас, когда вы спали, я, глядя на вас,  гово-
рил себе: "Совсем не похожа на немку, по лицу - настоящая южанка, вполне
возможно, что она итальянка и, безусловно, артистка".  Поэтому-то  вы  и
доставили мне большое удовольствие, попросив у меня хлеба;  а  теперь  я
вижу, что, хотя вы как нельзя лучше говорите по-немецки, выговор  у  вас
все-таки иностранный.
   - А что, если вы ошибаетесь? Вы тоже мало похожи на немца, и  лицо  у
вас смуглое, как у итальянца, а между тем...
   - О! Вы слишком любезны, сударыня! Лицо у меня - как у  африканца,  и
товарищи по хору в соборе святого Стефана обычно звали меня  мавром.  Но
вернемся к нашему разговору. Я был немало удивлен, увидев, что вы  спите
в лесу совсем одна. И у меня родились тысячи предположений  относительно
вас. Быть может, подумал я, это моя счастливая звезда привела меня сюда,
чтобы я встретил добрую душу, которая помогла бы мне. Словом...  сказать
вам уж все?
   - Говорите, не бойтесь.
   - Мне показалось, что вы слишком хорошо одеты и  слишком  белы  лицом
для бродяжки, а увидев у вас дорожный мешок, я вообразил, что вы состои-
те при некой особе, иностранке и... артистке! О! При той великой артист-
ке, которую я жажду увидеть и чье покровительство было бы моим спасением
и счастьем. Ну, сударыня, признайтесь:  вы  из  какого-нибудь  соседнего
замка и шли с поручением в окрестности! И вы, конечно, знаете...  О  да!
Вы должны знать замок Исполинов!
   - Ризенбург? Вы идете в Ризенбург?
   - По крайней мере пытаюсь туда пробраться. Несмотря на все  указания,
данные мне в Клатау, я так заблудился в  этом  проклятом  лесу,  что  не
представляю себе, как выбраться отсюда. К счастью, вы знаете Ризенбург и
будете так добры сказать мне, далеко ли еще до него.
   - Но что же вам надо в Ризенбурге?
   - Я хочу повидаться с Порпориной.
   - В самом деле? Но тут Консуэло, боясь выдать себя  путнику,  который
мог упомянуть о ней в Ризенбурге, спохватилась и равнодушно спросила:
   - А скажите, пожалуйста, кто такая эта Порпорина?
   - Как, вы не знаете? Увы! Я вижу, вы совсем чужой человек в этих кра-
ях. Но раз вы музыкантша и знаете Фукса, то, конечно, знакомы и с именем
Порпора.
   - А вы знакомы с Порпорой?
   - Нет еще, как раз, желая познакомиться  с  ним,  я  и  ищу  покрови-
тельства его знаменитой любимой ученицы - синьоры Порпорины.
   - Расскажите же мне, как вам это пришло в голову? Быть может, я найду
способ проникнуть с вами в замок к Порпорине.
   - Сейчас расскажу вам все. Как я уже говорил вам, я сын честного  ка-
ретника, уроженец маленького местечка на границе Австрии и Венгрии. Отец
мой - церковный ризничий и органист в нашей деревне. У моей матери, быв-
шей поварихи местного вельможи, прекрасный голос, и отец вечерами, отды-
хая от работы, аккомпанировал ей на арфе. Так я, естественно,  пристрас-
тился к музыке, и, помнится, с самого раннего детства для меня  не  было
большего удовольствия, как принимать участие в наших семейных концертах,
держа в руках кусок дерева, по которому я пилил обломком рейки,  вообра-
жая, что это скрипка со смычком и что я извлекаю из нее волшебные звуки.
Да, да! Мне и теперь еще кажется, что мои милые щепки  не  были  немы  и
из-под моего смычка звучал небесный голос, не слышимый  для  других,  но
опьянявший меня сладостными мелодиями.
   Однажды, когда я вот так играл на своей воображаемой скрипке,  к  нам
зашел мой двоюродный брат Франк, школьный учитель в  Гаймбурге.  Своеоб-
разный экстаз, в котором я находился, очень заинтересовал его.  Он  зая-
вил, что это свидетельствует о необычайном таланте, и увез меня с  собой
в Гаймбург, где в течение трех лет - со всею строгостью, смею  вас  уве-
рить - обучал меня музыке. Какие чудесные фермато с руладами и  фиориту-
рами отбивал он своей палочкой на моих пальцах и ушах! Однако я не падал
духом. Я учился читать и писать; у меня была настоящая скрипка, я  играл
на ней простенькие упражнения, знакомясь в то же время с правилами пения
и латинским языком. Я делал настолько быстрые успехи, насколько это было
возможно с таким нетерпеливым преподавателем, каким был  мой  двоюродный
брат Франк.
   Было мне около восьми лет, когда случай, или, вернее,  провидение,  в
которое я, как добрый христианин, всегда верил, привело в дом моего дво-
юродного брата господина Рейтера, капельмейстера венского  собора.  Меня
ему представили как чудо-ребенка; я свободно прочитал с  листа  пьесу  и
настолько понравился ему, что он увез меня в Вену, где поместил певчим в
собор святого Стефана.
   Там нам приходилось работать всего два часа в день, а остальное  вре-
мя, предоставленные сами себе, мы могли делать все, что хотели.  Но  лю-
бовь к музыке подавляла во мне и детскую лень и детскую  непоседливость.
Стоило мне, бывало, играя с товарищами на площади, услышать звуки  орга-
на, как я бросал все и возвращался в церковь, чтобы насладиться духовным
пением и музыкой. По вечерам я часами простаивал на улице под окнами, из
которых доносились обрывки концерта или просто слышался приятный  голос.
Я был любознателен, я жаждал узнать, понять все, что поражало мой  слух.
Но особенно мне хотелось сочинять. В тринадцать лет, не зная ни  единого
правила, я отважился написать обедню и показал партитуру нашему  учителю
Рейтеру. Он поднял меня на смех и посоветовал немного "поучиться", преж-
де чем браться за сочинительство. Ему легко было так говорить. А у  меня
не было возможности платить учителю, ибо родители мои были слишком  бед-
ны, чтобы посылать деньги и на мое содержание и на образование.  Наконец
однажды я получил от них шесть флоринов, на которые и купил себе вот эту
книгу и еще книгу Маттезона. С большим жаром принялся я изучать их и на-
ходил в этом громадное удовольствие. Голос мой окреп и считался лучшим в
хоре. Несмотря на сомнения и неясности, порождавшиеся моим  невежеством,
которое я силился рассеять, я все же чувствовал, что развиваюсь и в  го-
лове моей зарождаются мысли. Но я с ужасом думал, что приближаюсь к тому
возрасту, когда, по правилам капеллы, мне придется покинуть детскую пев-
ческую школу; я понимал, что эти восемь лет работы в соборе  явятся  для
меня последними годами учения, ибо у меня нет ни средств, ни  покровите-
лей, ни учителей, затем мне придется вернуться в родительский дом и обу-
чаться каретному ремеслу. К довершению своих горестей я  стал  замечать,
что маэстро Рейтер, вместо того чтобы привязаться ко мне, стал  со  мной
очень суров и думал только о том, как бы приблизить час моего исключения
из школы. Я не подозревал причины столь незаслуженной антипатии. Некото-
рые из моих товарищей легкомысленно уверяли меня, что он  мне  завидует,
находя в моих сочинительских попытках проявление музыкального гения, что
он вообще ненавидит и обескураживает молодых людей, в которых  обнаружи-
вает талант, превосходящий его собственный. Я далек  от  столь  лестного
для моего самолюбия толкования его немилости, но мне  все-таки  кажется,
что с моей стороны было ошибкой показывать ему свои творения: он  увидел
во мне безмозглого честолюбца и самонадеянного нахала.
   - К тому же, - перебила рассказчика Консуэло, - старые учителя вообще
не любят учеников, опережающих их в знаниях. Но как вас зовут, дитя мое?
   - Иосиф.
   - Иосиф... а дальше?
   - Иосиф Гайдн.
   - Непременно запомню ваше имя: если из вас чтонибудь выйдет,  я  хоть
буду знать, почему ваш учитель так неприязненно относился к вам и почему
меня так заинтересовал ваш рассказ. Пожалуйста, продолжайте.
   Юный Гайдн принялся за свое  повествование,  а  Консуэло,  пораженная
сходством их судеб - судеб двух бедняков и артистов, внимательно вгляды-
валась в лицо юноши-певчего. Это худенькое желтоватое лицо необыкновенно
оживилось в порыве излияний, голубые глаза сверкали лукавством, шаловли-
вым и добродушным, и все в его манере держать себя и выражаться говорило
о недюжинном уме.


   LXV

   - Каковы бы ни были причины антипатии маэстро  Рейтера,  -  продолжал
свой рассказ Иосиф, - он доказал мне это весьма жестоко и в связи с пос-
тупком самым незначительным. У меня были новые ножницы, и я, как настоя-
щий школьник, пробовал их на всем, что только попадалось мне  под  руку.
Сидевший впереди меня мальчик-певчий, очень  гордившийся  своей  длинной
косой, то и дело стирал ею записи, которые я наносил мелом  на  аспидной
доске. И вот в голове моей мелькнула молниеносная роковая мысль. Все бы-
ло делом мгновения. Крак! Ножницы раскрылись, и коса очутилась на  полу!
Учитель своим ястребиным взором следил за каждым моим движением.  Прежде
чем мой бедный товарищ успел заметить свою горестную утрату, я был  под-
вергнут строгому выговору, опозорен и без дальних церемоний выгнан.
   Вышел я из детской певческой школы в ноябре прошлого года в семь  ча-
сов вечера и очутился на площади, без гроша в кармане, разутый и  разде-
тый, если не считать того жалкого платья, которое было на  мне.  Тут  на
меня напало полное отчаяние. Меня так злобно разбранили и выгнали с  та-
ким скандалом, что я вообразил, будто и в самом  деле  совершил  великий
проступок. Горько оплакивал я этот пук волос, этот кусочек ленты,  отре-
занные моими злополучными ножницами. Товарищ, чью голову я так опозорил,
прошел мимо меня тоже с ревом. Сколько было пролито слез, сколько раска-
яния и угрызений совести из-за прусской косы! Мне хотелось броситься мо-
ему товарищу на шею, стать перед ним на колени, но я не посмел и стыдли-
во продолжал сидеть в своем углу. А ведь бедный мальчик, вполне  возмож-
но, оплакивал мою опалу еще больше, чем собственные волосы.
   Я провел ночь на улице; а утром, когда я, вздыхая, размышлял  о  том,
как необходим и недостижим для меня завтрак, ко мне подошел Келлер,  па-
рикмахер школы певчих святого Стефана. Он только что причесывал  маэстро
Рейтера, и тот, продолжая на меня злиться, ни о чем другом  говорить  не
мог, как об ужасном случае с отрезанной косой.  Поэтому  шутник  Келлер,
заметив мою жалкую фигуру, покатился со смеху и  принялся  осыпать  меня
язвительными насмешками. "Вот он, бич парикмахеров! - закричал еще изда-
ли, завидев меня, этот балагур. - Вот он, враг всех и вся, кто,  подобно
мне, поддерживает красоту шевелюры! Ах! Мой юный обрезатель кос!  Милей-
ший мой истребитель тупеев! Пожалуйте-ка сюда, дайте я обрежу ваши прек-
расные черные кудри, чтобы наделать из них кос взамен тех, что падут  от
вашей руки!" Я был в отчаянии, в ярости. Закрыв лицо руками, считая себя
предметом мести общества, я кинулся бежать, но добряк  Келлер  остановил
меня. "Куда ты, несчастный? - спросил он меня, смягчаясь. - Куда ты  де-
нешься без хлеба, без одежды, без друзей да еще с таким преступлением на
совести? Мне жаль тебя, я так люблю твой красивый голос, которым не  раз
наслаждался в соборе. Идем ко мне. У меня с женой и  детьми  всего  одна
комната на пятом этаже. Но и этого нам более  чем  достаточно,  так  что
мансарда, которую я снимаю на шестом этаже, пустует. Живи в ней  и  кор-
мись у нас до тех пор, пока не найдешь работы. Но чур!  К  волосам  моих
клиентов относись с должным уважением и париков моих ножницами не касай-
ся!"
   И я пошел за великодушным Келлером, моим спасителем и отцом!  Он  был
так добр, этот бедный труженик, что, помимо помещения  и  стола,  уделил
мне еще немного денег, и я мог продолжать учение. Я взял напрокат сквер-
ненький клавесин, весь источенный червями, и,  забившись  на  чердак  со
своим Фуксом и Маттезоном, без удержу предался своей страсти  к  сочини-
тельству. С этой минуты я могу считать, что  провидение  стало  покрови-
тельствовать мне. Всю эту зиму я с наслаждением изучал первые шесть  со-
нат Эммануила Баха и, как мне кажется, хорошо их усвоил. В то  же  время
небо, как бы в награду за мое усердие и настойчивость, послало  мне  не-
большую работу, давшую мне возможность существовать и расплатиться с мо-
им дорогим хозяином. По воскресеньям я играл на органе в домовой  церкви
графа Гаугвица, а перед тем по утрам исполнял партию  первой  скрипки  в
церкви святых отцов милосердия. Кроме того, у меня нашлись два  покрови-
теля. Один из них - аббат, который написал множество стихов на итальянс-
ком языке, как говорят, очень хороших. Он в большой милости и у  импера-
тора и у императрицы. Имя его - господин Метастазио; он  живет  в  одном
доме с Келлером и со мной, и я даю уроки молодой девице, его племяннице.
Другой мой покровитель - его превосходительство венецианский посланник.
   - Синьор Корнер? - с живостью спросила Консуэло.
   - Ах! Вы знаете его? - воскликнул Гайдн. - Господин аббат  Метастазио
ввел меня к нему в дом. Мой скромный талант пришелся там по вкусу, и его
превосходительство обещал посодействовать,  чтобы  со  мной  позанимался
Порпора" который сейчас вместе с госпожой  Вильгельминой,  супругой  или
возлюбленной его превосходительства, находится на курорте в Маненсдорфе.
Это обещание страшно обрадовало меня. Подумать только, - стать  учеником
такого великого учителя, лучшего в  мире  преподавателя  пения!  Изучить
композицию, истинные, подлинные основы итальянского искусства! Я  думал,
что спасен, благословлял свою счастливую звезду и уже воображал себя ве-
ликим музыкантом. Но увы! Несмотря на добрые намерения  его  превосходи-
тельства, осуществить его обещание оказалось не так легко, как я  думал,
и если мне не удастся найти более солидной рекомендации, боюсь, что я не
смогу даже подойти близко  к  Порпоре.  Говорят,  знаменитый  маэстро  -
большой чудак, и насколько он может быть предан, внимателен и  великоду-
шен в отношении одних своих учеников, настолько бывает капризен и жесток
с другими. По-видимому, маэстро Рейтер ничто в сравнении с Порпорой, и я
дрожу при одной мысли увидеть его. Однако ж, хотя он сначала  и  отказал
наотрез его превосходительству, мотивируя свой  отказ  нежеланием  брать
новых учеников, я знаю, что его превосходительство будет  настаивать,  и
поэтому не теряю надежды. Я решил терпеливо выносить самые жестокие  ос-
корбления со стороны Порпоры, лишь бы он научил меня чему-нибудь.
   - Вы приняли благое решение, - заметила Консуэло. - Вам не  преувели-
чили, говоря о резкости великого музыканта и его суровой  внешности.  Но
вы правы: не надо отчаиваться, ибо если только  вы  т