населяет воображение приключениями рыцарей "плаща и
шпаги". Прозрачное небо, в котором тонут бледные купола далеких  зданий,
льет на все какой-то неопределенный, полный гармонии свет, навевая  бес-
конечные грезы...
   Как раз в ту минуту, когда все часы, словно перекликаясь, пробили два
часа пополуночи, Андзолето очутился на Корте-Минелли, у церкви  Сан-Фан-
тино. Тайный инстинкт привел его к жилищу той, чье имя и образ  ни  разу
не промелькнули в его памяти в этот день с самого захода солнца. Не  ус-
пел он ступить на  площадку,  как  нежный  голос  тихо-тихо  назвал  его
уменьшительным именем; подняв глаза, он увидел еле очерченный силуэт  на
одной из самых жалких террас этого проулка. Еще минута, дверь лачуги от-
ворилась, и Консуэло в ситцевой юбке, закутанная в старую черную  шелко-
вую мантилью, когда-то служившую ее матери, протянула ему руку, приложив
палец другой руки к губам в знак молчания. Ощупью, на цыпочках,  взобра-
лись они по ветхой деревянной лестнице, ведущей на крышу, и, усевшись на
террасе, начали беседовать шепотом, прерывая его поцелуями; этот шелест,
словно таинственный ветерок или болтовня духов, порхающих попарно,  реет
каждую ночь над причудливыми, словно красные чалмы, трубами венецианских
домов.
   - Как? Ты ждала меня до сих пор, моя бедняжечка? - прошептал Андзоле-
то.
   - Но ведь ты обещал, что придешь рассказать мне о  своем  сегодняшнем
выступлении! Ну, говори, говори же скорее, хорошо ли ты спел, понравился
ли, аплодировали ли тебе, получил ли ангажемент?
   - А ты, моя добрая Консуэло, скажи, ты не сердилась на меня за долгое
отсутствие? Не очень устала, поджидая меня? Не прозябла на этой террасе?
Ужинала ли ты? Не очень беспокоилась? Не бранила  меня?  -  расспрашивал
свою подругу Андзолето, почувствовав угрызения совести при  виде  такого
доверия и кротости бедной девушки.
   - Нисколько, - ответила она, целомудренно обнимая его за шею. -  Если
я и сердилась, то не на тебя. Если устала, если озябла,  то  я  уже  обо
всем этом забыла, раз ты со мной. Ужинала ли я? Право, не знаю! Беспоко-
илась ли? Чего ради! Бранила ли тебя? Никогда в жизни!
   - Ты просто ангел, - сказал Андзолето, целуя ее. -  О  мое  утешение!
Как жестоки и коварны другие сердца!
   - Что же случилось? Чем так огорчили "сына моей души"? -  воскликнула
Консуэло, вплетая в милое венецианское наречие смелые и страстные  мета-
форы своего родного языка.
   Андзолето рассказал обо всем, что произошло, даже о своем  ухаживании
за Кориллой, и особенно подробно остановился на ее кокетливом поддразни-
вании. Но он рассказал все это по-своему, передавая только  то,  что  не
могло огорчить Консуэло: ведь он не хотел изменять и не  изменил  ей,  и
все это было почти полной правдой. Однако есть одна сотая  доля  правды,
которую никакое судебное следствие никогда не смогло выявить, в  которой
ни один клиент никогда не сознался своему адвокату и до которой ни  один
приговор не добирался иначе, как чисто случайно,  потому  что  именно  в
этом неосвещенном крошечном количестве фактов или намерений кроется  по-
вод, причина, цель - словом, ключ всех тех громких процессов, где защита
редко бывает на высоте, а приговор редко бывает справедлив, как ни пылко
льются речи ораторов, как ни хладнокровны судьи.
   Что касается Андзолето, то нечего и говорить, о каких  своих  грешках
он умолчал, какие пламенные ощущения, пережитые перед публикой, он осве-
тил совсем иначе, о каком подавленном трепете в гондоле он забыл  упомя-
нуть. Вероятнее всего, он совсем ничего не  сказал  о  гондоле,  а  свои
льстивые любезности по адресу примадонны  изобразил  в  виде  остроумных
насмешек, благодаря которым он спасся от опасных сетей коварной женщины,
умудрившись притом не разгневать ее. Но, спросите вы, милая  читательни-
ца, зачем, не желая и не имея возможности рассказать обо всем  так,  как
оно было в действительности, то есть о сильнейших искушениях, перед  ко-
торыми он устоял только благодаря благоразумию и  умелому  поведению,  -
зачем, повторяю, было этому юному хитрецу пробуждать ревность в  Консуэ-
ло? Вы задаете этот вопрос, сударыня? Да разве вы сами не  рассказываете
возлюбленному или, скажем, избранному вами супругу о всех своих  поклон-
никах, его соперниках, которыми вы жертвовали не только  до  замужества,
но и теперь на всех балах, вчера еще, даже  сегодня  утром?  Послушайте,
сударыня, если вы красивы, в чем я не сомневаюсь, я могу поручиться  го-
ловой, что вы поступаете так же, как Андзолето, и делаете  это  не  ради
выгоды, не для того, чтобы терзать ревнивую душу, не для того, чтобы еще
больше возгордился тот, кого вы любите, но просто  потому,  что  приятно
иметь подле себя существо, которому можно рассказать все это, как  будто
исполняя спой долг, и, исповедуясь, похвастаться перед своим духовником.
Только все дело в том, сударыня, что вы при этом  рассказываете  "почти"
все, замалчивая пустяк, - о нем вы  никогда  не  упомянете,  -  тот  ваш
взгляд, ту улыбку, которые и вызвали дерзкое  объяснение  самонадеянного
нахала. Вот этот взгляд, эта улыбка, этот пустяк как раз и был в  данном
случае гондолой, о которой Андзолето, с наслаждением переживая вновь все
упоение вечера, забыл рассказать Консуэло. Маленькая испанка, к  счастью
для нее, еще не знала ревности: это горькое, мрачное чувство свойственно
душам, уже много страдавшим, а Консуэло была до сих пор так же счастлива
своей любовью, как  и  добра.  Единственно,  что  произвело  на  девушку
сильнейшее впечатление, это лестный, но суровый приговор,  произнесенный
уважаемым ею учителем, профессором Порпорой, над ее обожаемым Андзолето.
Она заставила юношу еще раз повторить подлинные слова учителя  и,  после
того как он снова в точности передал их, долго молчала, глубоко задумав-
шись.
   - Консуэлина, - проговорил Андзолето, не обращая большого внимания на
ее задумчивость, - становится что-то очень свежо, ты не боишься  просту-
диться? Ведь подумай, дорогая, все наше будущее зависит от твоего  голо-
са, больше даже, чем от моего.
   - Я никогда не простуживаюсь, - ответила она, - а вот тебе холодно  в
твоем великолепном костюме. На, закутайся в мою мантилью.
   - Много ли мне поможет этот кусок рваной тафты? Я предпочел бы с пол-
часика погреться в твоей комнате.
   - Хорошо, - ответила Консуэло, - но нам тогда придется  помолчать,  а
то соседи нас услышат и, пожалуй, осудят. Люди они неплохие и  не  очень
донимают меня, хотя и видят, что мы с тобой любим друг друга, но  только
потому, что ты не приходишь ко мне по ночам. Право, лучше было бы,  если
бы ты пошел спать к себе.
   - Это немыслимо: до рассвета мне не откроют и  мне  придется  дрожать
еще целых три часа. Слышишь, как у меня от холода стучат зубы?
   - В таком случае идем, - проговорила Консуэло, вставая, - я запру те-
бя в своей комнате, а сама буду спать на террасе: если кто следит за на-
ми, пусть видит, что я веду себя скромно.
   И она действительно провела его к себе в комнату,  довольно  большую,
но убогую; цветы, когда-то написанные на стенах, проглядывали теперь там
и сям сквозь второй слой окраски, еще более грубой и почти такой же  об-
лезлой. Большая деревянная кровать с матрацем из морской травы, ситцевое
стеганое одеяло, безупречно чистое, но все в разноцветных заплатах,  со-
ломенный стул, небольшой столик, очень старинная гитара  да  филигранное
распятие составляли все богатство,  оставленное  Консуэло  матерью.  Ма-
ленький спинет и куча полуистлевших нот, которыми великодушно ссужал  ее
профессор Порпора, дополняли всю обстановку юной артистки, дочери бедной
цыганки, ученицы великого артиста и возлюбленной юного красавца -  люби-
теля приключений.
   Так как в комнате имелся всего один стул, а стол был завален  нотами,
то Андзолето не оставалось ничего больше, как сесть на кровать,  что  он
сейчас же и сделал без церемоний. Едва он присел на самый край  кровати,
как, измученный усталостью, повалился на большую подушку из шерсти.
   - Моя дорогая, моя хорошая женушка, - пробормотал он, - я сейчас  от-
дал бы все годы, которые мне остается жить, за один час крепкого  сна  и
все сокровища мира за то, чтобы укрыть ноги концом этого одеяла. Никогда
в жизни мне не было так холодно, как в этом проклятом фраке; после  бес-
сонной ночи меня знобит, точно в лихорадке.
   Минуту Консуэло  колебалась.  Восемнадцатилетняя  сирота,  совершенно
одинокая на свете, она, в сущности, отвечала за свои поступки только пе-
ред богом. Веря в обещания Андзолето, как в слова Евангелия, она не боя-
лась, что надоест ему или что он бросит ее, если она  уступит  всем  его
желаниям. Но под влиянием чувства стыдливости, которое Андзолето никогда
не пытался в ней побороть, она нашла его просьбу несколько  грубой.  Тем
не менее она подошла к нему и взяла его за руку, - рука была холодна,  а
когда Андзолето прижал ее руку к своему лбу, девушка почувствовала,  что
лоб горячий.
   - Ты болен! - воскликнула она с тревогой, откинув все прочие  сообра-
жения. - Если так, конечно, поспи часок на моей постели.
   Андзолето не заставил ее дважды повторять это предложение.
   - Добра, как сам бог, - прошептал он, вытягиваясь на матраце из морс-
кой травы.
   Консуэло накрыла его одеялом  и,  притащив  из  угла  кое-какое  свое
тряпье, еще прикрыла ему ноги.  Укладывая  его  с  материнской  заботли-
востью, она тихонько шепнула ему:
   - Андзолето, кровать, на которой ты сейчас заснешь, - та, где я спала
с моей матерью последние годы ее жизни. На ней она умерла, и я, одев  ее
в саван, бодрствовала подле нее и молилась,  пока  похоронная  лодка  не
увезла ее от меня навсегда. Так вот, я хочу сейчас рассказать тебе,  что
она заставила меня обещать ей перед смертью. "Консуэло, - сказала она, -
поклянись мне перед распятием, что Андзолето ляжет в эту кровать на  мое
место не раньше, чем вы с ним обвенчаетесь в церкви".
   - И ты поклялась?
   - И я поклялась. Но, позволив тебе спать здесь сейчас, я уступила те-
бе в ней не место матери, а мое собственное.
   - А ты, бедняжка, так и не заснешь? - воскликнул Андзолето, делая над
собой усилие и приподнимаясь. - Какой я, однако, негодяй! Сейчас же пой-
ду спать на улицу!
   - Нет! Нет! - сказала Консуэло, ласково заставляя его лечь обратно на
подушку. - Ты болен, а я здорова. Мать моя умерла  истинной  католичкой,
она теперь на небе и постоянно глядит на нас оттуда. Она знает,  что  ты
сдержал данное ей обещание, - не покинул меня. Она знает также, что наша
любовь не менее чиста теперь, чем была при ней. Она видит, что и  в  эту
минуту я не помышляю ни о чем дурном, не делаю ничего  дурного.  Упокой,
господи, ее душу!
   Тут Консуэло осенила себя большим крестом. Андзолето уже заснул. Ухо-
дя, Консуэло прошептала:
   - Там, на террасе, я помолюсь, чтобы ты не захворал.
   - Добра, как бог, - в полусне повторил Андзолето,  даже  не  заметив,
что невеста оставила его одного.
   Консуэло действительно пошла молиться  на  террасу.  Через  некоторое
время она вернулась взглянуть, не хуже ли ему, и, увидя, что  он  безмя-
тежно спит, долго, сосредоточенно глядела на его красивое бледное  лицо,
озаренное луной.
   Потом, не желая поддаваться сну и вспомнив, что волнения сегодняшнего
вечера помешали ей заниматься, она снова зажгла лампу, уселась  за  свой
столик и начала наносить на нотную бумагу задачу по композиции, заданную
на завтрашний день ее учителем Порпорой.


   VI

   Граф Дзустиньяни, несмотря на все свое философское безразличие и свои
новые увлечения - Корилла довольно неловко притворялась,  будто  ревнует
его, - далеко не был так равнодушен к вызывающим капризам своей  шальной
любовницы, как старался это показать. Добрый, слабохарактерный и  легко-
мысленный, он был распутным больше на словах и в силу своего  обществен-
ного положения. Поэтому он не мог не страдать в глубине души от той неб-
лагодарности, которою эта женщина ответила на его великодушие. И хотя  в
те времена в Венеции, как и в Париже, ревновать считалось верхом  непри-
личия, его итальянская гордость восставала против смешной и жалкой роли,
которую Корилла заставляла его играть.
   И вот в тот самый вечер, когда Андзолето так блестяще выступал в  его
дворце, граф, весело пошутив со своим  другом  Барбериго  над  проказами
своей любовницы, дождался, пока разъедутся все гости и потушат огни, на-
кинул плащ, взял шпагу и, для  собственного  успокоения,  направился  во
дворец, где жила Корилла.
   Удостоверившись, что она одна, Дзустиньяни,  не  довольствуясь  этим,
вступил потихоньку в разговор  с  гондольером,  устанавливавшим  гондолу
примадонны под портиком, специально для этого приспособленным. Несколько
золотых развязали гондольеру язык, и граф скоро убедился, что не ошибся,
предположив, что у Кориллы в гондоле был спутник, выяснить же, кто имен-
но, ему так и не удалось: гондольеру этот человек был  неизвестен;  хотя
он и видел сотни раз Андзолето бродящим  около  театра  и  дворца  Дзус-
тиньяни, однако ночью, в черном фраке, напудренного, он его не узнал.
   Эта непроницаемая тайна еще более увеличила досаду графа. Он даже  не
мог утешиться насмешками над своим соперником - единственной местью  хо-
рошего тона, столь же жестокой в  эту  эпоху  показных  ухаживаний,  как
убийство в эпоху серьезных страстей. Всю ночь он не сомкнул глаз  и  еще
ранее того часа, когда Порпора начинал свои занятия в консерватории  для
бедных девушек, направился к школе Мендиканти и прошел в зал, где должны
были собраться молодые ученицы.
   Отношение графа к ученому профессору за  последние  годы  значительно
изменилось. Дзустиньяни уже не был его музыкальным противником, - напро-
тив, он был теперь его союзником и даже в  некотором  роде  начальником:
граф сделал значительное  пожертвование  учреждению,  которым  заведовал
ученый маэстро, и в знак благодарности  ему  было  поручено  руководство
школой. С тех пор эти два друга жили в добром  согласии,  насколько  это
было возможно при нетерпимости профессора к модной  светской  музыке,  -
нетерпимости, которой он вынужден был несколько изменить, видя, что граф
тратит силы и средства на преподавание и распространение серьезной музы-
ки. Вдобавок граф поставил на сцене своего театра Сан-Самуэле оперу, ко-
торую Порпора только что написал.
   - Дорогой маэстро, - сказал граф, отводя его в сторону, - необходимо,
чтобы вы не только согласились на похищение одной из  ваших  учениц,  но
чтобы вы сами указали ту, которая лучше всех могла бы заменить в  театре
Кориллу. Артистка утомлена, она теряет голос, ее капризы  разоряют  нас,
не сегодня-завтра она надоест и публике. В самом деле, нужно подумать  о
том, чтобы найти ей succeditrice [9]. (Прости, дорогой читатель, так го-
ворят по-итальянски, и граф не изобрел неологизма.)
   - У меня нет того, что вам нужно, - сухо ответил Порпора.
   - Как, маэстро! - воскликнул граф. - Вы опять впадаете в вашу  черную
меланхолию? Возможно ли, чтобы после всех доказательств моей преданности
вам и всех жертв с моей стороны вы, когда я обращаюсь к вам за помощью и
советом, отказали мне в самом маленьком одолжении?
   - Я уже не имею на это права, граф, но то, что я вам сказал, - истин-
ная правда. Поверьте человеку, который искренне к вам расположен и желал
бы оказать вам услугу: в моей вокальной школе нет никого, кто бы мог за-
менить Кориллу. Я нисколько не переоцениваю ее, но хотя  в  моих  глазах
талант этой женщины и не является серьезным талантом, все-таки я не могу
не признать за ней знания дела, привычки к сцене, искусства  воздейство-
вать на чувства публики, что приобретается долголетней  практикой  и  не
скоро дастся дебютантке.
   - Все это так, - сказал граф, - но ведь мы сами создали  Кориллу:  мы
руководили ее первыми шагами, мы заставили публику ее оценить; остальное
сделала ее красота. А у вас в школе есть очаровательные ученицы, не хуже
ее. Уж этого вы не станете отрицать! Согласитесь, что Клоринда -  краси-
вейшее создание в мире.
   - Но она неестественна, жеманна, вообще невыносима".  Впрочем,  может
быть, публика и найдет очаровательным это смешное  кривляние...  А  поет
она фальшиво, в ней нет ни души, ни понимания... Правда, у публики  тоже
нет ушей... Но у Клоринды к тому же нет ни памяти, ни  находчивости;  ее
не спасет от провала даже то легкое шарлатанство, которое  удается  мно-
гим.
   При этих словах профессор невольно посмотрел на  Андзолето,  который,
пользуясь своим положением любимца графа, проскользнул  в  класс  (якобы
для того, чтобы переговорить с ним) и, стоя поблизости,  слушал  во  все
уши.
   - Все равно, - сказал граф, не обращая внимания на злобный выпад про-
фессора, - я стою на своем. Давно я не слышал Клоринды. Давайте  позовем
ее сюда; пусть она придет с  пятью-шестью  самыми  красивыми  ученицами.
Слушай, Андзолето, - прибавил он, смеясь, - ты так расфранчен, что  тебя
можно принять за молодого профессора. Ступай в сад, выбери там самых хо-
рошеньких учениц и скажи им, что профессор и я ждем их здесь.
   Андзолето повиновался. Но, шалости ради или с иной целью,  он  привел
самых некрасивых. Вот когда Жан-Жак Руссо мог бы воскликнуть: "Софи была
кривая, а Каттина хромая".
   К этому недоразумению отнеслись добродушно и, посмеявшись под сурдин-
ку, отправили девиц обратно, поручив им прислать учениц по указанию  са-
мого профессора. Вскоре появилась группа прелестных девушек с красавицей
Клориндой во главе.
   - Что за великолепные волосы! - шепнул граф на ухо Порпоре, когда ми-
мо него прошла Клоринда со своими чудесными белокурыми косами.
   - На этой голове гораздо больше, чем внутри, - ответил, даже не пони-
жая голоса, суровый критик.
   Целый час продолжалась проба голосов, и граф, не  в  силах  выдержать
дольше, удалился совершенно подавленный, не забыв наделить певших самыми
любезными похвалами, а профессору шепнуть: "Нечего и думать о таких  по-
пугаях".
   - Если б ваше сиятельство позволили мне сказать вам два слова  насчет
того дела, которое так вас беспокоит... - шепнул Андзолето на ухо графу,
спускаясь с ним по лестнице.
   - Говори! Уж не знаешь ли ты то чудо,  которое  мы  ищем?  -  спросил
граф.
   - Да, ваше сиятельство.
   - В глубине какого моря выловишь ты эту жемчужину?
   - В глубине класса, куда хитрый профессор Порпора прячет ее в те дни,
когда вы, ваше сиятельство, делаете смотр своему женскому батальону.
   - Как? Ты говоришь, что в школе есть бриллиант, блеска  которого  мои
глаза никогда еще не видели? Если маэстро Порпора сыграл со  мной  такую
шутку...
   - Бриллиант, о котором я говорю, не принадлежит к числу учениц школы.
Это бедная девушка, которая поет в хоре, когда бывает  нужно;  профессор
дает ей частные уроки из милости, но еще более из любви к искусству.
   - Значит, у этой девушки совершенно исключительные способности:  ведь
удовлетворить профессора нелегко и он не особенно щедр ни на свое время,
ни на свой труд. Может быть, я слышал ее когда-нибудь, но не  знал,  что
это поет именно она?
   - Ваше сиятельство слышали ее давно, когда она была еще ребенком. Те-
перь это взрослая, сильная девушка, прилежная и ученая, как сам  профес-
сор; спой она на сцене три такта рядом с Кориллой, ту бы сразу  освиста-
ли.
   - И она никогда не поет публично? Неужели профессор не заставляет  ее
выступать на своих больших вечернях?
   - Раньше профессор охотно слушал ее пение в церкви, но с тех пор  как
завистливые и мстительные ученицы пригрозили выгнать ее, если только она
появится среди них...
   - Так, значит, это девушка дурного поведения?
   - О боже милостивый! Она чиста, как двери рая, ваше  сиятельство.  Но
она бедна и низкого происхождения... как и я, ваше сиятельство,  которо-
го, однако, вы милостиво приближаете к себе. А эти злючки  грозили  про-
фессору пожаловаться вам на то, что он, вопреки правилам школы, приводит
в класс частную ученицу.
   - Где же послушать это