-либо
приходилось слышать человеческим ушам.
   - Вы все возбуждаете мое любопытство, не удовлетворяя его. Пока что я
поняла только одно: я не должна обнаруживать перед  вашими  благородными
родными, что разделяю ваши и графа Альберта симпатии к старой Чехии.  Вы
можете, милая баронесса, положиться на мою осторожность. К тому же я ро-
дилась в католической стране, и уважение к моей религии, так же как и  к
вашей семье, заставит меня молчать всегда, когда это будет нужно.
   - Да, это будет разумно, потому что, предупреждаю вас  еще  раз,  мои
родные страшно щепетильны в этом вопросе. Что же касается меня,  дорогая
Нина, то я очень покладиста: я не католичка и не протестантка.  Воспита-
ние я получила у монахинь, и, по правде сказать, их проповеди и  молитвы
мне порядком надоели. Та же скука преследует меня  и  здесь:  тетка  моя
Венцеслава совмещает в себе одной педантизм и суеверие целого монастыря.
Но я слишком дитя своего века, чтобы из духа противоречия ввергнуться  в
омут лютеранских пререканий, - надо признаться, не менее нудных.  Гуситы
- это такая древняя история, что я увлекаюсь ими не более, чем подвигами
греков и римлян. Мой идеал - это французский дух; и, мне кажется,  ничто
не может быть выше ума, философии, цивилизации,  процветающих  в  милой,
веселой Франции. От времени до времени мне  удается  тайком  насладиться
чтением ее произведений, и тогда издали, точно во сне, сквозь щели своей
тюрьмы, я вижу и счастье, и свободу, и удовольствия.
   - Вы все больше повергаете меня в недоумение, - сказала Консуэло иск-
ренне. - Только что, рассказывая о подвигах древних богемцев, вы,  каза-
лось, сами были воодушевлены их героизмом. Я  приняла  вас  за  патриот-
ку-богемку и даже немного за еретичку.
   - Я более чем еретичка, более чем чешка, - со смехом ответила Амелия,
- я немножко неверующая и отчаянный бунтарь. Я ненавижу всякое иго, будь
оно духовное или светское, и  потихоньку,  про  себя,  протестую  против
Австрии, самой чопорной и лицемерной ханжи.
   - А граф Альберт такой же неверующий, как и вы? И  так  же  проникнут
французским духом? В таком случае вы должны отлично понимать друг друга.
   - Напротив, мы совсем не понимаем друг друга, и  теперь,  после  всех
необходимых предисловий, надо рассказать вам о нем.
   У моего дяди, графа Христиана, не было детей от первого  брака.  Вто-
рично он женился сорока лет; и от второй жены у него было пять  сыновей,
которые, как и их мать, умерли от какой-то наследственной болезни  -  от
каких-то длительных страданий, кончавшихся мозговой горячкой. Эта вторая
жена была чистокровная богемка, говорят - красавица и умница. Я не знала
ее. В большой гостиной вы увидите ее портрет - в пурпуровом  плаще  и  в
корсаже, усыпанном драгоценными камнями. Альберт поразительно  похож  на
нее. Он шестой и последний из ее детей; из всех  них  только  он  достиг
тридцатилетнего возраста, хоть и не без труда: здоровый на вид, он пере-
нес тяжкие испытания, и до сих пор странные  симптомы  мозговой  болезни
заставляют опасаться за его жизнь. Между нами говоря, я не думаю,  чтобы
он намного пережил этот роковой возраст, за который не перешагнула и его
мать. Хотя Альберт родился от пожилого отца, организм у него крепкий, но
душа, как он сам признает, больная, и болезнь эта все усиливается. С са-
мого раннего детства в голове его бродили какие-то  странные,  суеверные
мысли. Четырех лет он уверял, будто часто видит у  своей  кровати  мать,
хотя она умерла и сам он видел, как ее хоронили; по ночам он просыпался,
чтобы говорить с нею. Тетку Венцеславу это так пугало, что она укладыва-
ла в своей комнате у постельки ребенка нескольких служанок.  А  капеллан
не знаю уж сколько  потратил  святой  воды,  чтобы  изгнать  привидение,
сколько отслужил месс, стремясь его утихомирить! Но ничто  не  помогало.
Мальчик, правда, долго не говорил о своих видениях, но однажды признался
кормилице, что он и теперь видит свою милую маму, но не  хочет  об  этом
никому рассказывать, так как боится, что господин капеллан снова  начнет
произносить в его комнате разные злые слова, чтобы  помешать  ей  прихо-
дить.
   Это был невеселый, молчаливый ребенок. Его всячески развлекали, зада-
ривали игрушками, стараясь доставить ему удовольствие, но все это  наго-
няло на него только еще большую тоску. Наконец решили не  препятствовать
более его склонности к  учению.  И  действительно,  получив  возможность
удовлетворить свою страсть, он несколько оживился. Но его  тихая,  вялая
меланхолия сменилась каким-то странным возбуждением, перемежавшимся при-
падками тоски. Догадаться о причинах этой тоски и предотвратить ее  было
немыслимо. Так, например, при виде нищих он заливался  слезами,  отдавал
им все свои детские сбережения, упрекая себя и огорчаясь, что  не  может
дать больше. Если на его глазах били  ребенка  или  грубо  обращались  с
крестьянином, он приходил в такое негодование, что это кончалось или об-
мороком, или конвульсиями, длившимися несколько часов. Все это  говорило
о его добром сердце и высоких душевных качествах. Но даже самые прекрас-
ные свойства, доведенные до крайности, превращаются в  странности,  чуть
ли не недостатки. Разум маленького Альберта не развивался параллельно  с
чувствами и воображением. Изучение истории увлекало,  но  не  просвещало
его. Слушая о  людских  преступлениях  и  несправедливостях,  он  всегда
как-то наивно волновался, напоминая того первобытного  короля,  который,
слушая рассказ о страданиях Христа, воскликнул, размахивая копьем: "Будь
я там со своими воинами, этого бы не случилось: я изрубил бы  этих  злых
евреев на тысячи кусков!"
   Альберт никак не хотел принять людей такими, какими они были и каковы
они сейчас. Он винил бога в том, что не все люди сотворены столь же доб-
рыми и сострадательными, как он  сам.  И  вот  благодаря  своей  любвео-
бильности он стал, сам того не замечая, безбожником и мизантропом. Не  в
силах понять то, на что сам он не был способен, Альберт  в  восемнадцать
лет, словно малое дитя, оказался не в состоянии жить с людьми и играть в
обществе роль, налагаемую его положением. Если в его присутствии кто-ли-
бо высказывал одну из тех эгоистических мыслей, которые  кишат  в  нашем
мире и без которых он, пожалуй, и не мог бы  существовать,  Альберт,  не
считаясь ни с положением этого лица, ни с тем, как к нему относится  его
семья, сразу отдалялся от этого человека, и ничто не могло заставить его
быть с ним хотя бы просто учтивым. Он окружал себя людьми  из  простона-
родья, обойденными не только судьбой, но часто и природой.  Ребенком  он
сходился только с детьми бедняков, особенно с увечными  и  дурачками,  с
которыми всякому другому ребенку было бы скучно и противно играть. Этого
пристрастия он не потерял до сих пор, и вы очень скоро сами в этом  убе-
дитесь.
   Так как при всех этих странностях он был все-таки бесспорно умен, об-
ладал прекрасной памятью, имел способности к искусствам, то отец и тетя,
воспитывавшие его с такой любовью, могли не краснеть за него в обществе.
Его наивные выходки объясняли деревенским образом жизни, а когда он  за-
ходил в них слишком далеко, старались под каким-нибудь предлогом удалить
его от тех, кто мог бы на это обидеться. Но, несмотря на все его  досто-
инства и дарования, граф и канонисса с ужасом наблюдали, как эта незави-
симая и ко многому безразличная натура все более  и  более  порывает  со
светскими обычаями и условностями.
   - Но до сих пор, - прервала свою собеседницу Консуэло, -  я  не  вижу
ничего, что говорило бы об упомянутом вами безумии.
   - Это потому, что вы сами, по-видимому, прекрасная и чистая  душа,  -
ответила Амелия. - Но, быть может, я утомила вас своей  болтовней  и  вы
попробуете уснуть?
   - Ничуть, дорогая баронесса, умоляю вас  -  продолжайте,  -  отвечала
Консуэло.
   И Амелия продолжала свой рассказ.


   XXVI

   - Вы говорите, милая Нина, что не видите никаких странностей  в  пос-
тупках и в поведении моего бедного кузена? Сейчас я представлю вам более
несомненные доказательства. Мой дядя и моя тетка, безусловно, самые луч-
шие христиане и самые добрые старики на свете. Эти достойные люди всегда
с необыкновенной щедростью раздавали милостыню, делая это без  малейшего
чванства и тщеславия. Так вот, мой кузен находил, что их жизнь  противо-
речит духу Евангелия. Он, видите ли, хотел бы,  чтобы  они,  по  примеру
первых христиан, продав все и раздав деньги неимущим, стали сами нищими.
Если он из любви и уважения к ним не говорил этого прямо, то и не  скры-
вал своих взглядов, не переставая печалиться о судьбе несчастных,  кото-
рые вечно надрываются за работой, вечно страдают, в то время как  богачи
живут в праздности и роскоши. Все свои деньги он сейчас же раздавал  ни-
щим, считая, что это капля в море, и тут же начинал  просить  еще  более
крупные суммы, отказывать в которых ему не решались, так что деньги тек-
ли из его рук, как вода; он столько роздал,  что  в  округе  вы  уже  не
встретите ни одного бедняка; но я должна сказать, что нам  от  этого  не
легче: требования малых сих возрастают по мере того, как они  удовлетво-
ряются; и наши добрые крестьяне, прежде такие кроткие и  смиренные,  те-
перь, благодаря щедротам и сладким речам молодого барина,  очень  высоко
подняли голову. Не будь над ними императорской власти, которая, с  одной
стороны, давит нас, а с другой - все-таки оберегает, я думаю,  что  наши
имения и наши замки уже двадцать раз были бы разграблены  и  разгромлены
шайками крестьян из соседних округов. Они голодают вследствие войны,  но
благодаря неисчерпаемому состраданию Альберта (его доброта  известна  на
тридцать миль окрест) сели нам на шею, особенно со времени всех этих пе-
рипетий с наследством императора Карла.
   Когда граф Христиан, желая образумить сына, бывало, говорил ему,  что
ведь отдать все в один день -  значит  лишить  себя  возможности  давать
завтра, тот отвечал: "Отец мой любимый, разве нет у нас  крова,  который
переживет всех нас, тогда как над головами тысяч несчастных лишь  холод-
ное и суровое небо? Разве у каждого из нас не больше одежды, чем  нужно,
чтобы одеть целую семью в лохмотьях? А разве ежедневно не вижу я за  на-
шим столом такого количества разных яств и чудесных венгерских вин,  ка-
кого хватило бы, чтобы накормить и поддержать всех этих  несчастных  ни-
щих, изнуренных нуждой и усталостью? Смеем ли мы отказывать в  чем-либо,
когда у нас во всем излишек? Имеем ли мы право пользоваться даже необхо-
димым, если у других и того нет? Разве заветы Христа теперь изменились?"
   Что могли ответить на эти прекрасные слова и граф, и канонисса, и ка-
пеллан, сами же воспитавшие этого молодого человека в  таких  строгих  и
возвышенных принципах религии? И они приходили в большое смущение, видя,
что питомец их все понимает буквально, не желая идти ни на какие требуе-
мые временем компромиссы (на которых, мне думается,  и  зиждется  всякое
общественное устройство).
   Еще хуже бывало, когда вопрос касался политики: Альберт находил чудо-
вищными человеческие законы, дающие право  государям  посылать  на  убой
миллионы людей, разорять целые огромные страны ради удовлетворения свое-
го тщеславия и жажды славы. Эта  политическая  нетерпимость  становилась
опасной, и родные не решались везти его ни в Вену, ни в Прагу, ни вообще
в большие города, опасаясь, как бы его фанатические  речи  не  повредили
им. Не менее беспокоили их и религиозные убеждения Альберта.  При  такой
экзальтированной набожности его вполне могли принять за еретика, достой-
ного костра или виселицы. Он ненавидел пап, этих апостолов Христа, опол-
чившихся в союзе с королями на спокойствие и благо  народа.  Он  порицал
роскошь епископов, светский дух священников и честолюбие  всех  духовных
лиц. Он по целым часам излагал бедному капеллану то, что в далеком прош-
лом уже говорили в своих проповедях Ян Гус и Мартин Лютер. Альберт  про-
водил целые часы, распростершись на полу часовни, погруженный  в  глубо-
чайшие религиозные размышления, охваченный священным экстазом. Он соблю-
дал посты и предавался воздержанию гораздо строже,  чем  того  требовала
церковь. Говорили даже, что  он  носит  власяницу,  и  понадобилась  вся
власть отца и вся нежность тетушки, чтобы заставить  его  отказаться  от
этих истязаний, конечно, немало способствовавших его экзальтации.
   Когда его добрые и разумные родные увидели, что он  способен  в  нес-
колько лет растратить все свое состояние, да к тому же еще, как  против-
ник католической церкви и правительства, рискует попасть в тюрьму, они с
грустью в душе решили отправить его путешествовать. Они надеялись,  что,
сталкиваясь с различными людьми, знакомясь в разных странах с их  основ-
ными государственными законами, почти одинаковыми во всем цивилизованном
мире, он привыкнет жить среди людей, и жить так, как живут  они.  И  вот
его поручили гувернеру, хитрому иезуиту, светскому и очень умному  чело-
веку, понявшему с полуслова свою роль и взявшемуся исполнить то, чего не
решались ему высказать прямо. Откровенно говоря, требовалось  обольстить
и притупить эту непримиримую душу, сделать ее годной  для  общественного
ярма, вливая в нее по капле необходимые для этого сладкие яды -  тщесла-
вие, честолюбие, безразлично-спокойное отношение к религии,  политике  и
морали. Не хмурьтесь так, милая Порпорина! Мой почтенный дядя -  простой
и добрый человек. С юных лет он смотрел на все так,  как  ему  это  было
внушено, и умел в течение всей своей жизни без ханжества и излишних рас-
суждении примирять терпимость и религию, долг христианина и  обязанности
владетельного вельможи. В нашем обществе и в наш век, когда  на  миллион
таких людей, как все мы, встречается один такой, как Альберт, мудр  тот,
кто идет вместе с веком и вместе с обществом; а кто стремится  вернуться
за две тысячи лет назад, тот безумец: никого не убедив, он только приво-
дит в негодование людей своего круга.
   Альберт путешествовал восемь лет. Он посетил Италию, Францию, Англию,
Пруссию, Польшу, Россию и даже Турцию. Вернулся он через Венгрию,  Южную
Германию и Баварию. За все время этого долгого путешествия он  вел  себя
вполне благоразумно: не тратил больше, чем позволяло приличное  содержа-
ние, которое назначили ему родные, писал им ласковые, нежные  письма  и,
не вдаваясь ни в какие рассуждения, просто описывал все виденное; аббату
же, своему гувернеру, он не давал ни малейшего повода для жалоб или неу-
довольствия.
   Вернувшись домой в начале прошлого года, он,  едва  поцеловавшись  со
всеми, тотчас, говорят, удалился в комнату своей покойной матери и,  за-
першись, просидел там несколько  часов;  затем,  выйдя  оттуда,  страшно
бледный, отправился один в горы.
   В это время аббат вел откровенную беседу с канониссой  Венцеславой  и
капелланом, потребовавшими, чтобы он без утайки рассказал им все о физи-
ческом и моральном состоянии молодого графа. "Граф Альберт, - сказал  он
им, - уж не знаю, право, отчего - оттого ли, что путешествие сразу изме-
нило его, оттого ли, что по вашим рассказам о его детстве я составил се-
бе о нем неверное представление, - граф Альберт, говорю я, с первого дня
нашей совместной жизни был таким же, каким вы его видите  сейчас:  крот-
ким, спокойным, выносливым, терпеливым и необыкновенно учтивым.  За  все
время он ни разу не изменил себе, и я был бы самым несправедливым  чело-
веком на свете, если бы пожаловался хоть на что-либо. Того, чего  я  так
боялся, - безумных трат, резких выходок, высокопарных  наставлений,  эк-
зальтированного аскетизма, - мне не пришлось наблюдать. Он  ни  разу  не
выразил желания самостоятельно распорядиться теми  суммами,  которые  вы
мне доверили. Вообще он никогда не проявлял ни малейшего неудовольствия.
Правда, я всегда предупреждал его желания и, видя, что  к  нашей  карете
подходит нищий, спешил подать милостыню прежде, чем он успевал протянуть
руку. Могу сказать, что такой способ действия  оказался  очень  удачным:
почти не видя нищеты и недугов, молодой граф, казалось,  совершенно  пе-
рестал думать о том, что его прежде так удручало. Никогда я  не  слышал,
чтобы он бранил кого-нибудь, порицал какой-нибудь обычай  или  отзывался
неодобрительно о каком-нибудь установлении. Его экзальтированная  набож-
ность, так пугавшая вас, уступила место спокойному  исполнению  обрядов,
приличествующему светскому человеку. Он бывал при самых блестящих дворах
Европы, проводил время в лучшем обществе, ничем не увлекаясь, но ничем и
не возмущаясь. Всюду обращали внимание на его красоту, благородные мане-
ры, учтивость без всякой напыщенности, на его такт и находчивость в  бе-
седе. Молодой граф остался таким же чистым, как  самая  благовоспитанная
девица, не выказывая при этом никакой чопорности дурного тона. Он  бывал
в театрах, осматривал музеи, памятники, говорил сдержанно и  толково  об
искусстве. Словом, у меня сложилось представление о  нем  как  о  вполне
благоразумном, уравновешенном человеке, и мне  совершенно  непонятно  то
беспокойство, которое он внушал вам. Если в нем и есть нечто  необычное,
так это именно чувство меры, осторожность, хладнокровие, отсутствие  ув-
лечений и страстей, чего я никогда еще не встречал в  молодом  человеке,
столь щедро одаренном красотой, знатностью и богатством".
   Впрочем, в этом отчете не было ничего нового, - он являлся лишь подт-
верждением частых писем аббата родным; но они все время боялись, не пре-
увеличивает ли он, и успокоились, лишь когда он  подтвердил  полное  мо-
ральное перерождение моего двоюродного брата, видимо  не  опасаясь,  что
тот на глазах родителей немедленно опровергнет его своим поведением. Аб-
бата осыпали подарками, благодарностями  и  стали  ждать  с  нетерпением
возвращения Альберта с прогулки. Она тянулась долго, и когда наконец мо-
лодой граф появился к ужину, все были поражены его бледностью и  серьез-
ностью. Если в первую минуту при встрече лицо его сияло нежной и  глубо-
кой радостью, то теперь от нее не осталось и следа. Все были удивлены  и
с беспокойством тихонько  обратились  к  аббату  за  разъяснениями.  Тот
взглянул на Альберта и, подойдя к отозвавшим его в  угол  родственникам,
ответил с изумлением: "Право, я не нахожу ничего особенного в лице  гра-
фа: у него все то же благородное, спокойное выражение,  какое  я  привык
видеть на протяжении тех восьми лет, что я имею честь состоять при нем".
   Граф Христиан вполне удовлетворился таким ответом.
   "Когда мы расстались с Альбертом, - сказал он сестре, - на щеках  его
еще играл румянец юности, а внутренняя лихорадка часто - увы! - придава-
ла блеск его глазам и живость голосу. Теперь мы видим его загоревшим  от
южного солнца,  немного  похудевшим,  вероятно  от  усталости,  и  более
серьезным, как это и приличествует сложившемуся мужчине. Вам не кажется,
сестрица, что сейчас он гораздо лучше?"
   "В его серьезности чувствуется грусть, - ответила моя добрая тетушка.
- Я никогда в жизни не видела двадцативосьмилетнего  Молодого  человека,
который был бы таким вялым и таким молчаливым. Он едва отвечает нам".
   "Граф всегда скуп на слова", - возразил аббат.
   "Раньше это было не так, - сказала канонисса. - Если  бывали  недели,
когда мы его видели молчаливым и задумчивым, то бывали и дни,  когда  он
воодушевлялся и говорил целыми часами".
   "Я никогда не замечал, - возразил аббат, - чтобы он изменял той сдер-
жанности, которую вы теперь в нем наблюдаете".
   "Неужели он больше нравился вам, когда говорил слишком много и своими
разговорами приводил нас в ужас? - спросил граф Христиан свою  озабочен-
ную сестру. - Ох, эти женщины!"
   "Да, но тогда он все-таки жил, - сказала она, - а теперь он  произво-
дит впечатление выходца с того света, равнодушного ко всему земному".
   "Таков характер молодого графа, - сказал аббат, - он человек  замкну-
тый, ни с кем не любит делиться впечатлениями и, говоря  открове