книгу
своего прошлого и вновь начинаю вместе с ним  путь  длительных  терзаний
моего сердца и рассудка. На его высоком, освещенном луной  челе  отража-
лась духовная красота моей бесплодной, непонятой и одинокой юности, и  я
одновременно оплакивала его и себя. Его жалобы длились долго и надрывали
мне сердце. Я еще не решалась рассказать ему тайну нашего заговора  -  я
боялась, что сгоряча он может в своей скорби отвергнуть его  как  беспо-
лезную и опасную попытку. Обеспокоенная тем, что он не спит и  находится
на улице в столь поздний час, я постаралась с осторожностью  воздейство-
вать на его воображение, пообещав, что укажу  ему  спасительную  гавань,
если он согласится ждать и готовить себя к важным секретным сведениям, и
отвела его в гостиницу, где жили мы оба, пообещав новую встречу, но лишь
через несколько дней: мне не хотелось  чересчур  сильно  возбуждать  его
фантазию.
   Только в минуту расставания ему пришло в голову спросить меня, кто я.
   "Я не могу ответить вам на это, - возразила я, - так как ношу  вымыш-
ленное имя. У меня есть причины скрываться, никому обо мне не говорите".
   Больше он никогда не задавал мне никаких вопросов  и,  казалось,  был
удовлетворен моим ответом, но его деликатная сдержанность сопровождалась
и другим чувством - странным, как его характер, и мрачным, как  вся  его
манера мыслить. Значительно позже он сказал мне, что с той поры он долго
принимал меня за душу своей матери, которая предстала перед ним в  форме
реальной женщины и при обстоятельствах, вполне объяснимых для обыкновен-
ного человека, но в действительности сверхъестественных. Итак, мой доро-
гой Альберт, несмотря ни на что, упорно видел во мне свою мать. Он пред-
почитал придумывать какой-то нереальный мир, только бы не сомневаться  в
моем существовании, и мне не удавалось победить  властный  инстинкт  его
сердца. Все мои старания умерить его экзальтацию помогали  лишь  удержи-
вать его в состоянии какого-то спокойного и сдержанного восторга,  кото-
рому никто не противоречил и которым он ни с кем не делился - даже и  со
мной, источником этого восторга. Он благоговейно подчинялся воле призра-
ка, запрещавшего ему узнавать и называть себя, и упорно почитал  себя  в
полной его власти.
   Пугающее спокойствие, которое отныне сопутствовало Альберту  во  всех
заблуждениях его ума, мрачное, стоическое мужество, помогавшее  ему,  не
бледнея, встречать образы, порожденные его воображением, - все это вмес-
те привело меня к роковой ошибке, длившейся очень  долго.  Я  ничего  не
знала о его странной фантазии: оказывается, он решил, что я вторично по-
явилась на земле. Я думала, что он принимает меня за таинственную подру-
гу своей покойной матери и друга его юности. Правда, меня  удивило,  что
неусыпные мои заботы почти не вызывают в нем удивления или  любопытства,
но слепая почтительность, мягкая покорность, полное отсутствие заботы  о
повседневных делах, - все это, казалось мне, вполне соответствовало  его
сосредоточенной, мечтательной, созерцательной натуре, и  я  недостаточно
вдумывалась в тайные причины его поведения. Итак, стараясь укрепить  его
рассудок, борясь с чрезмерной восторженностью, я бессознательно помогала
развитию того возвышенного и в то же время прискорбного безумия, жертвой
и игрушкой которого он был столько времени.
   Постепенно в ряде бесед, которые всегда проходили без  наперсников  и
свидетелей, я раскрыла ему учение, принятое и секретно  распространяемое
нашим орденом. Я посвятила его в проект всемирного преобразования. В Ри-
ме, в подземельях, где происходили наши таинства, Маркус свел Альберта с
масонами, и те допустили его к начальным степеням своего братства. Прав-
да, Маркус не открыл ему заранее тех символов,  которые  скрываются  под
столь неясными и необычными формами и имеют столь разнообразные толкова-
ния в зависимости от уровня понимания и мужества адептов. В течение семи
лет я следовала за своим сыном, куда бы он ни поехал, причем всегда  вы-
езжала из оставленного им места на день позже, чем он, и приезжала в го-
род, который он собирался посетить, на следующий день после  его  прибы-
тия. Я всегда выбирала себе жилье подальше от него и никогда не  показы-
валась на глаза ни его гувернеру, ни слугам, которых, впрочем, по  моему
совету он часто менял и не слишком приближал к себе. Нередко я спрашива-
ла, не удивляет ли его то обстоятельство, что я бываю всюду, где  бывает
он.
   "О нет, - отвечал он, - я знаю, что вы последуете за мной всюду,  где
бы я ни был".
   Когда же я попросила его объяснить мне причину такой уверенности,  он
сказал:
   "Матушка поручила вам вернуть меня к жизни, а вы  знаете,  что,  если
теперь покинете меня, я умру".
   Он всегда разговаривал каким-то восторженным и даже вдохновенным  то-
ном. Я привыкла к этому и, сама того не замечая, стала говорить так  же.
Маркус часто упрекал меня, да я и сама себя упрекала в  том,  что  таким
образом раздувала внутренний огонь, снедавший  Альберта.  Маркус  хотел,
чтобы мои уроки отличались большей положительностью, чтобы  в  них  было
больше хладнокровной логики, но в иные минуты я успокаивала себя мыслью,
что, не будь той пищи, которую я ему доставляла, этот огонь испепелил бы
его быстрее и еще более жестоко. Остальные мои дети  проявляли  когда-то
такую же склонность к восторженному возбуждению, но окружающие  угнетали
их души, старались погасить их, как гасят факелы, пугаясь яркого  пламе-
ни, и они погибли, еще не успев набрать силы для сопротивления. Без мое-
го живительного дыхания, беспрестанно поддерживавшего в  чистом  воздухе
свободы священную искру, тлевшую в душе Альберта, вероятно, он ушел бы к
своим братьям, и точно так же без живительного дыхания Маркуса угасла бы
я и сама, не успев узнать, что такое жизнь.
   Впрочем, я часто пыталась отвлечь ум Альберта  от  этого  постоянного
стремления к идеалу. Я советовала ему, даже требовала, чтобы он занимал-
ся предметами более земными. Он повиновался добросовестно и кротко. Стал
изучать естественные науки, языки тех стран, где ему приходилось бывать;
необыкновенно много читал, даже занимался искусством и  пристрастился  к
музыке, но не взял учителя. Все это было лишь  игрой,  отдыхом  для  его
всеобъемлющего, живого ума. Чуждаясь увлечений своего возраста, заклятый
враг света с его суетой и тщеславием, он повсюду жил в глубоком  уедине-
нии и, упорно отказываясь следовать советам гувернера, не  желал  бывать
ни в одном салоне, ни при одном дворе. В двух-трех столицах он с  трудом
согласился повидать кое-кого из самых старинных и самых преданных друзей
своего отца. В их домах он вел себя сдержанно и серьезно, ничем не  выз-
вав их порицания, а в более интимные и дружеские отношения вступил  лишь
с несколькими адептами нашего ордена, с которыми познакомил его  Маркус.
Альберт попросил избавить его от необходимости заниматься  распростране-
нием нашего учения до тех пор, пока он не обнаружит в себе дара  убежде-
ния, - а он считал и нередко с полной откровенностью говорил мне, что  у
него еще не может быть такого дара, ибо еще нет и полной веры в  превос-
ходство наших методов. Пассивно, как покорный ученик, он переходил с од-
ной ступени на другую,  но,  приглядываясь  ко  всему,  руководствовался
строгой логикой и величайшей добросовестностью, говоря, что оставляет за
собой право предлагать реформы и улучшения в будущем, когда  почувствует
себя достаточно просвещенным, чтобы положиться на собственное  вдохнове-
ние. Пока же он предпочитал смиренно и терпеливо подчиняться тем  прави-
лам, какие были уже установлены в нашем тайном обществе.  Постоянно  уг-
лубленный в науку и размышления, серьезный и уравновешенный в обращении,
он умел держать своего гувернера на расстоянии.  В  конце  концов  аббат
пришел к выводу, что это скучный педант, и решил  по  возможности  отда-
литься от него, чтобы на свободе заняться интригами своего ордена. Иног-
да Альберт подолгу жил без него во Франции и в Англии;  аббат  находился
далеко, в ста лье, и Альберт ограничивался тем, что уславливался с ним о
встрече, когда намеревался посетить новую страну. А бывало  и  так,  что
Альберт путешествовал один. В этих случаях я могла свободнее видеться  с
сыном, и его необычайная нежность сторицей вознаграждала меня за мои за-
боты. Здоровье мое окрепло. Как это случается с организмами, перенесшими
тяжелые болезни, я привыкла к ним и почти перестала  их  ощущать.  Уста-
лость, бессонные  ночи,  продолжительные  беседы,  трудные  переходы  не
только не обессиливали меня, но, напротив, поддерживали какую-то  посто-
янную и медлительную лихорадку, которая сделалась и до сих пор  является
моим нормальным состоянием. Вы видите меня тщедушной, дрожащей,  но  нет
такой тяжелой и утомительной работы, какую я не смогла  бы  проделать  с
большей легкостью, чем вы, прелестный весенний цветок. Возбуждение  сде-
лалось моей стихией, и я отдыхаю от него  на  ходу,  как  те  профессио-
нальные гонцы, которые научились спать в седле.
   Убедившись на собственном опыте, как много может вынести и  совершить
сильная душа в слабом теле, я несколько успокоилась и стала  больше  ве-
рить в силы Альберта. Иногда он бывал таким же усталым  и  надломленным,
как я, а в иные минуты я видела его лихорадочно возбужденным - тоже  как
я сама. Мы часто страдали вместе от одинакового физического  недомогания
- следствия одинаковых нравственных волнений, и, быть может, никогда на-
ша близость не была более сладостной и нежной, чем в эти часы испытаний,
когда один и тот же пламень горячил нашу кровь, когда одно и то же изне-
можение вызывало слабые вздохи у нас обоих. Как часто казалось нам,  что
мы - одно слитное существо! Как часто, нарушая молчание, вызванное одной
и той же мыслью, мы обращались друг к другу с одним и тем же словом! Как
часто, наконец, взволнованные или, напротив, ослабевшие, мы пожатием рук
передавали друг другу свой пылкий восторг или же свою тоску!  Как  много
хорошего и дурного узнали  мы  вместе!  О,  мой  сын!  Единственная  моя
страсть! Плоть от плоти моей и кость от кости! Сколько бурь перенесли мы
вместе под покровительством неба! Сколько выдержали ураганов, прижимаясь
друг к другу и произнося один и тот же девиз спасения:  любовь,  истина,
справедливость!
   Мы жили в Польше, на границе Турции, и Альберт,  уже  посвященный  во
все тайны масонства и достигший  высших  ступеней,  служивших  последним
звеном между этим подготовительным обществом и нашим, как раз  собирался
поехать в ту часть Германии, где мы находимся сейчас, чтобы  присутство-
вать на торжественном  пиршестве  Невидимых,  когда  граф  Христиан  Ру-
дольштадт внезапно призвал его к себе. Для меня это было  подобно  удару
грома. Что до сына, то, несмотря на все мои старания сохранить в нем па-
мять о семье, он уже не любил ее, она стала для него лишь милым воспоми-
нанием о прошлом; он даже не представлял себе  теперь  возможности  жить
вместе с нею. Однако нам... и в голову не  пришло  воспротивиться  этому
приказанию, выраженному с холодным достоинством и полной уверенностью  в
отцовской власти: именно таково понятие о ней в католических и  аристок-
ратических семьях нашей страны. Альберт покидал меня, не зная, на сколь-
ко времени нас разлучают, но даже не допуская мысли о том, что, быть мо-
жет, теперь он долго не увидит меня и что нити, связывающие его с Марку-
сом и с обществом, требующим его участия, могут  быть  порваны.  Альберт
весьма смутно представлял себе, что такое время, и совсем не отдавал се-
бе отчета в трудностях реальной жизни.
   "Разве мы расстаемся? - спросил он, видя мои невольные слезы. -  Нет,
мы не можем расстаться. Ведь каждый раз, как я призывал вас  из  глубины
сердца, вы приходили. Я позову вас опять".
   "Альберт, Альберт, - ответила я, - на этот раз я не смогу последовать
за тобой".
   Он побледнел и прижался ко мне, как испуганный ребенок. Настал момент
открыть ему мою тайну.
   "Я не душа твоей матери, -  сказала  я  после  нескольких  подготови-
тельных фраз. - Я твоя мать".
   "Зачем вы говорите мне это? - спросил он с какойто странной  улыбкой.
- Разве я не знал этого сам? Разве мы не похожи друг на друга?  Разве  я
не видел вашего портрета в Ризенбурге? Да и вообще - разве мог я  забыть
вас? Ведь я видел и знал вас всю жизнь!"
   "И ты не удивился, увидев, что я жива? Ведь все считают  меня  погре-
бенной в часовне замка Исполинов".
   "Нет, - ответил он, - не удивился. Для этого я был слишком  счастлив.
Бог властен творить чудеса, и людей не должно удивлять это".
   Этому необыкновенному юноше труднее  было  понять  страшную  действи-
тельность моей жизни, нежели поверить  в  реальность  совершившегося  со
мной чуда. В мое воскресение он уверовал, как в воскресение Христа;  мои
теории относительно перевоплощения он воспринял буквально - он поверил в
них чрезмерно, то есть нисколько не удивился, считая,  что  я  сохранила
воспоминание о моей прежней личности после того, как мое тело  распалось
и приняло иную оболочку. Не знаю даже, удалось ли мне убедить  его,  что
моя жизнь не была прервана обмороком и что мое тело не осталось в  гроб-
нице. Он слушал меня с рассеянным и вместе с тем возбужденным видом. Ка-
залось, до его слуха доходили совсем не те слова, которые я произносила.
В то время с ним происходило нечто необъяснимое. Страшные оковы еще дер-
жали душу Альберта на краю пропасти. Действительная жизнь еще не  завла-
дела им - ему предстояло перенести тот последний  тяжелый  припадок,  из
которого я сама каким-то чудом вышла победительницей, ту мнимую  смерть,
которая для него должна была стать последним усилием познания  вечности,
борющегося с познанием времени.
   Когда он покидал меня,  сердце  мое  разрывалось:  мучительное  пред-
чувствие неясно говорило мне, что он близок к той же  критической  фазе,
которая так бурно потрясла мое собственное существование, и что  недалек
час, когда Альберт погибнет или обновится. Я уже замечала у него  склон-
ность к каталепсии. На моих глазах он засыпал иногда таким долгим, таким
глубоким, таким пугающим сном, дыхание у него бывало при этом таким сла-
бым, а пульс до того неуловимым, что я без  конца  твердила  или  писала
Маркусу: "Никогда не позволим похоронить Альберта, а если это  случится,
не побоимся открыть его могилу". К несчастью, Маркус не мог более  пока-
зываться в замке Исполинов, ему нельзя было вступить на землю Германской
империи: он был серьезно  скомпрометирован  во  время  одного  пражского
восстания, которое действительно не обошлось без его участия.  От  суро-
вости австрийских законов его спасло только бегство. Снедаемая тревогой,
я вернулась сюда. Альберт обещал мне писать ежедневно.  А  я,  со  своей
стороны, дала себе слово, что, если хоть однажды не получу письма,  тот-
час поеду в Чехию и явлюсь в Ризенбург, поставив на карту все.
   Сначала боль разлуки была для него менее мучительна, чем для меня. Он
не понимал, что произошло, он как будто этому не верил. Однако возвраще-
ние под тот мрачный кров, где самый воздух кажется  отравой  для  пылких
потомков Жижки, явилось для него жестоким ударом. Он немедленно  заперся
в той комнате, где когда-то жила я, стал звать меня и, видя,  что  я  не
прихожу, решил, что я опять умерла и он уже не увидит меня в этой жизни.
Во всяком случае, так он рассказывал мне впоследствии о чувствах,  кото-
рые пережил в тот роковой час, когда рассудок и вера поколебались в  нем
на целые годы. Он долго смотрел на мой портрет. Портрет всегда лишь  от-
части напоминает оригинал, и восприятие художника всегда настолько  ниже
того чувства, которое к нам питают и которое хранят в душе  любящие  су-
щества, что никакое сходство не может их удовлетворить, а иной раз  даже
огорчает, даже возмущает их. В этом воплощении моей ушедшей молодости  и
красоты Альберт не узнал свою дорогую постаревшую мать, не узнал ее  се-
дин, казавшихся ему более величественными, ее  увядшего  бледного  лица,
так много говорившего его сердцу. Он с ужасом отошел от портрета и  вер-
нулся к родным мрачный, молчаливый, сокрушенный. Он пошел на мою  могилу
и ощутил там отчаяние и смятение. Мысль о смерти показалась ему чудовищ-
ной, и отец, чтобы его утешить, сказал, что я лежу здесь, что он  должен
встать на колени и помолиться об упокоении моей души.
   "Об упокоении! - вскричал Альберт вне себя. - Об упокоении души! Нет,
душа моей матери, так же, как и моя душа, не создана для небытия. Ни  я,
ни моя мать - мы не хотим покоиться в могиле. Никогда, никогда! Эта  ка-
толическая яма, эти замурованные гробницы, отречение от  жизни,  разлука
неба с землей, души с телом - все это внушает мне ужас!"
   Подобные слова сразу вселили страх  в  наивную  и  робкую  душу  отца
Альберта. Он передал их капеллану, чтобы тот попытался растолковать  их.
Но этот ограниченный человек увидел в возгласе Альберта лишь подтвержде-
ние вечного проклятия, на которое я была осуждена. Суеверные страхи, во-
царившиеся в умах тех, кто окружал моего сына,  усилия  всего  семейства
вернуть его на путь покорности католицизму быстро истерзали его  сердце,
и его экзальтация приняла совсем уже болезненный характер  -  в  чем  вы
могли убедиться сами. Ум его начал мешаться.  Видя  доказательства  моей
смерти, прикасаясь к ним, он забыл, что  знал  меня  живой,  и  я  стала
представляться ему лишь смутным призраком, готовым каждую минуту его по-
кинуть. Силой своей фантазии он все время вызывал этот призрак и  теперь
обращался к нему с бессвязными речами, с возгласами, полными скорби,  со
зловещими угрозами. А когда спокойствие возвращалось, рассудок  Альберта
оставался словно окутанным какой-то дымкой. Он утратил память о  событи-
ях, происшедших совсем недавно, и уверил себя, что восемь лет,  прожитых
возле меня, только  приснились  ему.  Вернее  сказать,  эти  восемь  лет
счастья, энергичной деятельности, физического здоровья казались ему  те-
перь лишь сном, длившимся один час.
   Не получив от него ни одного письма, я уже хотела мчаться к нему,  но
Маркус удержал меня. "Либо почта перехватывает наши  письма,  -  говорил
он, - либо их уничтожает семейство Рудольштадт". От своего верного  кор-
респондента он по-прежнему получал известия о Ризенбурге. Мой  сын  слыл
спокойным, здоровым и счастливым членом своей семьи. Вам  известно,  как
старались там скрыть истинное положение вещей, и первое время это вполне
удавалось.
   Путешествуя, Альберт как-то познакомился и подружился с молодым Трен-
ком. Тренк, которого любила  принцесса  прусская  и  преследовал  король
Фридрих, написал моему сыну о своих радостях и  печалях.  Он  настойчиво
просил Альберта приехать в Дрезден, ожидая  от  него  помощи  и  совета.
Альберт поехал к нему, и не успел он покинуть мрачный замок, как память,
энергия, рассудок - все вернулось к нему. Тренк встретился с моим  сыном
в обществе других неофитов ордена Невидимых. Здесь они до  конца  поняли
друг друга и поклялись в вечной рыцарской дружбе. Заранее узнав от  Мар-
куса об их предполагавшейся встрече, я помчалась в Дрезден, увиделась  с
Альбертом, последовала за ним в Пруссию, где он под чужим именем получил
доступ в королевский дворец, чтобы помочь Тренку в его любовной  истории
и выполнить поручение Невидимых. Маркус полагал, что  такого  рода  дея-
тельность и сознание приносимой пользы спасут Альберта от опасной мелан-
холии. И он оказался прав - среди нас Альберт постепенно вернулся к жиз-
ни. Маркус собирался на обратном пути привезти его сюда и  на  некоторое
время оставить в обществе  достойнейших  руководителей  ордена.  Он  был
убежден, что, дыша здешней, поистине живительной атмосферой, необходимой
для возвышенного сердца Альберта, мой сын снова обретет ясность духа. Но
одна досадная случайность внезапно поколебала доверие Альберта.  Дорогой
он встретился с обманщиком Калиостро, которого розенкрейцеры необдуманно
посвятили в некоторые из свои