я к шершавой коре щекою, приосел обмякшим телом, ровно  дыша,
поплыл  в  родные  обские просторы. Коля  Рындин  сидел-сидел  на чурбаке  и
замедленно, словно бы тормозя себя в полете, свалился на засоренный окурками
теплый песок, наощупь подкатил чурку под голову, насадил глубже  картуз -- и
казарму  сотряс такой  мощный храп, что где-то в глубине помещения проснулся
новобранец и жалким голосом вопросил:
     -- 0-ой, мама! Че это такое? Где я?
     Утром карантин плакал, стонал, матерился, исходил истерическими криками
-- все  пухлые мешки новобранцев  были порезаны, содержимое  их ополовинено,
где и до крошки вынуто. Блатняки реготали, чесали пузо, какие-то юркие парни
шныряли     по    казарме,     отыскивая     воров,    одаривая    оплеухами
встречных-поперечных.  Вдали  матерился  Яшкин:  несмотря  на  его приказ  и
запрет, нассано было  возле  нар, подле дверей,  в песке сплошь белели солью
свежие лунки. Запах конюшни прочно наполнил подвал, хотя сержант и распахнул
настежь тесовую  дверь,  в  которую  виден  сделался  квадрат  высветленного
пространства.
     Яшкин пытался  выдворить народ на улицу на умывание, несколько человек,
среди  них и  Лешка Шестаков,  вышли и нигде  никаких умывальников или  хоть
какой-нибудь воды не нашли. В прореженном, стройном, или как его еще любовно
называют -- мачтовом, сосняке  сплошь дымило. Из земли, точнее из  бугров  и
бугорков, меж сосен горбящихся, чуть припорошенных снегом, игрушечно торчали
железные  трубы.  Под  деревьями  рядами  стояли  пять  подвалов   со  всюду
распахнутыми воротами-дверями, толсто белел куржак над входами -- это и  был
карантин двадцать  первого стрелкового полка, его преддверие, его привратье.
Мелкие,  одноместные   и  четырехместные,  землянки   принадлежали  строевым
офицерам, работникам хозслужб  и  просто  придуркам в чинах,  без которых ни
одно советское  предприятие, тем более  военное  подразделение,  никогда  не
обходилось и обойтись не может.
     Где-то далее  по лесу были или  должны быть  казармы,  Клуб, санслужбы,
столовая,  бани, пекарни, конюшни и  штаб полка, но карантин  от всего этого
отторжен на  порядочное расстояние, чтоб новобранцы  заразу  какую в полк не
занесли,  чтоб  в  карантине  прошли  проверку,  санобработку,  баню,  затем
оформлены и распределены были по ротам.  От бывалых людей, уже неделю, где и
две  ошивавшихся  в карантине, Лешка узнал, что в баню  их  поведут  ли, еще
неизвестно, но вот  в казармы, к  месту, скоро определят  --  полк  снарядил
маршевые роты на фронт, и  как только их отправят, очередной призыв, на этот
раз ребята  двадцать четвертого  года заполнят казармы,  начнется  настоящая
армейская  жизнь.  За три  месяца  молодняк  пройдет  боевую и  политическую
подготовку  и тоже  двинется  на  фронт  --  дела  там шли  не очень  важно,
перемалывались и перемалывались машиной войны полки, дивизии, армии, фронту,
как  карантинной  печке  дрова,  требовались  непрерывные пополнения,  чтобы
поддерживать хоть какой-то живой огонь.
     Пока же было приказано раздеться до пояса и мыться снегом. Но того, что
зовется  снегом,  белого,  рассыпчатого  или  нежно-пухового,  здесь,  возле
Бердска,  не  было. Все  вокруг  испятнано мочой,  всюду  чернели застарелые
коричневые и свежие  желтенькие кучи, песок превращен в грязно-серое месиво,
лишь  подальше от землянок, под  соснами, еще  белелось, и из белого  сквозь
пленку снега светилась красная брусника.
     Лешка  хотел было  сунуться  в  отхожее  место, огороженное  жердями  и
покрытое тоже жердями,  но вокруг этого  помещения и  в самом помещении, где
было  сколочено из жердей  седалище с  прорубленными  в жердях дырками,  так
загажено,  так  вонько  и  скользко, что  отнесло его далеко от  карантинных
казарм,   тем  более  что  возле   землянок,  помеченных  трубами,   люди  в
подштанниках, в сапогах  махали руками, ругались и отгоняли  народ подальше,
хватаясь за поленья и палки.
     Лешка отбежал  так  далеко, что  в сосняке появился подлесок и под  ним
тонкий слой снега, мало  тронутый и топтанный. За плотно сдвинувшимися вдали
сосняками  чудилась  река. "Уж не Обь ли?"  -- подумал он  с тоской и  начал
набирать в горсти снегу, соображая: высаживались на станции Бердск, вроде бы
это недалеко от Новосибирска, на Оби же... "Ах ты,  родимая же  ты моя!"  --
вздрогнул  губами  Лешка  и начал  скорее тереть лицо снегом,  не давая себе
расчувствоваться и все же думая, какая она здесь, Обь-то. Широкая ли? Там, в
низовьях,  в  его родных Шурышкарах,  она, милая,  летами как разольется  --
другого  берега  не видать, в море превращается, до самого Урала  доходит  с
одной стороны, в надгорья упирается, если бы не хребет, дальше бы разлилась,
как разливается бескрайно  у правого берега по тундре, открывая устье  вширь
до такой большой воды, что и не знаешь, где Обская губа соединяется с морем,
а море с нею.
     Вспоминая родную северную местность,  Лешка наскреб из-под снега горсть
брусники и, услышав,  что  у землянок кличут людей, высыпав мерзлую  ягоду в
рот,  поспешил к карантину. Там уже сбивалось что-то наподобие строя, только
никак не могли выжить  из подвала старообрядцев  да каких-то еще больных или
придуривающихся людей.
     Подле  каждой  карантинной  землянки  колотилась,  дрожала на  утреннем
холоду, присматриваясь и прислушиваясь к окружающей действительности, стайка
плохо одетых,  уже грязных  парней с закопченными ликами.  Они приплясывали,
махали руками, кляли тех, кто  прятался в казарме. Возникшие  возле подвалов
командиры в сером, сами тоже  серые, сплошь костлявые, как щенят за  шкирку,
выбрасывали из землянок новобранцев.
     Старообрядцы,  пока  не зашили мешки,  из казармы  не  вышли. Начальник
карантина, старший лейтенант в мятой,  воробьиного цвета шинели с блестящими
пуговицами,  дождался,  пока  вызволят  всех  служивых  из  помещений,  сбил
старообрядцев в  отдельную  небольшую стайку и, обходя  угрюмо  насупившийся
пестрый строй карантина, уделил правофланговым особое внимание:
     -- Пока  не  сожрете харчи, сидора оставлять на  нарах... (Старообрядцы
уважительно  глядели  на светлые пуговицы и ремни командира.  Что  на  брюхе
ремень -- они понимали, у них у самих опояски на брюхе, но вот еще зачем два
ремня  через  плечи? Ежели б  штаны держали, тогда понятно.) Н-на нарах!  --
повторил старший  лейтенант, -- назначайте своего дежурного, чтоб вас совсем
не обшмонали. Остальным завтракать. Не все  так богато запаслись провиантом?
Не все?
     Получив подтверждение, командир приказал вести людей в столовую, сказав
на прощание: днями новичков распределят по казармам, там  всякая  вольница и
разброд кончатся, наступят напряженные  дни  службы. Пока  же всем бородатым
бороды  сбрить, всем волосатым  волосы  состричь,  всем,  у  кого расстроены
животы,  кто  простудился   в  пути,   отправляться  в  санчасть,  остальным
заготавливать  дрова,  потому  как приближаются настоящие сибирские  морозы,
после завтрака не бродить по расположению полка, в землянке будет политчас и
личные  знакомства  с  представителями   строевых   подразделе-  ний  --   с
командирами рот и батальонов.


     Следуя в столовую  по  расположению  полка, с любопытством  и  тревогой
смотрели новобранцы на строения военного городка, состоявшего все  из тех же
подвалов-казарм,  только  еще  более  длинных, плоских,  не  с  одной,  а  с
несколькими  трубами и отдушинами, как в доподлинном овощехранилище, с двумя
широкими  раскатанными входами в подземелье, из которого медленно ползла иль
постоянно  над входом плавала пелена испарений,  даже  на отдаленный  взгляд
нечистых,  желтушных. От морока и  сырости над  входом  в  казармы намерз не
куржак,  а многослойная ребристая пленка, под нею темнела раскисшая, большей
частью уже развалившаяся  лепнина  ласточкиных гнезд. Среди  этих отчужденно
темнеющих казарм высилось  вширь  расползшееся,  в лес врубленное, никак  не
спланированное сооружение, еще не  достроенное, с наполовину покрытой крышей
и  с невставленными  окнами. Просторное и престранное помещение -- если  его
распилить повдоль, то  получилось бы два,  может,  и три барака,  -- будущая
столовая полка.  Чуть на отшибе, разбегшись по молоденькому  сосняку, белела
стайка тесовых  и бревенчатых домов,  огороженных  продольным заборчиком  из
пиленых брусков. На домах и меж домов имелись щиты, на них лозунги, плакаты,
портреты  руководителей  государства   и  армии.  С  крыши   большого,  тоже
неуклюжего  помещения,  осевшего углами в песок и начавшего  переламываться,
сплошь облепленного плакатами, призывами, кинорекламой, звучало радио (клуб,
смекнули новоприбывшие), а вокруг  него все  эти  свежо  желтеющие домики --
штаб полка. Но догадались об этом не все. Старообрядцы и всякий таежный люд,
коего  средь  новичков было  большинство,  глядели на  штаб,  точно праздные
заморские путешественники на Венецию, суеверно  притихнув, пытались угадать,
откудова исходит музыка -- с крыши какой или уж прямо с небес.
     У парней посасывало в сердце, всем было тревожно оттого, что незнакомое
все кругом, казенное, безрадостное, но и они, выросшие не в барской неге, по
баракам, по деревенским избам да по  хибарам городских предместий собранные,
оторопели,   когда   их  привели  к   месту  кормежки.  За  длинными,  грубо
сколоченными  из   двух  плах  прилавками,  прибитыми  ко  грязным  столбам,
прикрытыми  сверху  тесовыми  корытами  наподобие  гробовых  крышек,  стояли
военные люди, склоненные как бы в молитве, -- потребляли пищу из алюминиевых
мисок.  Столы-прилавки   тянулись  длинными,  надсаженно-прогнутыми  рядами,
упираясь  одним  концом  в  загаженный  полуободранный   лес,  другим  --  в
растоптанный пустырь, в этакое  жидкое,  никак не смерзающееся, растерзанное
всполье  военного  городка,  по  которому деловито  ходили  вороны,  чего-то
вышаривали  клювами  в  грязи, с криком  отлетали из-под ног людей,  на ходу
заглатывающих  пищу и  одновременно сбивающихся  среди  грязи  в  терпеливый
строй.
     Крестьянского роду парни по им  известным приметам усекли -- среди леса
не песок, а грязь оттого, что были эдесь прежде огороды, может, и пашни. Меж
столов и подле  раздачи грязь вовсе  глубока и вязка. Питающийся народ одной
рукой  потреблял  пищу,  другой  цепко  держался  за доску  стола,  чтобы не
соскользнуть в размешанную жижу,  не вымочить  ноги. Впереди день строевых и
прочих занятий на сибирском, все круче  припекающем морозе.  Деловитый  гул,
прерываемый выкликами и  руганью, ходил над  обширной площадкой,  называемой
летней  столовой, продлившейся до зимы. Звяк посуды,  звон тазов,  бренчанье
ковшиков о  железо, выкрики типа: "Быстренько! Быстренько!  Н-не  задерживай
очереди!", "Сколько можно прохлаждаться?", "Пораспустили пузы!", "Минометная
рота!  Минометная  рота!",  "Отойди  от  окошка, отойди, сказано,  не  мешай
работать!",  "3-з-заканчивай прием пищи!",  "Поговори у меня, поговори!", "А
пайка  где? Па-айку-у спе-орли-ы-ы!", "Взвод,  на построение!", "Быстренько!
Быстренько! Освобождать  столы!", "Жуете, как  коровы! Пора  закругляться!",
"Э-эй, на  раздаче, в рот  вам пароход,  в  жопу  баржу! Вы  когда мухлевать
перестанете?    Когда     обворовывать     прекратите?",     "А-атставить!",
"Поторапливаемся! Поторапливаемся!". "Да сколько можно  повторять?  Сказано,
значит, все!".
     Мест  здесь, как и во  всех  людских  сборищах,  как и  везде в  Стране
Советов, не  хватало.  Люди толпились у раздаточных  окон кухни, хлеборезки,
заняв стол-прилавок, держали за ним оборону.  Получив кашу в обширные банные
тазы  из черного железа,  стопки скользких мисок,  служивые с  непривычки не
знали, куда с ними притиснуться, где делить хлеб, сахар, есть варево.
     "Сюда!  Сюда!  Эй, карантинные,  сюда!" --  послышалось  наконец  из-за
крайних столов  от лесу,  и  новобранцы,  пытаясь  обогнуть грязь, мешковато
потрусили на зов. Пока не сложились команды, не разбились  люди на  десятки,
карантинный контингент,  еще не связанный расписаниями, режимом,  правилами,
кормили  в последнюю очередь, и насмотрелись, наслушались ребята всего. Вася
Шевелев,  успевший  уже  вдосталь  "накомбайнериться" в  колхозе,  как он  с
усмешкой  пояснил, глядя  на здешние порядки, покачал головой  и с  грустным
выдохом внятно молвил: "И здесь бардак".
     Возникали стычки,  перекатно  гремел  мат,  сновали  воришки,  больные,
изможденные люди  подбирали крошки,  объедки со  столов и под  столами. Там,
куда не доставала  обувь  стесанными подошвами, на ничейном месте, украдчиво
выросшая, кучерявилась стылая мокрица, засоренная рыбьими костями.
     Военный люд рассеялся, за столами сделалось просторно, однако никак  не
могли  парни  приспособиться  одновременно  есть  и  держаться за  нечистые,
обмерзлые  плахи.  Бывалые  бойцы, уже  одетые  в  новое  обмундирование, на
занятия не спешившие, позавтракав, облизав ложки и засунув их за обмотки иль
в  карманы,  посмеивались  над новичками, подавали  им  добродушные  советы,
просили  закурить, которые постарше  бойцы, значит  и  подобрей, наказывали:
Боже упаси стоять в грязи меж столами или  оплескаться похлебкой -- сушиться
негде, дело может кончиться больницей, а больница здесь...
     Покуривши, сделав  оправку в  лесу, со взводами и  ротами уходили и эти
мужики, а  так хотелось еще  с ними поговорить, разузнать про здешнюю жизнь,
да что же разузнавать-то, сами не слепые -- видят все.
     Снова  наполнился  сосновый  сибирский  лес  строевыми  песнями.  Снова
сцепило  покорностью  и всепоглощающей  стужей  зимнюю  округу.  Еще сильнее
скрючило, сдавило там, внутри, у молодых парней,  тяжкие предчувствия вселял
небольшой, не в братстве нажитый опыт: поздней осенью здесь будет еще хуже.
     А  раз  так,  скорее  бы уж  на фронт  вслед  за  этими  основательными
дяденьками, которые где уберегли  бы  от беды,  где подсказали чего,  где  и
поругали  бы  -- уцелеешь,  не уцелеешь  в бою, не  от  тебя  только  одного
зависит,  на войне все  делают одно дело,  там все перед смертью равны,  все
одинаково подвержены выбору судьбы. Так близко и так далеко-далеко от истины
были в этих простецких, бесхитростных  думах только начавшие соприкасаться с
армейской жизнью молодые служивые.


     С новобранцев, которые были нестрижены, снимали волосье. Старообрядцы с
волосами расставались трудно, однако стоически, крестились, плакали, а потом
хохотали друг  над  другом, не узнавая голые  морды  свои и товарищев,  один
старообрядец плакал особенно безутешно, даже и на обед не  пошел. Закрывшись
полами  шабуров,  каких-то лишь  нашим  людям известных тужурок,  телогреек,
пальто  и им  подобных одежд, водворив вместо  подушки  сидора  под  головы,
ребята пробовали спать, однако день выдался суматошный, их то и дело сгоняли
с  нар,  выдворяли  из  помещения,  выстраивали,  осматривали, переписывали,
разбивали по  командам, не велели никуда разбредаться, ждать велели, но чего
ждать -- не сказали. Уже тут, в  полужилом  подвале,  на подступах к военной
службе,  парням  внушалась   многозначительность  происходя-  щего,   веяние
какой-то тайны,  все тут насквозь  пронзившей, должно  было  коснуться  даже
этого пока еще полоротого, разномастного служивого пролетариата.
     Многозначительность,  важность  еще  больше  возросли,  когда  началась
политбеседа. Не старый, но, как  почти  все здешние командиры,  тощий, серый
ликом,  однако  с зычным  голосом  капитан  Мельников, при шпалах и  ремнях,
оглядел внесенную за ним двумя новобранцами в помещение  треногу, пошатал ее
для верности, пришпилил к доске кнопками политическую изношенную карту  мира
с  една  видными  синенькими,  желтыми,  коричневыми  и красными  странами и
материками, среди которых раскидисто малинилось самое большое на карте пятно
-- СССР, уверенно опоясавшее середину земли.
     Одернув гимнастерку,  причесавшись расческой,  капитан Мельников продул
ее, из-подо лба  наблюдая за  рассаживающи- мися по  краям нар новобранцами,
провел  большими  пальцами под ремнем,  сгоняя глубокие,  бабьи  складки  на
костисто выгнутую спину, сосредоточиваясь  на мыслях, кашлянул, уже скользом
оглядел  публику,  плотно  рассевшуюся в  проходе, но  не вместившуюся ни на
плахах, ни  на нарах, по-куриному приосевшую  на корточки  спиною к  коленям
сидящих  сзади, --  сцепка  людей  была всеобщая,  по казарме никто не  смел
бродить, курить тоже запрещалось.
     --  Наши доблестные войска, перемалывая превосходящие  силы противника,
ведут упорные кровопролитные  век на всех фронтах, -- начал неторопливо, как
бы  взвешивая каждое  слово,  капитан Мельников, -- Враг вышел  к  Волге,  и
здесь,  на берегах великой русской реки, он найдет свою  могилу, гибельную и
окончательную...
     Голос  политотдельца,  чем   дальше  он   говорил,  делался  увереннее,
напористей,  вся  его беседа  была так  убедительна,  что  удивляться только
оставалось -- как это  немцы умудрились достичь Волги, когда по всем статьям
все должно быть наоборот и доблестная Красная Армия должна топтать вражеские
поля,  попирать и посрамлять фашистские твердыни. Недоразумение да и только!
Обман  зрения.  Напасть. Бьем  врага отчаянно!  Трудимся  героически!  Живем
патриотически! Думаем, как вождь и главнокомандующий велит! Силы  несметные!
Порядки  строгие! Едины  мы и непобедимы!.. И вот  на тебе -- враг на Волге,
под Москвой, под Ленинградом,  половину  страны и  армии как  корова  языком
слизнула, кто кого домалывает -- попробуй разберись без пол-литры.
     Однако  слушать капитана Мельникова все одно хорошо. Пусть обман, пусть
наваждение, блудословие, но все ж  веровать  хочется. Закроешь  глаза -- и с
помощью отца-политотдельца пространства такие  покроешь,  что  и границу  не
заметишь, в чужой огород  перемахнешь, в логове  окажешься, и, главное дело,
время битвы сокращается с каждой минутой. Что  как не поспеешь  в логово-то?
Доблестные войска до тебя домолотят  врага? Тогда ты с  сожалением, конечно,
но и с облегчением в  сердце  вернешься домой, под  родную крышу,  к мамке и
тятьке.
     Под звук  уверенного голоса,  под приятные  такие слова  забывались все
потери,  беды,  похоронки, слезы  женские, нары  из  жердинника, оторопь  от
летней столовой,  смрад  и угарный  дым в  казарме, теснящая сердце тоска. И
дремалось  же сладко под это  словесное убаюкивание. Своды карантина огласил
рокот  --  не  иначе  как  камнепад начался над  казармой,  кирпичная  труба
рассыпалась и рухнула, покатилась по  тесовой крыше. Капитан Мельников и вся
ему внимавшая публика обмерли в предчувствии погибели. Рокот нарастал.
     -- Встать!
     Рокот оборвался.  Все  ужаленно вскочили. Коля  Рындин,  мостившийся на
конце плахи,  упал  в  песок на  раздробленное  сосновое месиво, шарился под
нарами, отыскивая картуз, который он только что держал на коленях.
     -- Кто храпел?
     Коля Рындин нашел картуз, вытряхнул из него песок, огляделся.
     -- Я, поди-ко.
     -- Вы почему спите на политзанятиях?
     --  Не знаю.  -- Коля Рындин подумал и пояснил; -- Я завсегда, коль  не
занят работой, сплю.
     Народ  грохнул   и  окончательно   проснулся.   Капитан  снисходительно
улыбнулся, велел всем сесть,  но нарушителю  приказал  стоять, пообещав, что
как  перейдет новоприбывшее  войско  на казарменное  положение,  так  просто
никому  не спишется срыв важнейшего воспитательного предмета, каким являются
политические занятия, такому  вот моральному отщепенцу, храпуну, кроме своих
прихотей  ничего  не  уважающему,  уделено  будет особое,  самое пристальное
внимание.  Коля Рындин напугался обличительных слов важного капитана, потому
что  быть моральным отщепенцем  ему еще  не доводилось,  пнем горелым торчал
среди полутемной казармы, на всякий  случай, пригнувшись  под  потолком, изо
всех сил старался слушать  политбеседу, но непобедимая дрема окутывала  его,
размягчала,  уносила вдал