людей  не стоит,
занял две.  Они со Скориком постепенно обе бутылки  прикончили и, по-братски
обнявшись, спали на единственной узкой койке.
     Щусь  по  привычке  строевого  командира  проснулся на  рассвете,  стал
готовить себя  к дальнейшей жизни.  Скорик, получив  простор,  раскинулся на
постели вольготней, похрапывал себе, забыв про службу.
     Бреясь безопаской  возле  печки,  макая бритву  с лезвием  в  кружку  с
горячей водой, Щусь все посматривал на Скорика, все перебирал и  перебирал в
своей памяти ночной рассказ гостя, еще и еще удивляясь превратностям судьбы.


     Папа Скорика, Соломон Львович, всю жизнь возился с пауками. У него была
даже  маленькая  лаборатория,  примыкавшая  к  квартире,  в лаборатории  той
плодились пауки,  которых мать Левы Анна  Игнатьевна Слохова, урожденная  на
уральском железоделательном заводе и угодившая  замуж за Скорика в смутные и
грозные годы  гражданской  войны,  звала мизгирями. И  мать, и сын  мизгирей
боялись, в лабораторию Соломона Львовича заходить брезговали, она была вся в
паутине,   пахло   там  тленом,   пещерной   сыростью   и   все   там   было
пугающе-таинственно.
     Папа  писал книгу  про  пауков,  пачками  получал труды из-за  границы,
журналы  с переводами его  статей, иногда и  таинственные пакеты из  столицы
получал, их почему-то посылали не по почте, приносил их военный с наганом на
боку и отдавал только папе лично под расписку.
     Деньги  за  труды  папа  тоже  получал  лично,  через  сберкассу.  Анна
Игнатьевна, женщина аккуратная, смирная,  много читающая, вообще-то не очень
вникала  в дела  мужа,  она  занималась воспитанием  сына,  следила  за  его
физическим развитием и всячески оберегала от наук про пауков и прочих тварей
-- на  ниву  просвещения она направляла  Леву.  Он учился  на  втором  курсе
университета, на  филфаке,  когда  пришли двое военных  и  увели папу.  Анна
Игнатьевна думала, что он через день-другой вернется,  так  уже не раз было:
исчезнет  на  два-три  дня, когда и на неделю,  вдруг  позвонит  из  Москвы,
просит, чтобы ни о чем дома не беспокоились.
     Но  вот  исчезла из дома  и  мама,  Анна Игнатьевна,  потом  потянули в
строгую  областную  контору  и  Леву.  Там с ним  вели  странные  разговоры,
расспрашивали насчет работы отца, насчет жизни матери и под  конец разговора
показали  записку  матери, в  которой  она сообщила, что  оба они  с  отцом,
Соломоном Львовичем, преступники,  враги  народа,  и "ему следует"  --  мать
дважды  подчеркнула это  слово  -- отречься  от  них  и выбрать  себе  любую
подходящую фамилию. "Бог даст  тебе лучшей доли. Левочка! --  писала в конце
записки мать. -- Будь достойным человеком. Пусть тебя  не мучает совесть. Ты
не предатель".
     Комнатный мальчик,  выросший в достатке, в тишине городской  просторной
квартиры,  не  имевший  никаких  родственников  и друзей, он  совсем потерял
голову и подписал отречение.
     А через полгода в столице сместили одного наркома и  назначили другого.
Леву вызвали  в  ту  же  строгую контору и  сообщили,  что произошла роковая
ошибка. Папа его, Соломон Львович, был ученым, работал на военное ведомство,
усовершенствуя прицелы  пулеметов,  полевых и зенитных орудий, был одним  из
крупнейших специалистов  в  отечественной  и  мировой  оптике.  Он  был  так
засекречен,  что вновь  всплывшие  местные органы,  выбившие  старые  кадры,
хорошо учившие их непримиримости и принципиальности, оказались "непосвящены"
и  не составили себе  труда связаться с Москвой, хотя Соломон Львович Скорик
требовал этого, топал на органы ногами.
     Его  быстренько без  суда  и  следствия  расстреляли вместе  с  другими
врагами народа. И вдруг  строгий  запрос: где такой-то?  Чтобы жена Соломона
Львовича не сказала где, забрали и ее, быстренько увезли и скорей всего тоже
расстреляли или так надежно упрятали, что не скоро найдешь. Молодому Скорику
объяснено было, что и в  местное  энкавэдэ просочились враги народа, но  они
понесли  суровое наказание за совершенную  акцию против  кадрового работника
вооруженных сил Скорика Соломона Львовича, приносят извинения его сыну. Если
он  пожелает,  пусть  вернет себе  прежнюю фамилию,  отцовскую,  и, как  все
юноши-патриоты его факультета,  целиком  поступившего в военное училище, так
же  беспрепятственно может поступать  куда  угодно,  желательно,  однако,  в
училище особого свойства, где  так нужны такие умные  и грамотные парни. Что
касается  матери,  Анны  Игнатьевны Слоховой,  то  будут приложены все силы,
чтобы вернуть ее домой.
     Мать Левы Скорика так до сих пор и не нашли, да и искали ль?
     -- Но  чувствую, чувствую, что она живая  и  где-то совсем недалеко! --
плакал Лева, в отчаянии обхватив голову,  все еще лохматящуюся с затылка. --
И пока я ее  не  найду, нет  мне  жизни. Она где-то здесь,  здесь, в  Сибири
где-то...


     Щусь побрился, помылся, прибрал на столе, тронул Скорика за плечо.
     -- Лева, а Лева! Тебе пора!
     Когда Скорик подскочил и протер глаза, объяснил ему:
     -- За мной скоро  дневальный придет.  Я подумал, ни к чему  посторонним
тебя здесь видеть.
     -- Да,  да, конечно, --  согласился  Скорик и  стал обуваться. -- Ну  и
гульнули мы с тобой вчера! -- Скорик снизу вверх испытующе смотрел на Щуся.
     Тот покивал головою -- все, мол, в порядке, ни о чем не беспокойся.

Глава десятая

     Лешка Шестаков  залег на нары  с больными доходягами и постоянными, уже
злостными симулянтами вроде Петьки Мусикова и Булдакова.
     Кухня! Благодетельница и  погубительница загнала Лешку на голые нары, в
постылую казарму. Дежурства  на кухне солдаты ждали как праздника законного,
хотя в святцах  и  не  написанного, но почти  святого.  Каждой роте выпадало
дежурство примерно раз  в месяц, тем  дороже еще был праздник, что редок он.
Но  второй батальон, размещавшийся в соседних  казармах,  угнали куда-то  на
ученья  или работы, и выпало счастье  первой  роте  дежурить  на  кухне  вне
очереди.
     Лешку  назначили  старшим  на  самый боевой и ответственный участок,  в
картофелеочистительный  цех. Для солдатской похлебки картошку по-прежнему не
чистили, но для картофельного пюре овощь снова начали чистить, да не ножами,
как прежде, -- машинкой с барабаном. Барабан этот состоял из огромной чурки,
обитой  железом,  протыканным гвоздем или пробитым керником. И  вот, значит,
надо этот дыроватый барабан крутить за ручку, будто точило. Бедная картошка,
вертящаяся в  цинковом ящике, натыкаясь на заусенцы, должна была терять кожу
тоненько-тоненько,  чтобы  продукт  без  потерь  попадал в  котел.  Картошка
получалась исклеванная, в дырках вся, с одного бока чищенная, с другого нет,
крахмал ведрами скапливался на дне корыта.
     Повращав сей  хитрый  прибор  часа два,  дежурные  спросили  у старшего
сержанта Яшкина, ответственного за дежурство на кухне:
     -- Кто эту херню придумал?
     Яшкин  не мог назвать  имени изобретателя,  не знал  его. Полагая,  что
паршивцы придуриваются, волынят, понарошку неправильно обращаются со сложным
агрегатом, чтоб его повредить, сам повертел ручку -- результат был еще более
удручающим, потому  что ребята вертели  барабан вдвоем  в две  руки,  резвее
гоняли картофель по кругу, от вмешательства Яшкина механизм вовсе заклинило,
помкомвзвода  велел переходить  на  обработку  картошки  старинным способом,
стало быть, ножом.
     Пока-то нашли ножи, пока-то их наточили; пока-то чистильщиков изловили,
шарясь  по  столовой, назначили на  грязную  работу из  разных команд, время
ушло.  Головной кухонный  отряд  из поваров, дежурных командиров дал  первое
предупреждение: "Если к завалке в котлы картошка  не будет вымыта и начищена
-- Яшкину несдобровать, с него шкуру спустят".
     У Яшкина ничего, кроме шкуры, и нету, да и шкура-то никуда негодная, на
фронте продырявленная, от болезни желтая.  Полевая  фронтовая сумка,  хворое
тело и  слабая  внутренность, едва прикрытая  тлелой,  должно  быть,  еще на
позициях нажитой шинеленкой, -- вот и все имущество помкомвзвода. И чтобы не
утратить последнее  свое  достояние,  помкомвзвода  сулился  в  свою очередь
содрать  шкуру с работяг,  если они,  негодники такие, сорвут  ответственное
задание. А работягам с кого шкуру снимать?
     Тем временем опытные,  уже  участвовавшие в  кухонных  битвах и  боевом
промысле,  бойцы шныряли  по кухне, тащили  кто чего,  прятали,  вели  обмен
продукции.  Воровство  начиналось с разгрузки  и  погрузки. Если  разгружали
мясо, старались  на ходу отхватить складниками или зубами кусочек от свиной,
бараньей,  бычьей,  конской туши  --  все  равно  какой. Если  несли  в баке
комбижир, продев лом под  железную дужку, сзади следующий грузчик хлебал  из
бака  ложкой,  потом головной  переходил  на корму и хлебал тоже,  чтобы  не
обидно было.
     -- Да что же  вы делаете?  -- возмущались, увещевали, кричали на ловких
работников  столовские. -- Обдрищетесь же!  Вы  уже  каши поели,  из  котлов
остатки  доели, ужин свой управили, маленько  подюжьте,  картошка  сварится,
всем по миске раздадим, по полной, с жирами...
     Никакие  слова и  уговоры  не действовали  на  ребят,  они  балдели  от
охватившего их промыслового азарта. Ослепленные угаром старательского фарта,
они  рвали,  тащили  что  и где могли, пытались  наесться впрок,  надолго. К
середине ночи половина наряда бегала к столовскому  нужнику, блевала, час от
часу становясь все более нетрудоспособной.
     Самое главное начиналось под утро,  когда  с  пекарни  привозили хлеб в
окованной  железом  хлебовозке.  Хлеборезы,   работники  столовой,  дежурные
командиры, помощники дежурных  выстраивались коридором, пропуская по  нему в
столовую вниз  по лестнице до  самых  дверей хлеборезки  людей, разгружающих
хлеб.  В  протянутые  руки работника  складывались  свежие  караваи  с  бело
выступившей по бугру мучной пылью, с  разорвавшейся  на закруглениях хлебной
плотью, соблазнительно выпятившейся хрусткой корочкой. Пахучая хлебная лава,
еще  теплая, только-только усмиренная огнем  -- великое  чудо из всех земных
чудес, -- вот оно, близко, против глаз,  выбивающее слюну, желанное, мутящее
разум, самое сладкое, самое нежное, самое-самое.
     Но украсть никак нельзя, отломить корку нечем -- караваи накладывают на
вытянутые руки так, чтоб было под самое аж рыло. Откинув голову, тащит булки
оглушенный  близостью  счастья  человек.  У  самого носа хлеб! Сытным  духом
валит, всякой  воли, всякого  страха  лишает. И никаких  окриков  не  слыша,
никаких  угроз не  страшась, рвет парняга  по-собачьи каравай зубами, его  в
затылок кулаком лупят, пинкарей отвешивают, но он рвет и рвет -- вся пасть в
крови  от  острых твердых  корок, иной  возьмет да  еще и  упадет,  раскатав
караваи по  лестнице. Что  тут сделается! Схватка  и свалка, бой начинается.
Спохватятся  дежурные, соберут  буханки, глядь-поглядь --  нету  разгильдяя,
сотворившего поруху, и вместе с ним утек каравай. И горько, конечно, обидно,
конечно, бывает, когда начальник хлеборезки -- самое главное лицо в полку --
надменно объявит:
     --  Кто шакалил, пасть кровавая  у кого, тому в роту  отправляться. Кто
вел себя по-человечески  --  добрая горбушка тому! -- И  сам лично длиннющим
ножом-хлеборезником раскроит хлебушек, кушайте на здоровье.
     Лешка  заработал на  разгрузке добрую  горбушку хлеба,  отломил кусочек
художнику  Боярчику,  согнанному  после   суда  над   Зеленцовым  с  теплого
творческого места и тяжело переживающему в одиночестве эту утрату. А тут еще
лютая  тоска по Софочке.  Боярчик  поблек  и почемуто  перед всеми  ребятами
испытывал  чувство  вины,  залепетал вот  слова благодарности, глаза  у него
как-то  повлажнели  --  воспитанный   в  забитой,  навеки  запуганной  семье
спецпереселенцев Блажных, он ни ширмачить, ни украсть не умел. Лешка хлопнул
Фелю по спине: "Да лан  те. Че ты? Все свои..." Казахи,  четверо их на кухне
было  по  главе  с Талгатом,  которого  не то  в  насмешку,  не  то  всерьез
соплеменники стали звать киназом, получив хлебца, оживились:
     -- Пасиб,  Лошка,  болшой пасиб, са-амый замечательный продухция килэп.
-- Они упорно учились понимать и говорить по-русски, поднаторев, готовы были
болтать без конца,  потому  как "нашалник Яшкин"  им  внушал: все команды на
войне  подаются  на  русском языке,  вдруг  случится  так, что им скомандуют
"вперед", они побегут назад -- хана  тогда им.  Слово  "хана"  ребята-казахи
запомнили сразу, Яшкина- нашалника звали они Хана. Чуть чего -- начнут  себя
хлопать по бедрам, будто птицы крыльями: "Ой-бай  хана! Псыплет нам нашалник
Ха-на".
     Хлеба  поели  и  усекли: жолдас  Лошка  Шестакоб,  старший по наряду  в
овощном  отсеке,  варит  картошку  в топке  "с-селое  ведро!", --  и  запели
ребятишки-казахи, довольно выносливый и компанейский народ, искренне и бурно
радующийся  дружеству,  умеющий  ценить внимание  к  себе  и всегда  готовый
отвечать  тем же: "Ортамызда Толеген коп  жил отти. Нелер колип  бул  баска,
нелер кетти агугай..." Пели казахи в сыром, полутемном кухонном полуподвале,
усердно  при этом  трудясь,  нашалник Хана, разъяренно  примчавшийся на звук
песни, готовый давать всем разгон за безделье, прислонясь к дверному косяку,
измазанному, исцарапанному носилками с картошкой, усмиронно думал: "Вот тоже
люди, поют о чем-то своем, работают исправно, послушными и толковыми бойцами
на  войне  будут.  Вон  как  они  быстро  вошли в  армейскую  жизнь,  болеть
перестали..."
     Тут жолдас Лошка Шестакоб жару поддал, приободряя, крикнул:
     -- Громче пойте! Скоро картошка сварится! Ребята-казахи рады стараться;

     Ай-ын тусын оныннан
     Жулдызын тусын солын-нан...

     На картошке  той распроклятой,  самим же сваренной,  Лешка  и  погорел.
Хорошо  сварилась картошка,  прямо  в  ведре истолкли  ее  круглым  сосновым
полешком;   какой-то  деляга-  промысловик,  завернувший  на  огонек,  налил
работягам полный котелок жиру под названием лярд, не за так, конечно, налил,
в обмен на картофельную драчену. В толченую картошку  всяк лил  жиру сколько
душе угодно, песельники-казахи  пожадничали было, но  киназ Талгат рыкнул на
них, и отвалили песельники от котелка с жиром, стоявшего на чурке.
     Лешка плеснул разок-друтой в картошку лярда  --  ни запаху от него,  ни
вкуса,  главное, не видно, есть, нет  жир в картошке, какое  свойство  этого
продукта, никто толком не знал. Лешка взял  котелок за дужку и вылил остатки
лярда, схожего с закисшим березовым соком, в свою миску с картошкой.
     -- 0-ох, Лошка! -- предостерег его киназ Талгат.  -- Мал-мал жадничать,
много-много в сартир бегать.
     -- Да ниче-о-о-о! У северян брюхо закаленное, строганину едим, рыбу иль
мясо мороженое настрогаем и с солью, с перчиком. Мужики еще и под водочку --
только крякают.
     И  закрякало!  Узнал  северянин  с закаленным брюхом  свойства  хитрого
химического  продукта:  которые  сутки  днем  и   ночью,  штаны  не  успевая
застегнуть, соколом носится на опушку леса к редко вбитым кольям.
     Почти весь наряд, бывший на кухне, носится, и он не отстает.
     --  О, пале!  --  всплескивал  руками  киназ  Талгат.  --  Шту я  тибе,
Лошка-жолдас, говорил? На вот, жуй трава, полын называется, от всякой болезн
трава, хоть шыловек, хоть баран лечит...
     Лярд этот самый клятый, объяснили  Лешке знатоки, делается из каменного
угля,  никакой  от него пользы и  прибыли  в  организме  нету, обман один  и
только, одна видимость питательного продукта.
     Раскорячась,  сходил  Лешка на речку Бердь, настрогал черемуховой коры,
чагу  отрубил;  к разу  в посылке Коле  Рындину бабушка  Секлетинья прислала
корней  змеевика  и листья  зверобоя -- полк-то  вселюдно несло с  нечищеной
картошки, ребята укреп требовали с тыла. Целое ведро  травяной горечи и коры
напарил  в дежурке  Лешка.  Полегче стало,  но еще скулило в животе, на улку
потягивало  -- хорошо  подежурил на  кухне, славно пошакалил!.. Чего это он?
Тоже опустился,  сжадничал? Дома мать бескишочным звала, есть-пить  насильно
принуждала -- плохо растет.
     Да этот  еще, нашалник Хана, помкомвзвода-то! Не разозли он Лешку, так,
может, ничего бы и не было. Приперся в овощецех среди ночи. Там после сытной
еды все  сморились, спят, согревшись картохой  горяченькой, -- кто в углу на
картошке, кто на скамейке, казахи так даже подобие юрты из ящиков соорудили,
сопят  себе, кочуя  во  сне по  родным казахским  степям, поспали бы --  так
горячее за дело взялись,  справили бы работу ладом. Лешка, понимая, что всем
поголовно спать нельзя, как старший наряда крутил барабан, иль его барабаном
крутило -- шлеп-шлеп-шлеп, шлеп-шлеп-шлеп, так и ведет в сон эта музыка, так
бы вот и лег на пол, но лучше на дрова возле печки, там тепло, сухо.
     -- Эт-то  что такое?  Мать-перемать!  -- налетел Яшкин.  Ну и  голос  у
человека!  Пикулька и  пикулька из медвежьей дудки -- дома такие вырезали, с
дыркой у рта и с одним отверстием для пальца: дунешь -- она и  запищит, воды
нальешь -- брызгается. -- Шестаков, почему у тебя люди спят?
     -- Хотят, вот и спят.
     -- А завалка?
     -- Какая? Куда завалка?
     -- В котлы. Я, что ли, обеспечивать буду завалку?
     -- Да успеем мы, успеем! Поспят ребята да как навалятся...
     Лешка при этих словах так сладко, так широко, да еще с подвывом зевнул,
что психопат Яшкин принял это за насмешку, за  издевательство над старшим по
званию  и  толкнул  Лешку. Полусонный от сытости, утомленный работой  жолдас
Шестаков плохо  держался  на ногах, полетел  по подсобке, ударился грудью  о
бочку, угодил руками в грязь, намытую с картошки, в лицо ему плеснуло, глаза
едкой жижей залило. Утерся Лешка  рукавом, прозревая, видит:  Яшкин  казашат
пинками будит,  матерится,  визжит.  Те в углы спросонья ползут, в  картошку
норовят закопаться.
     -- Зашым дырошса, нашалник? Зашым жолдаса обижашь? Советскым армиям так
нелзя!  Закон ни  знать?!  -- просыпаясь,  вопили  ребята-казахи,  по-русски
вопили, сразу в них знание русского языка пробудилось.
     -- Так вы еще и пререкаться, бляди!
     --  Сам ты  билядь!  --  почти по-казахскому  тонко,  сорванно  завопил
окончательно очнувшийся Лешка  и, схватив черпак из бочки, ринулся на Яшкина
да и огрел его по башке черпаком.
     Все  бы  ничего, да  Лешка скользом  по морде "нашалнику Хана"  угодил,
расцарапал его  шибко, потому что черпак тоже с  дырочками был, с заусенцами
железными.
     Яшкин умылся холодной водой, остановил кровь и, уходя, пообещал:
     -- Ну погодите, шакалы, погодите! Я вас... Законы они знают...
     Работяги-казахи чистили картошку, виновато вздыхая, качали головами:
     -- Ой-бай! Ой-бай! Хана, сапсым хана. Мы виноваты, Лошка, сапсым спали,
картошкам чистить прекратили.
     -- Сгноит он тебя, Лешка! -- сказал  вовсе оробевший Феликс Боярчик. --
В штрафную роту загонит, как Зеленцова.
     -- Лан, лан, не дрейфь,  орлы! Живы  будем -- не помрем! -- хорохорился
Лешка.
     Ребята-казахи  вместе с киназом Талгатом, с жалостно глядящим Боярчиком
ходили по кухне за Яшкиным, в угол его прижимали:
     -- Не  пиши бумашка,  нашалник Хана, на Лошку.  Нас  штрафной  посылай.
Куроп проливат.
     -- Да отвяжитесь  вы от меня, ради Христа! -- взмолился Яшкин. -- Спать
надо  меньше  в  наряде.  Снится вам всякая  херятина. Я  на  дрова  упал  в
потемках, мать ее, эту кухню!..
     --  Прабылно, прабылно!  Свыт подсобка сапсым плохой, дрова под ногами.
Ха-ароший нашалн-иик  Хана, са-апсым хароший. Как нам барашка  присылают, мы
половина отдаем тебе.
     -- Да пошли вы со своим барашком знаете куда?
     --  Знаим,  знаим,   харашо-о   знаим,   са-амычательно   русским  язык
обладиваим.
     Никогда у Лешки не было столько  подходящего  времени, чтобы жизнь свою
недолгую  вспомнить,  по  косточкам  ее перебрать. Случалось,  возле  чучел,
карауля  уток,  часами  сидел, вроде  бы  где и  думать  про  жизнь,  где  и
вспоминать, но то  ли