-то?" Но  чтобы просто
так,  без  напоминаний о власти от народа не уйти, на всякий случай погрозил
механикам пальцем:
     -- У меня не балуй!
     -- Лан, лан, не пыли, начальник! Дак про поллитру-то не забудь!
     Щусь подозвал  к  себе  Шестакова, Рындина,  умеющих запрягать  лошадь,
велел вернуться в Осипово, брать  подводы и ехать в дальний лес за черенками
для вил и лопат.
     -- Это вам не подошвы отрывать  у казенных ботинок. Здесь симулянтов не
будет. Я даже вояке Мусикову работу  по душе найду!  -- спокойно  высказался
он.


     Мусиков  в тот  же  день был определен на зерновые склады -- провеивать
зерно. Но пока зерна не было, он лежал на горячей русской печи, надеясь, что
все  время такая лафа и будет ему, про него, может, забудут. Хорошо бы и всю
войну на печке пролежать -- сходил в столовку, поел и обратно на печь, ну уж
если совсем невмочь, до ветру еще сбегал, и вся тут тебе война и работа.
     Из деревни  потянулись быки  с  телегами и березовыми  волокушами. Пару
медленных, на  ходу  спящих быков вел  Васконян. Взяв  веревочный  повод под
мышку, он вяло плелся  впереди  тягловой силы, засунув руки  с  рукавицами в
карманы, и время от времени дергал плечом, понукая быков:
     -- Н-ну, несчастные животные! Идите! Или же я вас удагю.
     Подремывая на ходу, Васконян не видел, как, взявшись за животы, хохочут
ребята,  девчата, Иван  Иванович,  Валерия  Мефодьевна,  а  командир  войска
устыженно хмурится. Мимо поля, мимо комбайнов, мимо всего народа проследовал
Васконян с  быками. Его окликнули -- далеко  ли?  уж не на врага ли  походом
двинулся?
     -- Вот именно! -- состывшимися губами ответствовал  Васконян и, свернув
в поле,  бросил быков, подлез к огню, весь в нем растопорщился, распластался
над пламенем, будто северный шаман. Огонь был соломенный, дикий, вспыхивал и
тут же гас, шевелил темные былки в прогорелом снегу. Васконян опалил  в огне
свои черные, сросшиеся на переносице брови, на нем затлела шинель, с криками
свалили  его в снег, гасили загоревшиеся  полы шинели, рукава.  Даже шлем со
звездою вояка умудрился подпалить. Хорошо хоть нашлись валенки по нему. Коле
Рындину  валенок  по размеру  не сыскалось, выдали вояке из клубного  уголка
обороны  противоипритные мокроступы. Привычный к кожаным ичигам, Коля Рындин
надел  диковинные  бахилы  поверх  ботинок,  обмоток,  умело подвязал  их  и
чувствовал  себя куда с  добром,  и  вообще  старообрядец, попав  в сельскую
местность, разом воспрянул духом и до такого дошел уровня бодрости, что даже
пихнул плечом девчонок, те кучей свалились в снег.
     -- У-у, дубина стоеросовая! -- ругались девчонки.
     Коля поднимал девчат из снега по одной, галантно их отряхивал и  каждой
напоследок  отвешивал по заду громкий  шлепок. Девчонки взвизгивали, ойкали,
но с этих же пор и выделили воина, прониклись к нему свойскими чувствами.
     К вечеру  Коля Рындин  с  Лешкой Шестаковым привезли  воз  черенков.  В
совсем  уж заглохшем, снегом захороненном  сельце Прошихе  честно заработали
они  себе обед и  полную  аптечную бутыль  самогонки. Лешка Шестаков проявил
пролетарскую смекалку, подвез бабенкам  соломы  с поля и дровишек  из  лесу.
Коля  Рындин  смотрел  на  своего  разворотливого,  мозговитого  связчика  с
уважением --  так в деревне на десятника смотрят, --  но  выпивать не  стал,
зато, прежде чем сесть  за стол, размашисто  перекрестился двумя перстами на
какого-то сумрачного угодника с копьем. То  копье  напоминало макет винтовки
из родимой  бердской казармы, и ребятам грустно подумалось об оставшихся там
сотоварищах --  казахах,  Алехе Булдакове, того вместе с  начальником "хана"
Яшкиным отправили в новосибирский госпиталь: Яшкина лечиться взаправду, ну а
Леху придуриваться.
     За  столом  парни  еще  раз переспросили название  села --  Прошиха  и,
затихнув в себе, поинтересовались: не  отсюда ли родом братья  Снегиревы? Им
ответили, что  в Прошихе Снегиревых половина селения,  что  касаемо  братьев
Снегиревых,  близнецов,  то  семья  эта  разом вся  загинула, изба  Леокадии
Саввишны   была  заколочена,   нынче   ж  ее   расколотили,   заселили  туда
эвакуированных.
     Ребята тяжело затихли, пряча виновато глаза, поели и после обеда, уже в
лесу, спросили у дедка, их провожавшего:
     -- А куда же саму Снегиреву-то?
     --  А увезли.  На подводе. Че-то сынки ее  натворили.  Покатила беда --
открывай  ворота,  уж после  отбытия  хозяйки похоронка  на хозяина  пришла.
Сама-то Леокадия Саввишна, слышно, в тюрьме умом тронулась.
     Вроде  бы по  волосу  и  голосу  старенький, но  еще  крепенький, ловко
управляющийся с подводой житель деревни Прошиха, назначенный бабами в помощь
солдатикам,  сообщив все эти новости,  для  многих  в  селе  уже сделавшиеся
привычными,  раскурил  трубку,  надев  рукавицы  и  хлопая  вожжами по бокам
лошаденки, горестно вздохнул:
     -- Вот так вот. Была  расейская хрестьянская семья, от веку трудовая, и
не стало ее. Без дыму сгорела.
     Местность  свою   прошихинскую  помощник  знал  хорошо,  завел  сани  в
смешанный лес, где было густо елового подлеска. Коля  Рындин выбрал и срубил
себе  черенок с  оглоблю  толщиной. Лешка Шестаков с дедом быстро  навалили,
обрубили елушек  -- потому что береза на морозе хрустка,  пояснил дед, -- и,
пока  кони, топтавшие снежный целик,  отдыхали  над охапкой  сена,  служивые
успели  еще  и  у  костерка  посидеть,  картошек  напекли,  мерзлой  рябиной
полакомились.  Продолжая  наставления  --  на  то  он  и  дед,  чтобы  малых
наставлять, да не на кого, видать, знание было обратить, -- заключил:
     -- В  печи жарче березы  нету дров. На черенок, на  шест, на  очеп  для
зыбки  руби молодую  елку --  гибкая лесина и  вечная.  Желательно на всякое
изделие,  на избу, на баню,  робята, всякое дерево валить в  декабре, коды в
дереве сок замрет, вся сила в ем для борьбы с морозом соберется под корой.
     На обратном  пути, когда  топтали дорогу, прямо  из-под ног,  взрываясь
белыми ворохами снега, вылетали косачи.  Затрещит, захлопается птица в одном
месте,  застреляло  вокруг:  которые птицы мчатся дуром сквозь  лес, которые
щелкают о  мерзлые ветки  крыльями,  которые  тут же  и усядутся  на березы,
головой дергают оконтуженно, таращатся на людей.
     -- Эк обсяли  лес-то! Эк выставились! Ровно ведают, что охотников нету.
А вы че, робятишки, приуныли-то? Че носы повесили?
     -- Да так...
     Тихим  миром веяло от леса, от  работы  в лесу, от дедовых  поучений на
жизнь, на знание жизни, а в сердце томливо, виной сердце угнетено, видно, на
все  оставшиеся дни та вина за  убиенных братьев Снегиревых, мать их и отца,
за всех невинно погубленных людей.


     Коле и Лешке, раз они  черенки привезли, велено было и насаживать их на
вилы и лопаты. Провозились до глухого  вечера. Тут уж сноровка была за Колей
Рындиным, ловко он  орудовал топором,  рубанком, но и Лешка лишним в деле не
был, тоже  в свои года  кой-какую работу испытывал, и  связчик одобрителен к
нему был, словоохотливо рассказывал про деревню Верхний Кужебар, про бабушку
Секлетинью  и  вообще  про все,  что было ему памятно  и  казалось  достойно
воспоминаний. Поздним  вечером ввалились  в барачную  комнату, где  Васконян
читал  книгу,  все продолжая  байкать  сморенного, на  маму характером вовсе
непохожего ребенка в  качалке. Хозяйка квартиры, повариха Анька, побрасывала
кастрюли, пнула кошку, бросила дрова на пол с артиллерий- ским громом.
     Колю  Рындина Анька  усмотрела  вчера  вечером, когда он по  своей воле
остался замывать  котел, они  хорошо  повечеровали. Анька порешила  заменить
квартиранта, но днем  это дело провернуть не успела из-за большой занятости,
от этого сердилась.
     Анька и Валерия  Мефодьевна жили через стенку, на двоих  содержали одну
няньку,  войной  поврежденную девчонку из  эвакуированных,  за  еду, угол  и
обноски.  Наголодавшаяся, что  курица,  дергающая шеей  от военного  испуга,
девчонка такой должности и сытому столу была  рада, но боялась разговаривать
с людьми, старалась никому ничем не мешать, на глаза хозяйке не попадаться.
     Увидев Колю Рындина  и Лешку,  Анька  оживилась, захлопотала, забегала,
защебетала:
     -- Ах,  работники! Ах, ударники! Намерзлись, сердечные. Счас... счас...
-- И в совершенный пришла восторг,  когда со  словами: "Вот, заработали!" --
Лешка выставил тяжелую,  на крупнокалиберный снаряд  похожую бутыль.  -- Вот
парни   трудятся,  промышляют,  --  застрожилась  Анька,  глядя   в  сторону
Васконяна, впившегося в книжку. -- А некоторым курорт.
     Васконян швыркал огромным носом с давно обмороженным и уже незаживающим
кончиком, на слова хозяйки никак не реагировал, будто и не слыша их.
     -- Людям некогда  книжечки  читать.  --  И  вздохнула  как  о  человеке
конченом или Божьем: -- Он, видать, и в военном окопе читать способен. А че,
в политотдел угодит, дак...
     -- Я не  угожу  в  политотдев,  -- на  минуту  оторвавшись  от  книжки,
перестав  качать  ребенка,  заявил  Васконян.  --  Я  слишком   честен   для
политотдева. --  И  как  ни  в чем не бывало продолжал свою  работу -- качал
ребенка, снова впившись в книжку, на обложке которой виднелись  слова "Былое
и думы".
     -- Тошно мне, тошнехонько, че говорит-то? Че он говорит?
     -- Ашот, иди за стол. Потом со мной к старикам Завьяловым потопаешь. Мы
там  с Хохлаковым квартируем, изба теплая, старики мировые. А  тут,  как мой
отчим говорит, альянц. -- Лешка развел руками, усмехаясь.
     Коля смутился, опустил голову, чего-то пробовал бубнить оправдательное.
Анька, видя такое состояние бойца, готовое перейти в раскаяние, прикрикнула:
     -- Лан, лан те альянц! У нас в Осипове это дело по-другому называется.
     Лешка налил самогона в четыре посудины. На "не пью" Васконяна и  на "не
могу" Коли Рындина, твердея смуглыми северными скулами, отстраненно молвил:
     --  Мы  ведь  в  Прошиху   попали,  Ашот.  Погибла   семья  Снегиревых.
Выкорчевали благодетели еще одно русское гнездо. Под корень.
     Васконян подошел  к столу,  сделал глоток, утерся рукавом и  вернулся к
кроватке,  поник  с  зажмуренными   глазами  над  ребенком.   Коля   Рындин,
отвернувшись,  истово перекрестился  на  мерзлое  окно,  прошептал  какое-то
молебство,  разобралось  лишь  "и  милосердия  двери  отверзи", но  и  этого
достало, чтобы Аньке оробеть.
     -- Че дальше-то будет? Когда эта война клятая  кончится? -- попробовала
она запричитать.
     --  Когда  чевовечество  измогдует  себя, устанет  от гогя, нахлебается
кгови... -- не открывая  глаз,  раскачиваясь в лад  люльке, непривычно зло и
громко  произнес Васконян и внезапно в пустоту, во мрак изрек  страшное:  --
Смоют  ли  когда-нибудь  дочиста  слезы всего  чевовечества  кговь  со всего
чевовечества? Вот что узнать мне хочется.
     Парни испуганно открыли рты, Анька, видя, что весь  план ее нарушается,
встряхнулась первая:
     -- Ой,  ребятушки, уже поздно. Скоро  Гринька проснется.  Спокойной вам
ночи. Бежите, бежите, я самогонку спрячу...
     Коля Рындин, оробев от возникшей ситуации, начал искать рукавицы.
     -- Дак, ребята, я, это... стало быть... утресь на работу...
     -- Я разбужу, -- решительно снимая  с Коли шапку, заявил верный связчик
его Лешка Шестаков.
     --  Все ж таки  неловко как-то, -- вытащившись в коридор,  оправдывался
Коля Рындин, видя, как непривычно напряглась хозяйка.
     --  Я  тебе, помнишь,  говорил, что  неловко?  --  посуровел  Лешка. --
Говорил?
     Коля Рындин напрягся памятью:
     -- Ковды?
     -- Ковды,  ковды! Когда  бабушка  твоя Секлетинья  в  невестах  ходила.
Завтра напомню че  да ковды. -- И, круто повернув Колю Рындина, Лешка поддал
ему коленкой  в зад, провожая по направлению Анькиной комнаты, да  так ловко
поддал,  что   Коля  свалился  на  руки  хозяйки,  и  та  подморгнула  Лешке
благодарно.
     "Знает только ночь глубока-а-а-ая, ка-ак поладили они, р-расступи-ы-ысь
ты, рожь  высокая,  та-айну  свя-то сохра-ани-ы-ы-ы", --  пел  теперь на всю
деревню  Осипово  народ, потому как  Анька-повариха убыстрила ход, нарядная,
бегала к ребенку из кухни и от ребенка в кухню, громко на все село хохотала,
но главное  достижение было в  том, что качество  блюд улучшилось,  кормежка
доведена  была  до такой калории, что даже самые застенчивые парни на  девок
начали поглядывать тенденциозно.
     -- Спасибо  тебе, Коля,  дорогой, порадел!  --  вставая  из-за  столов,
накрытых  чистыми  клеенками,  кланялись  Коле  Рындину  сыто   порыгивающие
работники.
     --  Да мне-то за што?  -- недоумевал Коля  Рындин,  но, разгадав тонкий
намек, самодовольно реготал: -- У-у, фулюганы!


     На   работе   мало-помалу  все  определилось   и   выстроилось.   Парни
выковыривали  копешки   из-под  снега,  свозили  их  к   комбайну,   машина,
захлебываясь всем железом, почти замолкая от  смерзшихся хлебных пластов иль
бодро  попукивая, пускала синие кольца дыма, пожирала навильники сухого,  из
середины  копны  валимого,  мало  осыпавшегося  хлеба,  неутомимо бросала  и
бросала  мятую,  на  морозе  крошащуюся  солому  за  спину  себе,  под  ноги
отгребалыциков  с  вилами.  Шустрые служивые волокли  солому на  вилах  и  в
беремени к огню и почти всю сжигали,  грея себя и девчонок, сплошь почти уже
распределившихся на работе по зову сердца.
     Коля Рындин, волохавший за полвзвода, изладил себе противень из ржавого
железа,   отжег  его  и  на   том   противне  жарил  пшеницу,  щедро  угощал
"товаришшэв". Закинувшись  назад,  пригоршней сыпал  он в рот горячее зерно,
хрустел так, что иногда молотильщики-комбайнеры озирались на машину -- уж не
искрошились  ли железные шестеренки.  Подкормившись  на совхозном и Анькином
харче, жуя горячую пшеницу, Коля Рындин, притопывая, орал частушки:

     Все татары, все татары, а я русскай человек.
     Всем по паре, всем по паре, а мне парочки-то нет!..

     Коля Рындин прокатывался  насчет Васконяна, который  так и не обзавелся
дамой сердца, так и маялся с двумя волами, которые, волоча кучу копен, вдруг
останавливались,  глубоко  о  чем-то  задумавшись.  Васконян  дергал  повод,
требовал движения. Стронувшись наконец с места по своей  воле и охоте,  быки
роняли  своего  поводыря в снег низко  опущенными головами, протаскивали  по
нему охвостье березовой волокуши.
     -- Да они ж  его изувечат,  насмерть затопчут!  -- ахнул  Иван Иванович
Тебеньков. -- Нарядите человека на другую работу.
     Щусь отрядил быков с Васконяном, помощником ему бывалого лесоруба Лешку
Шестакова, в березовый лесок, щеточкой  выступающий за желтым полем в  ясную
погоду, по дрова. Всю  солому труженики полей  сжигают, на совхоз же,  кроме
всех   бед,   надвигается   бескормица,   весною   солома  понадобится   как
спасительница  скота,  да  и  с  топливом  в   деревне,  особенно  в  семьях
эвакуированных, плохо, в  бараках  люди  мерзли и бедствовали,  везде нужда,
везде нужна помощь, а рабочих рук на селе все меньше и меньше.


     Тем временем подошла пора веять намолоченный  хлеб, и утром, приворотив
воз березника  к  конторе,  где его  пилили  на  дрова  распоясанные  вояки,
Васконян  и  Лешка определились  в  совхозный  амбар,  там на веялке работал
редкостного  усердия  труженик  Петька  Мусиков  да  четыре  женщины  -- две
молодые, но  уже смертельно усталые детные вдовы  и  две егозистые,  недавно
окончившие школу сибирские  девки. Эти, не  глядя на  военную беду,  по зову
природы  и   возраста   все  норовили   потолкаться,   поиграть,  в  уголках
пошушукаться,  не было  игры у них заманчивей,  как,  сваливши служивого  на
ворох хлеба, насыпать ему в штаны холодного зерна.
     -- Да  что  вы, девочки, мивые!  -- взмолился Васконян,  без  того весь
околевший,  мерзлые  сопли  на рукавицу размазавший,  выгребая через ширинку
пшеницу из штанов.
     Петька Мусиков матерился, кусался, отбиваясь от неистовых сибирячек.
     Игруньи от него и  от Васконяна отступились. Неперспектив- ные. Лешке ж
доставалось. Он едва справлялся с двумя матереющими халдами, как их называли
бабенки-вдовы, наставляя Лешку им самим насыпать пшеницы под резинку трусов,
что  он  в  конце концов и  сделал. Визг  поднялся,  беготня по риге.  Бабы,
поддавая  жару,  кричали  поощрительное.  Весело  сделалось,  даже  Васконян
сморщил рот в улыбке.
     На этот трудовой шум явилась Валерия Мефодьевна.
     -- Весело у вас тут,-- сказала и увела с собой одну бабенку.
     --   Вот,   доигрался!   --    сверкая   глазищами,    укорили    Лешку
девки-предательницы.
     Тем временем в поле нарастал трудовой напор.
     --  Десять  копен  на  брата, -- определил  упряг  командир, --  и  как
сделаете норму, хоть до обеда, хоть до ночи прокопаетесь, -- так  и домой, в
тепло.
     Никакой  еще  хитрой  тактики  в молодых  беспечных головах  не велось,
навалятся дружно,  пошел, пошел молотить, чтоб  побыстрее  домой, под крышу,
затем в клуб.  Девки тоже ударно трудятся, пластаются, сгребая снег с копен,
тоже в клуб поскорее охота.
     Коля Рындин обходился без  волокуш  -- наворочает на  свои  вилищи  две
копны (три не выдерживали  навильники), взвалит на загривок и, двигаясь  под
этим возом к комбайну, орет что-то героическое, ведет себя, словно отчаянный
таежный  ушкуйник, весь осыпанный крошевом грязной соломы,  землею,  снегом.
Отряхнется у  костра труженик, всыплет горстищей в рот  поджаренной пшеницы,
наденет рукавицы -- и снова за дело.
     "Мне  бы  такого работника  в  совхоз", --  снова  и снова вздыхал Иван
Иванович  Тебеньков,  наблюдая,  как  играючи  управляется  с  тяжелой ношей
могучий чалдон, да и все  труженики из красного войска сплошь  управлялись с
нормой  до обеда, еще  и  в  свежей,  холодной соломе  успевали  с девчатами
поваляться, потискать их, повеселить. Всем на все хватало сил. Шагая по селу
Осипово с вилами через плечо,  молодые,  хваткие работники и песню совместно
деранут, да  не  строевую  обрыдлую  песню, а  свою, деревенскую,  но не  по
понуждению старшины, по доброй воле и охоте споют.
     "Рано пташечка  запела,  кабы  кошечка не съела!" --  съязвила  однажды
Анька-повариха. Волохая  на кухне с темна  до  темна  да неугомонно  ночью с
Колей Рындиным трудясь,  она  до того  уставала, что  ноги  у нее дрожали  и
подсекались.  И  накаркала,  накаркала  ведь, нечистая сила, усек полководец
свою  промашку  и, вспомнив еще в  Тобольске  слышанную  пословицу:  "Это не
служба,  а  службишка.  Служба  будет впереди",  молвил войску:  "Э-э, орлы!
Пользуетесь   моей   хозяйственной   безграмотностью.    Шаляй-валяй   норму
делаете!.."  --  да и добавил сперва по две, потом по пять  копен на  брата.
Норму осиливали  уже тяжелее.  Вечером возвращались домой без песен,  длинно
растянувшись по сумеречной пустынной дороге.


     В риге  на веянье  зерна начали  работать две  машины.  Работы прибыло.
Лешка уже не  мог  отпускать Васконяна домой "на часок"  --  погреться. Тот,
схватившись  за ручки веялки, мотался,  мотался  --  не понять  было: он  ли
машину крутит, она ли его. И девчонкам уже совсем не до игр сделалось.
     Высушенное  зерно ссыпали в  мешки,  буртовали их  возле  стен.  Тут уж
подставляли спину Лешка и  молодая, но заезженная жизнью  вдова -- девок под
мешки не  поставишь, Мусиков- трудяга падал  под мешком.  Девчонки сердешные
вкалывали, отгребая навеянное  зерно  от веялок,  стаскивая его на  носилках
наверх  в сушильное отделение, рассыпая по полатям. У Лешки руки отламывало,
кости на спине, в плечах саднило,  думал: придет домой,  сунется на лежак за
печку и не пошевелится. Но, полежав после ужина на топчане, он разламывался,
иссиливался,  спешил в клуб  и, к удивлению своему,  заставал там своих юных
веяльщиц -- они из другой деревни родом, но  вместе росли, в школе сидели за
одной  партой, привыкли все делить пополам  и ныне  ревниво следили  друг за
дружкой,  натанцевавшись, неразъемной парой  волоклис