ряс его Шорохов. -- Ты че? Ты че?
     Лешка ловил  ртом  воздух,  глотая  густой кашей  плавающий над  ручьем
отстой пороховой  и тротиловой гари. От яра все время отделялись и  катились
по  берегу комки глины с  чубчиком  грязной  седой  травы,  достигнув  реки,
шлепались лягушками в воду.
     Шел бой. Сотрясало свет и землю.
     Все шел и шел бой. Все сотрясало и сотрясало землю, тело, голову.
     -- Болят члены? -- как  и у всех  земных  путаников, у Шорохова  манера
разговаривать дураковато, плести околесицу, неожиданно вывернуть что-нибудь.
     -- Все болит. Как майор?
     -- Майор ваш, -- покривил губы Шорохов, -- лежит в последнем помещении,
но командует, руководит.
     -- Ты подежурь еще.
     -- Все равно спать не дадут, -- пожал плечами Шорохов.
     Вверху,  на   выступе   яра   взрыкивал   пулемет,   дымящиеся  гильзы,
подскакивая, катились под яр и по тому слою осинелых,  окисленных гильз, что
скопились у подножья, можно заключить -- бой идет уже давно и  стрелять есть
чем. "Где-то  взяли?" -- Лешка вспомнил -- с баркаса. Пока он  отсутствовал,
был в другом месте и не одолел реку с  грузом, пехотинцы  по трупам  волокли
баркас и затянули его под яр.
     --  Э-эй,  утопленник!  Принимай  бойца  в  гости!  --  крикнул наверху
Финифатьев  и мешком свалился с яра, приосел, торопливо  начал набивать диск
патронами, перебирая вскрытую половину диска в руках, будто горячий блин. На
лбу сержанта и под носом темнели капли пота, все его некрупное  лицо, как бы
по   ошибке  приставлено  к  ширококостному,  основательному  телу,   словно
штукатуркой  покрылось  --  пыль  и пот  наслоились  на  одежде,  надо  лбом
топорщился  козырек неизвестно  когда и  зачем  отросших,  тоже  штукатуркой
слепленных волос.
     -- Как Леха?
     -- Олеха жив. Олеха воюет... Не знаю, че бы сейчас отдал.
     -- Что дать Лехе?  Покурить, -- неожиданно  возникший из дыма  и  пыли,
передразнил Булдаков Финифатьева, и показалось, сама его рожа, возбужденная,
грязная, когда-то успевшая из пухлой  сделаться костлявой, исторгала угрюмую
усталость и взвинченность одновременно.
     Одним глотком Леха выхлебнул полкотелка воды, остатки вылил  на себя и,
всадив в гнездо пулемета полный диск, заорал, соря пеной с губ:
     -- А-а-ат,  курва! У  бар бороды не бывает... --  и начал взбираться на
яр.
     Все это время командир его жалостливо  смотрел на своего бойца, как  на
неразумного и болезного дитятю.
     --  Леха! Сотона!  Стой! Стой,  я  тебе  говорю! --  Финифатьев сдернул
Булдакова за босую ногу вниз. -- Пущай без тебя воюют. А мы покурим. -- Леха
свалился, сел, почесался и уставился на Шестакова.
     -- У-у-у, та-ба-чо-ок! -- промычал он и трудно сглотнул слюну, какое-то
время не решался протянуть  щепоть к  баночке, открытой Шестаковым, может, и
опасался просыпать табак -- у него заметно опухли и дрожали пальцы.
     -- Табачок, Олеха, табачо-ок! -- Сам  никогда не баловавшийся  куревом,
Финифатьев все же понимал  ценность этой отравы, пытался скрутить  и скрутил
для друга своего цигарку, а скрутивши, и прикурил у Шорохова, зашелся кашлем
и, махая рукой, отгонял от себя дым. -- А шчоб вас язвило, мало вам мученья,
ишшо  и  от табаку  и  по  табаку  мучаетесь.  --  Балаболя  и  поругиваясь,
Финифатьев  раскопал  под  Лешкиной  норой   бугорок   и  вытащил  из  песка
сгармошенные  кирзовые  сапоги:  -- На,  --  кинул их  Шестакову, --  ночесь
подобрал, прибило к берегу. -- Финифатьев довольнехонько хмыкал, глядя,  как
Лешка   обувается,   и,  овладев  незаметно   банкой   с  табаком,  хозяйски
распоряжался провиантом, будто  не Шестаков, а он  промыслил  его. -- Я  как
знал, кто-нить утопит обутку, вот и подобрал, -- хвалил он себя. -- Подходят
ли  по размеру-то? Подходят? Носи знай  на  здоровье, -- а сам  в это  время
таскал и таскал щепотью табачок  из банки, потом  поправлял диск в дымящемся
пулемете, колотя  по  нему  ладонью  и, довольный собою, ворковал, глядя  на
умиротворенно дымящего  табаком  первого  своего номера. -- Покури,  покури,
Олеха,  оно  и  лучше  дело-то  пойдет...  скотина тягловая  и  та  в отдыхе
нуждается, и солдат...
     Старожилы роты -- уже и не земляки, уже родня, расслабились в окопчике.
Булдаков полулежал в мягком, растоптанном песке, на шуршащих гильзах, закрыв
глаза. Грудь его бугром вздымалась,  из ноздри, из одной,  из правой только,
валил дым. Наработался солдат, забылся, наслаждается. Финифатьев уважительно
смолк.
     Лешка  завинчивал  крышку  с  остатками драгоценного  табачка  и  снова
порадовался, что не намокла  махра. -- "Ах, ты, немец-подлец! До чего же  ты
аккуратный!" Шорохов дергал его за рубаху и шептал, шипел; "Заныкай! Раздашь
все!"
     -- Банку-те  спрячь! Спрячь!  -- суетился и  Финифатьев. -- На  всех не
хватит. А Олехе на цигарочку, на закруточку-у!
     -- Он и без табаку у пулемета звереет! -- заметил Шорохов.
     -- Олеха о друзьях-товарищах  убивается. За всех воюет.  -- Финифатьеву
главное -- себя  и  первого  номера сберечь и  ублажить.  Он  и не отрицает,
наоборот,  всегда  утверждает,  что  второй  номер должен во  всем  угождать
первому номеру, быть у него на подхвате.
     --  Невдали,  за  речкой, возле  села пальба была, -- негромко  сообщил
Шорохов, когда  пулеметчики,  покурив, поднялись  в  свое узкое  и  глубокое
гнездо.  -- Не  щусевские ли олухи нарвались  на немцев. Чует  мое,  лагерем
угнетенное, сердце неладное.
     -- А Щусь? Щусь сейчас где? -- Лешка вперился в Шорохова.
     -- На высоте с утра был, командовал.  -- Шорохов  устроился поудобней в
ровике, шевеля  задом.приспустился в песок. -- Может, и откомандовался уж...
Давно к телефону не подходит. -- Шорохов, роняя телефонные трубки с  головы,
елозил и елозил задом  по дну окопчика,  вбивая себя поглубже в  песок, чтоб
теплее.
     "А что если высоту немцы отбили, а ребята явятся туда?.."
     Майор  Зарубин лежал не в ячейке, а возле нее, на  подстилке из полыни,
укрытый шинелью.  Здесь его пригревало уже высоко взнявшимся  сквозь  дым  и
пыль едва светящимся солнышком.
     -- Сорвалось? -- глядя мимо, спросил или затвердил майор, Лешка  не мог
понять.
     -- Сорвалось.
     -- Я  и полагал, что  сорвется. На чудо надеялся.  Да  какое может быть
чудо  на такой войне!  -- майор  слабо прикрыл  глаза,  обнесенные  голубыми
кругами. Лицо его пожелтело,  по  щекам  пошли белые  пятнышки,  будто цвело
лицо, как у новорожден- ного младенца.
     "Это от  земли", -- решил Лешка и сказал, потупившись,  что не доплавил
записку Понайотова, утопил.
     -- Бог  с ней, с  запиской. Живой остался. Не в  рубашке, в кафтане ты,
Шестаков, родился. Я все видел...
     "Скорее  в сокуе в  оленьем  или в дохе собачьей", -- усмехнулся Лешка,
протягивая майору банку с табаком и  один перевязочный пакет.  Два остальных
куда-то из кармана исчезли.
     -- Это капитан Понайотов табачку вам послал, бинты.
     --  Ах, капитан, капитан! -- выстонал  майор Зарубин. -- Разве раненому
табак нужен? Оставь бинт. Табак по щепотке распредели бойцам. Как у них там?
-- помолчав, спросил майор, имея в виду тот берег.
     -- Лучше, чем у нас.
     Майор пристально поглядел  на Лешку, но ничего больше на сказал, спустя
время попросил:
     -- С телефоном давай ко мне сюда.
     --  Есть, товарищ  майор. Сейчас  телефонист будет, а  я отлучусь, если
разрешите. Ненадолго.
     Майору  подумалось,  что бледный, весь какой-то измятый,  выполосканный
боец  хочет  перемочься,  отдохнуть,  не спросил, куда  и  зачем  отлучается
связист.  Телефонная  линия  перегружена  до  накала,  работа  по  ней   шла
беспрерывная, по разговорам, хотя и закодированным, --  "Ох уж этот  русский
код!"  --  поджал  губы  майор  Зарубин, -- он  заключил,  что  на плацдарме
находится   три  стрелковых   полка,  универсально--  саперная  рота,   рота
"шуриков", взвод бронебойщиков,  перетопивший пэтээры, разрозненные части да
представители  разных  соединений: артиллерийских, авиационных  и  танковых.
Дальше  всех  углубился  по  центру плацдарма полк  Сыроватко, еще дальше --
батальон капитана Щуся, без  огня в обход, по оврагам, проникший почти в тыл
немцев. Ему-то сейчас больше всех  и достается. Немцы во что  бы то ни стало
хотели сдавить в оврагах отрезанный от берега батальон и уничтожить его.  По
батальону  немцы  наносили главный  удар, чтобы  затем  разом разделаться со
всеми русскими  войсками,  которых на  плацдарме оказалось тысяч до  десяти.
Полк Сыроватко, поддерживаемый гаубицами, ведя активные действия, клонился и
углублялся  на  левый  фланг.  С  правого  фланга,  боясь  разрыва в  центре
плацдарма, гоношились бескапустинцы, отвлекая на себя противника.
     В ямах оврагов  не  раз уже отдельные  группы схватывались в рукопашном
бою.  Правый, разреженный, менее безопасный фланг  немцы отчего-то тревожили
мало,  все больше и  сильнее наседали они на полк Сыроватко,  отделяя его от
группы Щуся, полагая, видимо, что правый фланг без поддержки и  сам сдохнет,
растворится, сгорит без дыма.
     В расположении полка Сыроватко находились представи- тели штаба корпуса
во  главе  с  начальником  разведки и  оперативной группой,  где-то  там  же
дежурили командиры -- наводчики от авиации, чины из штаба армии.
     Большое  начальство  требовало беспрерывного артогня и патрулирования с
воздуха, так  что майор  Зарубин мог "работать на себя", то есть всем полком
бить по своим целям, заметно активизирующимся.



x x x




     Лешка хотел кого-нибудь прихватить с собой,  но  вся живая сила  вокруг
была  предельно  занята войной,  незнакомых  же  людей,  что  попрятались  и
затаились в береговых норках,  никак, из земли не выковыряешь, да и Шорохов,
собираясь  перебираться  ближе к майору, сказал,  что завтра  лучше  в отрыв
ходить одному, мол, меньше гомону и вони.
     Лешка броском перешел ручей, плюхнулся на приплесок, с весны вымытый до
синей  глины,  отдышавшись  и оглядевшись,  крался вверх  по петляющей пойме
Черевинки.  Чем  дальше уходил  он вверх  по  густо  охваченной  спутавшимся
кустарником  Черевинке,  во  многих  местах  горелом,  где-то  еще  синенько
дымящимся, тем тише делалась стрельба.
     Великая  река  катилась  к  морю,  пересекая  и ублажая  одну  из самых
плодородных земель на планете. Но уголок, угодивший под плацдарм, слуда эта,
был   вроде  коросты  на  ней,  потому-то  из  путных  хлеборобов  по  этому
бесплодному  берегу никто  не селился, не жил,  лишь  выше по  Черевинке,  в
изгибе  ее рассыпалось  бедное, почти голое сельцо с  громким  названием  --
Великие  Криницы. Соломенные камышовые  крыши на  хатах  села сплошь  снесло
взрывами,  свело  огнем, сами хаты  оттого, что  вокруг них  все повыгорело,
гляделись раздето,  пустоглазо. Чем  были  богаты Великие  Криницы,  так это
известкой -- река, камень рядом, и поскольку Лешка  по  родной Оби знал, как
отыскивают известковый камень  и выжигают на нехитрых  кострах известь, то и
не  удивлялся, что хаты в сельце, несмотря на  копоть, дым и сажу, все время
их  застилающие,  светятся  кубиками  сахара  с  обколотыми иль  обкусанными
уголками.
     Давненько  уже  фашисты  согнали обитателей Великих  Криниц  с  берега.
Жители  прибрежного  села, конечно же, от веку были рыбаками, имели на чем и
чем  рыбачить,  но немцы  поотбирали  и  истребили  у них лодки. Некорыстные
огородишки  с  высохшими  кустами  на картофельных  загонах,  с  лопнувшими,
переспелыми помидорами и тыквами на грядках, с вроде бы беспризорно по земле
валяющимися  кабачками, коричневыми  огурцами и кавунами  привлекали  особое
внимание  войска --  переправить-то  его,  войско, переправили,  но  кормить
подзабыли.  Лешка  порешил:  парни,  приволокшие на  берег Колю  Рындина, не
дождавшись пловца  с едой и  табаком, на  обратном  пути  свернули к  селу с
намерением разжиться харчем, и  ладно если их поймали  и  увели  в  плен, но
если...
     Охотник с детства, уже более полугода воюющий солдат Шестаков был ловок
и осторожен.  Пойма  Черевинки  не только  украшение местности, но на данный
момент и укрытие, и питье, и жранье, пусть и маломальное. К ручью устьицами,
щелками,  промоинами выходило  множество  овражков,  сколышей, щелей, пещер,
каких-то нор, может, и волчьих. Сюда дождями и ливнями сносило со склонов по
трещинам всякую  всячину, из крайних огородов сельца Великие Криницы смывало
овощь, катило тыквы.  По обочинам ручья, норовя залезть в водомоины, в ямы и
щели,  росло  все  вперемешку;  серебристые  тополя,  дикие  яблони,  груши,
черемуха, ольха, верболазник. Кустарники лезли друг  на дружку, душили того,
кто послабее,  -- мальвы,  полынь, чертополох, где  и  оглохший  подсолнушек
клонился  к воде,  где и  тыква, взнимаясь вверх, по дереву, тащила за собой
широкие  листья и  по-деревенски доверчивые, яркие рупоры цветов.  Повилика,
паслен,  вьюнки, местами скрыто и упорно цветущие, опутали  стволы деревьев,
оплели кустарники  --  по  этим  местным джунглям продираться бесшумно  было
почти невозможно.
     Чем  дальше и выше по  Черевинке двигался  Лешка, броском  минуя  устья
промоин  и  овражных  отростков,  тем  больше  сгустков телефонных  проводов
попадалось  ему.   Где-то  среди  них  путалась  и  работала  пока  еще   не
обнаруженная немцами щусевская линия, и ушли, ой, ушли, отпустились  от  нее
ребята в поисках жратвы и заблудились, ой, заблудились, ой, заплелись в этих
непролазных джунглях  с проделанными в них  ходами  и тропами -- давно немцы
стоят в обороне, давно тут лазят -- обжили местность.
     Лешка,  хотя и  мимоходом,  но правильно  угадывал,  замечал, запоминал
вражеские окопы, огневые позиции по речке. Вниз по течению по правую сторону
все  выходы  с  плацдарма  блокированы.  С  левой же по  течению, нетронутой
стороны на  подмытом берегу  никаких оборонительных сооружений нет, но кухни
по воду сюда съезжали, коней здесь  привязывали,  за дровами  спускались.  В
устье  серенького  овражка  с  полого  разъезженными  мысками  пучком  росло
несколько  могучих тополей,  сплошь  увешанных  черными  грачиными гнездами.
Лешка  подумал: дураки фрицы  будут,  если  не  поселят  в этих  поверху  не
выгоревших  гнездах  корректировщика-наблюдателя.  Подумать-то  подумал,  но
значения тому не придал, внимание его привлекла другая штука: по  оврагу, по
деревенской  тележной  дороге были  проложены  пучки проводов,  и не  просто
проложены,  но в  канавки прикопаны,  где  провод поперек  дороги  --  вовсе
закопан, чтоб при наезде не оборвали.
     "Здесь! Или штаб, или наблюдательный пункт", -- на животе проползая под
кустами, вдоль  подмоины,  подумал Лешка  и, вылезши из затени, увидел перед
собой бойко дымящий блиндажик, крытый  днищем и бортами разбитой лодки.  Два
столбика и  поперечина из  нетолстых тополиных  бревешек  держали  непрочную
крышу спереди. К поперечине было стоймя прибито две доски, образующих вход в
блиндажик, завешенный плащ-палаткой, дальний  конец крыши лежал на выбранной
лопатами,  до  окаменелости  утоптанной площадке.  На  ней,  укрепленная  на
треногу,  стояла  стереотруба  и  на  двух  ящиках  из-под  патронов  сидели
наблюдатели,  без  мундиров,  в  нижних  рубахах,   перехлеснутых  на  спине
помочами. Один из них, припав к стереотрубе, не отрываясь, смотрел в окуляры
и  что-то  говорил, второй, держа  на  коленях блокнот,  быстро  записывал и
отрывисто выкрикивал команды, как догадался Лешка, в  лаз, сделанный в крыше
наблюдатель- ного пункта.
     Лешка  переполз  дорогу,  не  шевельнув   ногами   ниток  проводов,  и,
пригнувшись, устремился  вверх по дороге, в видневшееся рыжее жерло -- глину
здесь брали  для печей и  подмазок селяне. Таких  раззявленных  жерл  и ямин
вдоль  дороги было,  что  ласточкиных гнезд  в яру. Залегши  в  ямку,  Лешка
отдышался, затем высунулся, увидел напротив ложок, с устья заросший бурьяном
и  оглоданным   козами  кустарником.  Пологий  ложок  этот  с  густой  дурью
развилистой  вершиной  заползал в  огороды  и где-то меж  низких  каменных и
плетенных из лозин  оград затеривался. "Если ребята увились в огороды, пойти
они  могли  только  здесь",  --  заскулило,  заныло  у  него еще  с реки  не
успокоившееся сердце.
     Парни верно  рассудили: этим  логом немцы  никуда не ходят  -- чего  же
рвать  обувь и штаны о камни, вымытые вешним потоком, об  огрызки и  обрубки
кустарников,  цеплять  на  мундиры  репьи,  колючки, пылиться,  когда кругом
дороги, тропинок и щелей полно  --  иди куда хочешь без опаски: весь берег и
земля вокруг пока за ними,  за  оккупантами  этими клятыми. В  логу,  совсем
почти уж под крайними пряслами огородов, из земли торчал осиновый желоб,  из
него в  огрызенную скотом колоду сочилась хилая струйка воды.  Переполнившая
колоду  вода растеклась лужей,  скот, оставшийся без хозяев,  привычно ходил
сюда на водопой, размесил грязь, измочалил, изгрыз до корней кусты.
     Возле  этого  неприглядного,  грязного,  у  каждой почти  среднерусской
деревни имеющегося  места  и  сошлись русские  с немцами.  Кто из них  забил
овечку  раньше,  уже не  узнаешь:  обезглавленное животное  валялось тут же,
втоптанное в грязь, багровея  боком,  на  котором заголена  была  полуснятая
шкура.
     "Немцы, немцы забили и обдирали овечку. Наши бы забили  и драли отсюда,
чередили  бы скотину, как  в Сибири хорошо говорят, в  ручье,  внизу. Немцам
торопиться некуда, ободрали б овечку, мясо и руки не торопясь обмыли..."
     Схватка была короткая,  смертная. Парни, напоровшись на немцев, сперва,
конечно, растерялись, быть  может, заорали "Хенде хох!", не  углядев, что за
оплесневелой  каменной   оградой   лежит  и  караулит   добытчиков-мародеров
автоматчик. Он  сразу  же свалил двух русских -- оба  вон лежат в отдалении,
остальные   сгреблись  с  фрицами,  занятыми  делом,   в  рукопашную,   били
прикладами, пытались стрелять. Рыжий мужик с норовисто закругленной макушкой
каменно сжимал  саперную лопатку, облепленную синими мухами, -- лакомо мухам
-- кровь и сгустки мозга на острие  лопаты. Уронив винтовку с полувыдернутым
затвором, из которого  не успела вылететь обгорелая гильза, широко  и нелепо
выкинув  руки, увязив костлявые длинные ноги в обмотках, лицом в грязь лежал
боец,  при  виде  которого  Лешка   тонко  взвыл:  "Васконян!  Батюшки  мои,
Васконян!.."
     Берег Тетеркин, оборонял  российский Санчо Панса своего рыцаря до конца
и  засек  лопаткою  бестию-фрица,  может,  и  не   одного.  Васконян   успел
выстрелить, небось, попал  во  врага, которого назначал себе уничтожить  еще
там, в Сибири, в зимней деревушке Осипово, Все следы человечьи, все лунки от
копыт животных полны красной загустевшей жижей. Лужа вокруг колоды багрового
оттенка.  В  растоптанную грязь  вплетены  кровавые  завои,  даже  на зелени
заплесневелой колоды и  желоба рыжими брызгами  насохла человеческая  кровь.
Тучи мух, синих и рыжих, какая-то тля, липнущая к  грязи и  утопающая в ней,
облепили смертный пятачок. Вороны расселись по оградам,  в отдалении,  боясь
приблизиться  к  месту  водопоя  и  гибели,  но  к  вечеру, когда  поутихнет
плацдарм, они  налетят, они тут похозяйничают.  Старый козел с козлушкой при
приближении  человека нехотя убрели от колоды, улеглись в глуши  бурьяна, за
полуразвалившейся  кладкой каменной ограды. Козел, выставив рога из сохлого,
пух  сорящего бурьяна, задремал, дожидаясь,  когда  уйдет  солдат.  Козлушка
настороженно  прядала  ушами --  боязливо  воспринимало  животное  стрельбу,
битву, людей, но козлушка начинала привыкать ко всему этому неспокою. Привык
же козел-то, дремлет, по-шаманьи  мудро прищурив глаза, жует  что-то, уронив
бороду в колючки.
     Почти  не  таясь, Лешка ушел вниз по Черевинке, мельком отметив,  что в
районе тополей, на наблюдательном пункте все так же деловито идет  работа --
минометчики день ото дня все плотнее  кладут  мины под яр, в устье речки, не
давая дышать русским на берегу, выбивая и в