-- скомканная  красная  тридцатка и  другие  ценности.
Несли, прятали нехитрое  походное добро солдаты, и самые ловкие доносили его
аж  до   операционного  стола.  Началась   перевязка.  Александр  Васильевич
облегченно  и крепко  уснул. Очнулся от  освежающего  прикосновения  к  лицу
чего-то мягкого, в  ноздри ударило запахом спирта. Виски, заодно и лицо  ему
протирала та самая  женщина,  что  взяла над  ним опеку. Звали ее  Ольгой --
слышал  во время  операции  майор. Более  в  палатке  никого  не  было, лишь
возилась  в  углу белой  мышью та  женщина  с  плоской  спиной,  что  ведала
инвентарем,  она  что-то,  видать  привычное,  ворчала,  опрастывая  тазы  с
отходами   в  железное  корыто.  Пожилой  солдат   цеплял   корыто  загнутым
винтовочным шомполом и волок  его наружу. Железное дно корыта взвизгивало на
оголенных корнях дубов.
     -- Вот и прибрала  я вас маленько, -- сказала Ольга, глазами отыскивая,
куда  бы бросить грязную ватку. --  Теперь на эвакуацию, в госпиталь,  там и
грязь, и гнус оберут.
     -- Спасибо!
     --  Не  за что. Я с  конца сорок первого  в  этом  медсанбате, но таких
запущенных раненых, как с плацдарма, еще не видела.
     -- Самых запущенных и не увидите. Люди умирают...
     -- Но там же медслужба, наши девочки.
     -- Что девочки?  Что они могут сделать? Там массы... Зарубин пристально
всмотрелся в  медсестру,  снявшую  маску,  -- нет,  не  показалось,  молодая
женщина  не  просто  красива, но величаво красива,  этакая былинная  пава, в
хорошей  девичьей  поре,  свежа лицом, со спело налитыми губами. Над верхней
губой золотился пушок, чуть вздернутый нос властного человека подрагивает --
от  спирта,  не  иначе,  чешуисто,  будто  у  кедровой  шишки,  отчеркнутыми
крылышками  ноздрей. Во всем ее облике, в туго свернутых  под белой косынкой
волосах,  в ушах  с  маленькими золотыми сережками, похожими  на  переспелую
морошку, в неторопливых движениях, в скупо произносимых словах чувствовалась
основательность.
     -- Вы что так на меня смотрите?
     --  Да  больше не на чем  глазу  остановиться.  А  Бог  иногда  создает
красоту, чтобы  на нее смотреть и  отдыхать от ратных подвигов. Не разучился
еще Создатель творить.
     -- Ой, как цветисто! -- усмехнулась Ольга. -- Вы случаем не поэт?
     -- Да нет, всего лишь окопник.
     -- И по совместительству философ. Аль  прелюбодей? --  сощурилась она и
вздохнула: -- Я  таких  ли речей тут  наслушалась.  Я уже  вся в дырах.  Всю
издырявили мужичье, всю разделали,  как говяжью тушу. Как я  устала от этого
всего.
     -- Я без всякого умысла...
     --  Без  всякого...   одичали  там...  грязные,  вшивые...   --   вдруг
рассердилась Ольга и отряхнула грудь.
     -- Вшей и грязь можно отмыть, а вот душу...
     -- О душе не беспокойтесь...
     -- Я не о вашей, о своей беспокоюсь.
     -- Это Божья  работа.  Но  боюсь,  что Он отвернулся  от этих  мест. --
Прибравшись, Ольга присела на пенек и, отведя  взгляд,  молвила: --  Не надо
вам  больше  ни о  чем беспокоиться,  у вас все страшное и  грязное осталось
позади, на плацдарме.
     -- Там-то как раз и не страшно.
     -- А где?
     -- Знаю, да не скажу. Ну, спасибо за  перевязку, за беседу, за  ласку и
заботу. Нет-нет, спирту не надо. Я не пью.
     -- Вот как?! И не курите?
     -- И не курю. Если уж  когда  невмоготу. -- И  вдруг ввернул неожиданно
даже для себя: -- Не все продается, что покупается. Давно читали Куприна?
     -- А это еще кто такой?
     -- Комиссар.
     -- Чей комиссар?
     -- Не наш.



     Зарубин  лежал на топчане в отдельной палатке, между дровами, ящиками и
санитарным  инвентарем.  Здесь  изволил   его   навестить  командир  родного
артиллерийского полка Иван Харитонович Вяткин. Зарубин плотно прикрыл глаза,
чтобы не видеть этого мурлатого товарища с густоволосой, одеколоном воняющей
прической.  На  утре,  облившись  холодной  водой  после  здорового  сна, он
выпячивал бочкой круглящуюся грудь, на  которой оттопыренно, точно  у  бабы,
болталась пара медалей.
     Вяткин протяжно и выразительно кашлянул. Зарубин нехотя открыл глаза.
     -- Здравия желаю, -- приподнял  Вяткин пухлую  большую руку к фуражке и
протянул  ее  для  приветствия.  Корпусом,  да  и лицом,  и  прической  Иван
Харитонович Вяткин будто родной брат Авдею Кондратьевичу  Бескапустину, тоже
полковнику, но только в звании они и роднились, в остальном же, прежде всего
в деле -- небо и земля.
     Александр Васильевич  не  вынул  руку из-под одеяла и  не  повернулся к
гостю. Вяткин сделал вид, мол, протянул руку затем, чтобы  поправить постель
раненого собрата по войне.
     -- Ну, как оно там? -- повременил, переступил, -- у нас?
     -- У нас неважно. У вас, я вижу, лучше.
     --  Х-ха! Шутник вы,  Алексан  Васильич!  -- переходя  на свойский тон,
хохотнул Вяткин.-- Что дела там аховые, по раненым,  по потерям знаю. Почему
ты  раненый на плацдарме  сидел?  Все геройствуешь? Ох, Алексан  Васильевич!
Алексан Васильевич!  --  отеческим,  журящим  тоном  гудел  командир  полка.
Зарубин пристально взглянул на Вяткина. Тот не выдержал его взгляда.
     -- Оттого, что замениться было некем.
     -- А Понайотов что? Отсиживался? Не спешил на помощь?
     -- Понайотов не умеет отсиживаться, и вы это прекрасно знаете.
     -- Так что же он?
     -- Вяткин! Уйдите из палатки, а? Уйдите!
     -- Да я, как старший. Я пришел вас спросить, я всешки командир полка.
     -- Вот именно всешки! Я вас презираю! Пре-зи-раю!
     Ах,  если  б была сила и мог бы он взять полено, право же, гвозданул бы
по этой причесанной "под политику" пустой башке.
     --  Ха-ха!  Он   презирает!  Он   презирает!   Слова-то,  слова-то  все
старорежимные. Тебе бы в царской армии, среди дворянчиков...
     -- Только чтобы не с такой мразью, как вы!
     -- Ну,  ты это... выбирай  выражения! -- побагровел  и затрясся Вяткин,
готовый и дальше сражаться за себя, но в  палатку влетела, схватила за  руку
мужа Анастасия Гавриловна и потащила его, бросив на ходу:
     -- Извините, товарищ  майор. Извините...  -- выудив  мужа  из  палатки,
оттащив его  в  глубь  леса,  она  вдруг  размахнулась  и  дала  ему звонкую
оплеуху.-- Дур-рак! Чтобы сегодня  же был в полку! Сейчас же! Вон! На  нашей
машине. Зарубин в любимцах у командира корпуса ходит. Что если он напишет на
тебя  докладную.  Тебя  ж... Да не напишет. Он гордый.  И в полк к  тебе  он
больше  не приедет. Некем тебе, дураку, закрываться  станет. Пропадешь! Живи
смирно, не ерепенься. Понайотова не раздражай. Тот, чего доброго, пристрелит
тебя. Его дед или прадед у генерала  Скобелева воевал... Потомственный боец.
А-а,  тебе  что Скобелев, что  Кобелев... -- Подняв  лицо на дрожащее сквозь
полуопавшие дубы солнце, Анастасия Гавриловна слизывала слезы с губ.
     --  Ну, Тося!  Ну, Тося! Ну не разостраивайся ты, не разостраивайся, --
топтался Вяткин подле нее. -- Ну, уеду я, счас уеду...
     Анастасия  Гавриловна  была хорошим хирургом, но как женщина не удалась
--  малопривлекательная,  простолицая,  незатейливо,  хотя  и  добросовестно
состроенная,  она  лучше  смотрелась  бы  формовщицей  в литейном  цехе  иль
трактористкой,  шофером  среди  мужичья,  на фронте связисткой или  прачкой.
Однако суждено ей было по роду и призванию сделаться врачом, да еще военным.
На Халхин-Голе  в госпиталь,  где она  начинала свой  боевой путь,  привезли
молодого лейтенанта Вяткина, тогда  и в  самом деле болевшего язвой желудка,
от курсантских  и походных харчей обострившейся. Язва  давно  зарубцевалась,
мужик здоров, но около жены изрядно избаловался, разнежился, обнаглел.
     Баба, она все-таки есть баба, хоть и в чинах, и при должности. Наград у
нее  больше,  чем у  мужа, характер рубаки, умна,  самоотверженна и в то  же
время слаба -- расстанется со  своим оболтусом, скажет себе:  "Все!",  -- да
через неделю затоскует о нем, захочет его нестерпимо  и поедет на попутной в
полк,  чтобы   потом  опять  сутками   стоять   возле  операционного  стола,
отрабатывая "увольнение", и выпрашивать затем внеочередной выходной.
     Как туго  на передовой, Ванечка  опять за  брюхо держится, конем вокруг
нее копытит: "Тосенька!  Тосенька!" Она  его и  выручала,  и помогала  ему в
продвижении по службе,  в получении званий, в получении наград --  не в коня
корм! Не умнеет Ванечка, опять его надо выручать, подлаживаться, угождать. С
нею  все еще считаются  в дивизии. Генерал Лахонин, качая  головой,  не  раз
говорил:
     "Ох, Настасья ты, Настасья! На горбу тащишь несчастье. В последний раз!
Слышишь -- в послед-ний!" Сколько было тех "последних разов". Но вот генерал
Лахонин  переместился  выше  и  дальше. В дивизию назначен  новый  командир,
пожилой, виды видавший, а в артполку отсутствует  командир, и в такое время,
когда и солдату симуляция не прощается.
     Майора Зарубина увезли на санитарной машине вместе  с другими ранеными.
На  большой,  разбитой  дороге,  по старым картам именуемой шоссе, набралась
целая  колонна машин,  и под  охраной  двух бронетранспортеров двинулась  та
колонна в долгий,  изнурительный путь. Не всем  раненым  суждено  доехать до
госпиталей, не всем предписано будет вернуться на фронт или домой.
     -- Ну, как он,  Александр Васильевич, герой  наш  и упрямец? --  поздно
вечером позвонил в санбат командир корпуса.
     Хирург коротко и сухо доложил, что  рана в межреберье была бы неопасна,
если б  вовремя сделать рассечение,  удалить осколок.  Начался абсцесс,  оба
ребра раскрошены,  выбиты  -- надо  вынимать, и  их вынут  в  госпитале.  Он
боится, что дело этим не кончится,  -- загнила костная крошка. Надо смотреть
на рентгене  -- дошло ли гниение до позвоночника. Пока  же они сделали,  что
возможно было сделать в  полевых  условиях: почистили рану,  вынули осколок,
сбили температуру, обиходили человека и отправили в эвакогоспиталь.
     -- В какой, не знаете?
     -- Где есть места. Госпиталя у нас, как всегда, переполнены.
     -- Ну, хорошо. Спасибо. Отвоевался, видимо, тезка Суворова.
     -- Думаю, да.
     "Вот как хорошо. Вот она,  жизнь наша. Обиделся  друг  мой сердечный, и
правильно сделал. Замотался я вконец".
     Зарубин,  конечно,  дошел  умом  своим,  что  их  плацдарм  всего  лишь
вспомогательный, что  готовится грандиозная операция. Но вот попробуй теперь
оправдаться и перед ним, и  перед Натальей.  Не дай Бог,  узнает она, что он
Зарубина на плацдарме забыл, раненого не навестил.  Он-то, сам-то  герой, не
напишет  ей, но  как  скроешь? Надо будет разыскать  Зарубина  в госпиталях.
Надо, чтоб кто-то осторожно сообщил, что вот-вот будет указ о присвоении ему
звания Героя  Советского  Союза, и  надо  самому, непременно самому, вручить
герою Звезду.  Получит, конечно, Пров  Федорович  от Александра Васильевича,
сполна получит!  Но такая уж  доля генеральская:  терпи, коли  умного  друга
хочешь  в  сердце сохранить.  А  ведь  его,  такого прыткого,  неуживчивого,
железно-мудрого, однако, никто  и не  любит...  кроме меня, конечно. Ну, еще
Наталья, ну, еще Ксюшка, ну, еще солдаты... ну, еще... Ах, если б всем так!"



     День прошел в страшном грохоте, суматохе и непрерывных боях. Высоту Сто
противник  очистил,  реденькое  войско  русских  фашисты  потеснили:  заняли
кинутую часть противотанкового рва, теперь в нем немцы накапливаются, потому
как в ров тот, будто  в речку Черевинку, выходят все стоки-притоки, траншеи,
ходы  сообщений,  устья многих  оврагов  и водоемов. Из  того рва  атаковать
передовой батальон -- ловкое  дело. Но еще свободен овраг  до самого  берега
реки, и не дать ли возможность Щусю отойти подобру-поздорову. За  это снимут
голову и  батальонному начальнику, и  художнику Бескапустину, даже хитровану
Сыроватко не поздоровится.
     На левом берегу ночами большое шабутенье,  накапливается войско  -- для
помощи Велико-Криницкому плацдарму или для нового удара? Сиди вот тут, точно
кулик  на  кочке,  тяни  шею  и  высматривай --  жениться  пора,  а  подруга
долгоносая с кем-то в пути и не торопится к родному болоту.
     Кроме всех прорух и бед,  еще одно  крушенье -- потерялась трубка.  Без
трубки  полковник,  что  местный  казак,  тоже,  между  прочим,  полковником
именовавшийся, --  Тарас Бульба, -- никуда. Ординарец, связисты, разведчики,
все растрепы и растяпы, бывшие под рукой полковника Бескапустина, обшаривали
землянку, обползали каждый вершок земли,  ощупали  все щели  --  нет трубки,
пропала, провалилась проклятая...
     И утро суматошное выдалось. С рассвета обнаружилось --  весь берег  бел
от овощи. Где-то в верховьях реки немцы раздолбали баржу с сахарной свеклой,
и в силу  все того же течения Бэра, землевращения, значит,  прибило буряки к
берегу, где и доски, брусья от разбитого судна тоже прибило. Началась уборка
урожая, вскорости перешедшая в массовую драку.
     Пленные тоже сунулись за буряками, да куда  там?!  Оттеснили  их боевые
ряды  русских  обратно в  земляные  щели. Но буряков  хватило всем. Пленным,
правда, пришлось, снявши штаны, бресть вглубь и вылавливать овощь. В оврагах
самые отважные вояки пекли буряки в огне, по ним с противополож- ной стороны
гитлеровцы бросали мину за миной, и, слух шел,  одной миной угодило  прямо в
костер,  над которым висела  каска со свеклой. Сообщение это  не повлияло на
смекалистых  костровых,  оно лишь  обострило  их сноровку: варили  свеклу  в
норах, продалбливали дымоход прямо  из земли  наверх, ели полусырую, сладкую
овощь.
     Пленные  грызли  овощь  сырьем,  лезли  к кострам  русских  солдат,  те
морщились, будто от  дыма, косились на фрицев, но уже не дрались, хоть немцы
эти и пленные, -- но тоже ведь люди,  и тоже жрать  хотят. Но скоро  пленных
собрали,  сбили  в  строй,  погнали  в  пойму  Черевинки  --  копать  могилу
соотечественникам.
     Немцы,  в  том числе Вальтер  и  Зигфрид, вырыли  яму рядом  с  могилой
русских солдат, сложили рядом до  кальсон раздетых  братьев своих. Чужеземцы
--  не  какие-нибудь  красные  нехристи --  связали  обрывками  провода  две
палочки,  водрузили на  братской могиле крест,  -- так и просвечивало сквозь
кусты над Черевинкой рядышком обломок черенка  от лопаты над могилой русских
солдат  и  древний  намогильный  знак,  пусть  жалкий,  пусть  временный, но
заставлял он людей почтительно притихнуть возле могилы, поклониться тем, кто
еще не забыл Бога.
     Перед уходом немцы кланялись могиле, тихо молились, читая молитву. Дитя
гитлерюгенда  Зигфрид Вольф,  как  и  советский пионер,  ничего божеского не
знал, но старательно повторял за  старшими товарищами: "Хайлиге Мариа, мутер
готэс, битте фюр унс зюндер,  унд ин дэр  пггундэ унзэрэс тодэс..." ("Святая
дева Мария, прошу тебя о величайшей  милости, чтоб некогда  и я соединился с
Христом на небе...")
     "О  Боге  вспомнили,  падлы!  -- морщился  Шорохов,  косясь  в  сторону
молящихся. --  Ишь, какие смирненькие сделались. Ишь, какие добренькие. Оне,
чего  доброго,  после  войны  так  вот  и замолят свои  тяжкие грехи. А нам,
безбожникам, че делать? Нам кто грехи наши отпустит?.."
     На левой  стороне  Черевинки, в соседстве со свежими могилами,  солдаты
выкопали  нишу,  соорудили  мат  из прутьев,  насыпали  сверху  земли,  чтоб
заслонить планшет Карнилаева и карту  Понайотова от дождя, перенесли телефон
в  земляное это сооружение, печку перенести  не успели. Едва  рассвело, едва
убрались   с   хозяйством   из   разоренного   блиндажа,   как   минометчики
обер-лейтенанта Болова аккуратно  и  яростно  разнесли  свой  наблюдательный
пункт.
     Пленные  немцы  запали за  бугорком  свежей  могилы. Несколько  русских
солдат  залегли  меж ними.  Вальтер  вскочил  и,  словно римский  император,
вознеся руки, закричал:
     -- Вэк мит инэн. Шлагт зи нидэр!  Фюр майн шмах унд шандэ! Фюр ди шандэ
унзэрэр вермахт. Фюр ди фюрере шандэ, дас  эр айнмаль фершвиндэт, хойтэ нох.
Фор  аллем фернихтэт  мисгебурт Зигфрид... (Кройте! Бейте! За мой позор!  За
позор нашей армии! За позор фюрера! Чтоб он сдох! Разбейте всех тут в куски!
Прежде всего выродка Зигфрида!..)
     Поднялись с  земли после обстрела, отряхнулись. Шорохов трубку телефона
продул, проверку  сделал и ото всей-то душеньки  вмазал по уху  митингующему
фрицу,  да  так  вмазал,  что   рухнул  ослабевший  враг  в  самое  речку  и
высказываться перестал.  Зигфрид,  возвращаясь  на берег,  в  обжитую  нору,
упрекал товарища по несчастью:
     -- На, унд вас хаст ду эрцильт? Вас? Вильст ду, дас ман алле фернихтэт?
(Чего ты добился? Чего? Ты хочешь, чтоб нас всех уничтожили?)
     --  Ихь  виль,  дас  ду  эндлихь  ден  мунд  хальт.  (Я  хочу,  чтоб ты
заткнулся.)

День седьмой

     Весь этот день самолеты не покидали  неба над плацдармом. Весь день шли
бои  в  воздухе. Кто-то кого-то даже  сбивал. Особенно  грузно  наваливались
немецкие  бомбардировщики  на   сшибленные  с  высоты  Сто  остатки  первого
батальона. Но  хоть и  медленно,  вроде  даже  неохотно опустился  на  землю
долгожданный вечер,  затихла  канонада, оседала вздыбленная земля, овражными
токами тащило к реке дым, копоть, сажу, растягивая и осаживая на  воду смесь
пыли и дымной мглы.
     Благословен  будь  Создатель  небесный, оставивший для этой беспокойной
планетки частицу тьмы, называемой ночью. Знал Он, ведал, стало быть, что Его
чадам потребуется время  покоя, чтобы подкопить силы для  творенья зла. Будь
все время день, светло будь  -- все войны давно бы  закончились, перебили бы
друг друга люди, некому стало бы мутить белый свет.
     Допущен  наконец-то  был  до  работы  с  непокорным  берегом  начальник
политотдела дивизии. Уж отвел он душеньку, уж  наболтался вдосталь. Повторив
для  начала  угрозу, что  он  такого произвола просто так  не оставит,  коли
здесь,  среди  закостенелого  руководства,  управы  на аполитичных олухов не
найдет, самому Мехлису напишет, начал передавать новую информационную сводку
-- много  чего  наши  войска  позанимали,  особенно  в  Белоруссии.  Мусенок
сообщил, между  прочим, что учрежден орден  Богдана Хмельницкого, что  город
Переяславль  переименован  в  город   Переяславль-Хмельницкий.  Затем  долго
диктовал  статью  Емельяна  Ярославского из "Правды"  под  названием "Боевые
приказы Верховного главнокомандующего товарища Сталина", выдающееся творение
по постыдности низкопоклонства даже среди  самых рабски-подхалимских статей.
В   заключение   Мусенок   приказал   переписывать   патриотический   стишок
"Гвардейское  знамя", чтобы  не надули,  велел телефонистам вслух  повторить
записанное.

     Алый шелк широко развернули,
     Стали строже удары сердец.
     На почетном стоит карауле
     У заветного стяга боец.
     Боевое гвардейское знамя,
     Я тобой, как победой, горжусь!
     Я к тебе припадаю губами, --
     Я целую тебя и клянусь:
     Если споря с бедой грозовою,
     Ты костром зашумишь надо мною,
     Только в сердце раненье сквозное
     Не позволит идти за тобою.
     Лучше пусть упаду без сознанья
     По-гвардейски -- лицом к врагу.
     Только б реяло красное знамя
     На удержанном берегу.
     Знаю я, кто сражался, умер, --
     Навсегда остается в живых
     В этом сдержанном шелковом шуме,
     В переливах твоих огневых.

     -- Вот, понимаете ли, что такое настоящий патриотизм?  -- сыро шлепал в
телефонную трубку  Мусенок. -- Вот, понимаете ли,  как надо  осознавать свой
долг перед родиной!
     И ни слова о том, как на  плацдарме дела, чем помочь раненым, накормить
людей,  обеспечить  их  боеприпасами...  Этот  человек,  находясь на  войне,
совершенно ее не знал и не понимал.  Находясь рядом с людьми переднего края,
Мусенок  шел  все  же,  как  говорят  в  Сибири,  вразнопляс  с  бойцами,  а
сосуществовали они, как опять же говорят в Сибири, и вовсе вразнотыку.
     --   Да  ладно,   хоть  отвязался,  --   увещевал   Бескапустин   своих
художников-командиров. Он-то знал давно, на себе испытал главную особе