ь  домой,  ведя  Лешку,
будто больного, под ручки. С  обеих сторон подцепившись, в теплой  серединке
держа  его,  девки  незаметно  то  слева,  то  справа  прижимались  к  нему.
Потоптавшись возле ворот, одна  из подруг наконец роняла: "Ну, я пошла" -- и
стояла, стояла,  переминаясь с  ноги  на  ногу,  тогда  и вторая  со вздохом
объявляла: "И  я  пошла" --  и  раскатом  во двор.  Из-за  ворот  раздавался
приглушенный смех,  стукала  дверь в  сенках,  скрежетал  в петлях  железный
засов, затем  отодвигалась  занавеска на  окне,  сквозь мутное стекло  Лешке
видно  -- машут ему вослед, если бы виднее  было, так кавалер разглядел  бы:
ему еще и язык показывают, толстущий, бабий.
     У одной юной труженицы по имени Дора в Осипове жила  тетка, и брошенные
на прорыв с центральной усадьбы девки у нее и квартировали. Тетка не держала
квартиранток строго. Она и  сама в молодости удалой считалась, повольничала,
набегалась  с парнями вдосталь,  потому и понимание жизни имела, потребности
молодого сердца ведала.
     -- Че парня на улке морозите?  Созовите  домой,  да не одного, а  двух,
чтоб по-человечески было. Может  статься, Бог послал вам первых  и последних
кавалеров...
     "Все!  Пускай сами  с  собой танцуют и  сами себя  провожают! Зачем мне
дрыгать на холоду? -- негодовал Лешка Шестаков. -- Нашли громоотвод!.."
     Отступили  морозы. Пригрело  не пригрело, но  метели тут как тут  из-за
дальних перелесков на  рысях вынеслись, зашумели, закружили снег, засвистели
в проводах, загудели в трубах.
     У  Завьяловых в одну из метельных ночей благополучно отелилась  корова.
Как  положено  суеверным чалдонам, хозяева  потаились  два дня,  после  чего
хозяйка размякшим голосом пропела:
     --  Н-ну, робятушки! Лехкое у вас сердце,  глаз  неурочлив. Телочку Бог
дал! И раз вы квартировали у нас при ее явлении, быть вам и крестными.
     -- Как это?
     -- А именем телочку нареките.
     Дед  Завьялов  тут  как  тут  с  поллитровкой,  с  законной  по  случаю
благополучного   исхода  в   хозяйстве,   хозяйкой   выданной,   --  дело-то
ответственное, как его без градуса обмозгуешь? И приговорка у хозяина к разу
и к месту готова: "За Богом молитва, за царем служба не пропадет".
     Имя  телке придумал Васконян,  да  такое,  что  уж  красивей и выдумать
невозможно, --  Снежана. Впрочем, хозяин с хозяйкой имя то распрекрасное тут
же переиначили в Снежицу,  потому  как во дворе мело-порошило, снегом в окно
бросало, сугробы на дворе намело, да и привычней крестьянскому языку и двору
этакое подлаженное корове прозвище-имя.
     Несмотря  на  метель  и  ветер,  к  Завьяловым,  черпая катанками снег,
следовали и следовали  из  клуба посыльные -- нужен был Григорий Хохлак, без
него  остановилась  культурная жизнь. Пилит,  правда,  на  басах  Мануйлова,
которая  за два года  учебы в областном  культпросветучилище успела  заиметь
двух мужиков, сделала от них два аборта, но больше никакой другой культуре и
искусству не научилась.
     -- Неча, неча,  -- махали  на посыльных руками Завьяловы. -- Пущай хоть
раз  робята выспятся,  вон уж поосунулись от  работы  на ветру да  от  ваших
танцев-шманцев.
     Было явление двух  юных веяльщиц.  Лешка  на  них  ноль  внимания. Надо
Хохлака,  зовите Хохлака,  вожжаться же с вами попусту -- дураков поищите  в
другом месте.
     --  Ладно  уж,  жалко  уж!  -- заныли  от  порога  девчонки.  -- А  еще
солда-аты:   народа   защитники!   И   ты,   дед,   хорош,   и   ты,   баба!
Завладели-иы-ы-ы...
     Васконян, человек,  культуре обученный, смущенно  пригласил напарниц по
веялке раздеваться, составить компанию.
     -- Че нам ваша компания? Мы другу соберем!
     Но ничего у плакальщиц не  выревелось, не собрали они  компанию на этот
раз,  поздно хватились,  и шибко метельно  было.  Назавтра в клубе ничего не
происходило  из-за отсутствия дров -- убродно, метельно,  подводы  к лесу не
пробились. Мануйлова куда-то уехала или спряталась, заперев баян под замок.
     День в томлении и скуке прошел.  Опустив глаза,  девчонки-  вязальщицы,
виноватые во всем, Шура  и Дора, вежливо,  даже церемонно пригласили Лешку с
друзьями посидеть у тетки Марьи, попить чаю, поскольку клуб снова не топлен.
Вызнав про компанию и про чай, сердитая оттого, что ее не позвали, Мануйлова
самоглавнейший предмет местного искусства -- баян -- унесла домой  и заперла
в ящик.
     Ходили посыльные на  квартиру  главной начальницы,  Валерии Мефодьевны,
жаловались на руководителя культуры.
     -- Она, эта министерша, бездельница эта, добьется  у  меня! -- взвилась
начальница и вопросительно поглядела на еще более высокую власть.
     Щусь решительно, как командир орудия перед выстрелом, махнул рукой:
     -- Ломайте замок  на сундуку.  Гуляйте. Но не до утра.  Метель утихнет,
наверстывать будем упущенное.
     -- Будем, будем! -- сулились  военные  весело и стремглав  бросились на
штурм сундука Мануйловой.
     Но Дора и Шура до штурма дело не допустили, они под ручку привели в дом
завклубом и баян,  завернутый  в половичок, принесли,  на колени  его  Грише
Хохлаку поставили со словами: "Вот, владей! Все!.."


     Хоть и  набилось народу  к тетке  Марье полный дом, Шура  и Дора стойко
держались "своих": Шура танцевала и сидела только с Лешкой, Дора, не зная, с
какого боку подступиться к музыканту, подносила выпить и закусить, накоротке
обнадежи- вающе мяла грудь  о  его плечо, ласково  теребя за ухо,  поскольку
волосы на голове воина еще не отросли.
     Хохлак  так играл,  как никогда  в жизни еще не  играл.  Дорина тетка и
хозяйка избы Марья, до глубины  души пронзенная страстной и зовущей музыкой,
напелась,  наревелась, но, понимая ситуацию, вовремя  удалилась  ночевать  к
куме, чтоб не стеснять собою молодежь.
     -- Ну, девки, хозяюйте тут, распоряжайтесь, я с  ног валюсь, -- пропела
тетка Марья, промазывая  ногой мимо  валенка, и,  снаряжаясь, наказывала: --
Карасин  долго  не жгите, карасин ноне  кусатца.  А ухажер,  он что охотник,
нюхом должен дичь чуять, в потемках ее имать беспромашно.
     Во  сколько часов, как  разошлись гости -- неизвестно,  потому что Шура
наладилась  утягивать Лешку в боковушку,  где они обитали  с Дорой, обнимала
его там, целовала неумело, но так яростно, что кавалер почувствовал на губах
соленое,  догадался  --  кровь,  и,  поверженный  напором  женской  страсти,
оторопело  слизывал  ее.  Шура  нежно  сцеловывала  кровь  с  Лешкиных  губ,
захмелело, сонно воркуя: "Милый солдатик. Раненый мой солдатик", -- и тянула
его на довольно  пышную, совсем  не по-квартирантски  заправленную  кровать,
уверяя, что никто не зайдет, что Дора -- подруга верная, все соображает, все
как  надо сделает.  Задушенный  поцелуями Лешка спрашивал: что же ты так-то,
зачем же за нос человека водить? Да еще и насмехаться?
     --А как же?  Сразу и в дамки? Пусть  и война, пусть и томленье. Но надо
честь девчоночью блюсти...
     -- Ну и блюди.  Я домой пойду! -- ворохнулся Лешка.  Шура  попридержала
кавалера, мечтательно глядя вдаль, попроро- чествовала и вздохнула.
     -- Мы  будем вместе, будем. Только не сейчас. -- И вдруг всхлипнула. --
Ты хоть обними меня, скажи хоть: жди, мол, Шура, жди после победы...
     Лешка сжался в себе, примолк: он слишком много знал на Крайнем  Севере,
в  родных Шурышкарах обманутых и покинутых не только женщин, но  и  детей. В
память  навсегда  вклеилась  привычная  шурышкарская картина  -- в  мужицкое
одетая, мужиковато шагающая, курящая, пьющая баба, ведущая дом  и хозяйство,
в  доме  у  нее  выводок  детей недогляженных,  растущих,  что в поле трава,
куда-то  потом навсегда  исчезающих,  словно  в бездонный человеческий  омут
заныривающих.  Он  выпростал руку  из-под  головы  подруги,  погладил  ее по
раскосмаченным  волосам. Она  выловила его руку во  тьме,  прижалась  к  ней
губами.
     -- Вот и хорошо! Вот и хорошо!.. Спи теперь, спи. Скоро утро. Скоро нам
на работу.
     Лешка  лежал неподвижно. За  окном  все  еще  шумело,  шуршало,  что-то
подрагивало  на крыше или во дворе. Шура разом ослабела, напряженное тело ее
распустилось,  по-детски  протяжно, со всхлипом вздохнув,  она опала  в сон,
Лешка незаметно для  себя отдалился от  нее и от  всего  на свете,  перестал
слышать ветер за окном и тоже с протяжным вздохом, которого не почувствовал,
усталый,  измотанный,  заснул с  тяжестью в  растревоженном  теле, с шумом в
хмельной голове, успев  еще подумать о Тамаре, как с той было хорошо, просто
-- э-эх!..

Глава четырнадцатая

     Унялась, залегла в снегах  степная просторная  метель.  Лишь  слабеющие
порывы ветра, занявшись за околицей  села,  завихрят,  завертят ворох снега,
донесут белую полоску до деревушки и расстелют ее на низком плетне огородов,
рассыплют по  сугробам белую  сечку, а коли  прорвется вихорек по совсем  уж
заметенной  дороге  в  улицу  деревушки,  завертится на  ней, поскачет белым
петушком, вскрикнет, взвизгнет и присядет на жердочку иль на доски крылечка,
сронит горстку пера в палисадник -- не ко времени прилетел,  но в самую пору
отгостился.
     Лениво поднималось, раскачивалось,  валило в  степь трудовое  войско  с
лопатами, вилами  на плечах. За служивыми, по свежетоптанной тропке покорным
выводком  тащились, попрыгивали подчембаренные, как в Сибири говорят,  стало
быть,  в длинные  штаны под юбками сряженные, девчата. До бровей закутанные,
все слова, всю, учено говоря, энергию истратившие за время простоя,  они  не
разговаривали  меж собой, лишь зевали протяжно,  даже не вскрикивали, если в
дреме  оступались со следа, проложенного тоже  изнуренным войском, с досадой
пурхались  в  снегу.  Предстояло  им  разламываться  в   труде,  преодолевая
оплетающую тело усталость.
     Комбайн захоронило в снежном кургане, копешки совсем  завеяло,  замело,
где, как  искать  их  --  неизвестно. Коля  Рындин  развел  костер,  нажарил
пшеницы, похрустел,  погрелся, подтянул  пояс на  шинели  и  пошел  ворочать
копны. За  ним  потянулась в  поле  вся армия. Девчонки, обсевшие  костерок,
неохотно, с трудом отлипали  от  огонька и, настигнув Колю Рындина, тыкали в
его  несокрушимую  спину, в  загривок, считая, что, если б  он не вылазил со
своим  трудовым примером,  не  высовывался  поперед всех, так  и  сидели бы,
подремывали люди у костерка.
     Механики  отогревали  и  заводили двигатель  комбайна,  возчики  широко
обложили машину охапками соломы, в  которой негусто темнели, где и светились
желтенько сплющенные колоски.
     Щусь тащился  верхом на коне по убродному снегу и видел, что войско его
не спит, не простаивает,  барахтаясь в  сугробах, в наметах,  расковыривает,
таскает и возит навильники хлеба  к комбайну. Он слез с лошади и, ведя ее за
повод, думал о том, что надо просить у  директора совхоза Тебенькова трактор
и  перетаскивать  комбайн дальше в поля -- сделалось далеко доставлять копны
на  обмолот. Второй  комбайн,  как  ни  старались собрать и завести,  --  не
получилось: не было запчастей в совхозе. Но главное:  забрали из совхоза  на
войну  самого  нужного  человека  -- кузнеца,  и тогда смекалистые  механики
начали разбирать  второй комбайн  на запчасти:  снимали с него шкивы, ремни,
отвинчивали  гайки, вынимали  шестеренки, словом,  подзаряжали,  подлаживали
машину,  чтобы  не  рассыпалась она  вовсе, и думали не только механики,  не
только директор  и начальница Валерия Мефодьевна,  но  и весь еще не  совсем
разучившийся шевелить мозгами  трудовой народ:  что же будет тут  весною? на
чем  пахать? на чем и что сеять? Ведь  уже сейчас,  чтобы держать вживе хоть
один комбайн, на  него кроме деловых механиков отряжают порой целую  бригаду
ремонтников.
     Бойцы-молодцы, такие жалкие, вредные,  заторможенные умом в казарме, на
плацу, здесь,  на сельском  поле, распоряжений не  ждали,  команд тем более,
пинков и подзатыльников  не выхлопатывали, и ладно, и хорошо, что  Яшкин  не
попал на хлебоуборку. Визгу от него много, толку мало. Но  откуда, где взять
совхозу  этакую   бригаду  потом,   ведь  подметают   по   России  последних
боеспособных мужиков, а враг на Волге, а конца войне не видать.
     Необъяснимая  тоска томила младшего  лейтенанта Щуся, тревога доставала
сердце. Во время метели  он  просмотрел газеты,  прослушал радио: Сталинград
изнемогал, но  держался; на других фронтах кое-где  остановили  и  даже чуть
попятили немца. Но отдали-то, но провоевали такие просторы.
     "На фронт скоро, вот в чем дело", -- решил Щусь, и когда случалось быть
вместе  с Валерией  Мефодьевной,  а случалось  это  нечасто --  занятой  она
человек, -- смотрел на  нее  пристальным, тревожным взглядом. Немало знал он
женщин,  похороводился  с  ними, но  эта  вот,  с  продолговатыми скулами, с
оттесненными  от  переносицы спокойными  глазами, всегда  ясными, всегда  со
вниманием  распахнутыми  навстречу другому взгляду, женщина с крепко сидящей
на совсем некрепкой шее головой, увенчанной забранными с висков и от затылка
густыми волосами, которые держал со лба роговой  ободок, на затылке гребенка
и  множество  заколок,  заняла  в  его  сердце и сознании вроде бы отдельное
место. Он долго не мог  найти объяснения  влечению своему, и вдруг как удар!
--  тетушка!  Вечная  его мать,  венок  с  названием  --  женщина,  она, она
предстала ему во  плоти и  лике  здесь, в сибирском глухом  краю. Вечная  по
тетушке-матери тоска,  любовь и нежность, ни с чем не соизмеримые, должны же
были найти где-то свое воплощение, свой образ,  свой  источник, всеутоляющий
жажду любви.
     Именно  отсюда,  из Осипова,  он написал в  Тобольск письмо  и попросил
художника   Обдернова,  ученика  Доната   Аркадьевича,  схоронившего  своего
учителя,  доглядевшего  одинокую  старость  Татьяны  Илларионовны, по  праву
занявшего  дом  Щусевых  со  всем  имуществом и  картинами, прислать копию с
фотографии  своей тетушки, выкорив  себя  за  черствость,  попутно  попросил
фотографию  своих  родителей,  повелел  распорядиться  имуществом  по своему
усмотрению, сам  он,  Щусь, уже представлял,  что  такое нынешняя война, при
вбитой в него военной добросовестности  выжить на ней не надеялся. Если б не
офицерский, не мужской кураж, какая буря чувств обрушилась  бы на нечаянно и
негаданно встреченную в Осипове женщину. Но  умение владеть собой, стойкость
походного сердцееда, ответственность, наконец, за свои поступки, но  главное
-- пример  родителей  Доната  Аркадьевича,  Татьяны  Илларио-  новны, пример
святого отношения мужчины  к женщине, верный  до гроба их союз должен же был
когда-то и где-то отозваться. А тут что же? Завтра покличут в полк, снарядят
на фронт.  Зачем рассиропливаться? Зачем  втягивать женщину, которой  и  без
того  тоже живется сложно и трудно, в какие-то многообязываю- щие отношения,
обманывать надеждами...
     Валерия  Мефодьевна перед  сном неторопливо вынимала из волос гребешок,
заколки, складывала на столик  перед  зеркалом  все  эти  принадлежности  и,
тряхнув головой, сбрасывала на спину волну волос. Почувствовав облегчение от
этой вольности, какое-то время сидела перед  зеркалом,  не видя в нем себя и
не веря наступившему  покою. На Щуся накатывала такая волна чувств, что  он,
не выдержав,  обнимал  ее  сзади, целовал в шею,  и,  чувствуя  нежное тепло
тонкой кожи, казалось,  сейчас  утонет,  умрет в  ней.  Валерия  Мефодьевна,
очнувшись,  прижималась  подбородком  к  его   рукам  и  какое-то  время  не
двигалась, не открывала глаз. Наконец, коснувшись губами его  руки, шептала:
"Пора!  Отдыхать  пора"  --  и еще  какое-то время  сидела  не шевелясь,  не
произнося слов.
     Щусь с каждым днем  все острее чувствовал смущение оттого, что в первый
раз он обошелся с ней по-военному просто и грубо, толкнул на кровать, разнял
руки, придавил...
     "Ну что, укротитель, ладно тебе?" -- спросила  она затем в  темноте. Не
зная,  что  ответить,  он  припал  губами  к  ее  губам,  обращая  всю  свою
растроганность в мужскую грубую страсть.


     Щусь побывал у Валерии дома, на  центральной  усадьбе. Дом  этот был не
только крепко и просторно рублен,  но и обихожен  заботливо,  обшит в елочку
кедровой  дощечкой, наличники и ставни  крашены, ворота с точеной  рамой. На
верху крыши излажен боевой петух с хвостом-флюгером. В  самой избе обиход на
полпути  к городскому: прихожая, куть по обиходу деревенские, зато горница с
коврами  над  кроватями,  со шкафом, с круглым столом посередине, патефон на
угловике, радио на стене, зеркало, флакончики. В ребячьей, как вскоре уяснил
гость -- комнате Валерии, есть полка с книгами, и стол отдельный, и тумбочка
у кровати со светильником -- все-все городское.
     Старший  брат Валерии,  сестра и мать держались  к гостю почтительно  и
сдержанно,  сразу же разгадав  нехитрую ситуацию, возникшую  меж  женщиной и
мужчиной, не  уяснив,  впрочем, до конца,  почему он, форсистый,  ладненький
офицерик, так быстро оказался  при ней, при Валерии, -- всякого-то якова она
и не приблизит,  и в  дом родной не  привезет, хоть и нету  с  прошлой осени
вестей от мужа, однако  же  это не значит, что можно уже и другого заводить,
по  родне  напоказ  возить.   Подождать  бы  вестей  с   фронта,  потерпеть,
пострадать...
     Брат Валерии затеял стол и разговор. Мать с удовольствием отметила, что
гость на вино не жаден, хотя и управляется с водкой лихо. Но вот ест  как-то
без интереса, не выбирая, чего повкуснее. Спросила младшего лейтенанта, чего
это он такой. Валерия, скосив глазищи, ждала, что скажет Щусь, чуть заметная
усмешка шевельнула пушок на ее губе.
     -- А я, Домна Михайловна,  ничего  не понимаю в еде. К военной столовке
смолоду привык. -- И тише добавил, уводя глаза: -- Да к бродячей жизни.
     -- Знаю, военная жизнь --  ненадежная жизнь, сказала мать, твердо глядя
на дочь и как бы говоря это для нее отдельно, однако ж и гость чтобы разумел
глубокий смысл ею сказанного.
     Брат Валерии,  рассеивая возникшую неловкость,  спросил  насчет ордена,
где, мол, и как заработан. Когда узнал, что  еще на Хасане, предложил выпить
за  это  дело. Разговор ушел  в  сторону, заколесил по  окрестностям военных
полей, по  крутым горам  жизни, а Домна  Михайловна  все более  тревожилась,
поглядывая  на  дочь  да  на гостя.  "Ой, Царица Небесная,  кажется,  у  них
сурьезные дела-то! Ой, че будет? Война кругом..."
     После  обеда  Валерия  Мефодьевна  засобиралась  по  делам  в  контору,
спутнику  своему предложила на  выбор  три  удовольствия:  поспать на  печи,
почитать --  отец был большой  книгочей, когда попадал  в  город, непременно
покупал книги,  Щусь уже  отметил: в доме этом обитал  сельский интеллигент,
знавший  городской  обиход, устройство городское и  не желавший отставать от
передовой культуры, -- либо посмотреть альбом с фотографиями.
     Гость  листал  альбом  и видел,  что Валерия  была с  детства  в  семье
выделена: красивая,  уже  в подростках независимая, на  карточках смотрелась
она  как-то  на  отшибе, вроде  бы городская  особь, случайно затесавшаяся в
деревенский круг. Щусь не без  улыбки предположил, что Валерия была в  школе
отличницей.
     -- Круглой, круглой. С первого  по десятый класс, -- Подтвердила  Домна
Михайловна и,  словно удивляясь  самой себе,  подсев  к гостю,  заглянула  в
альбом, в который  давно не было поры заглянуть, продолжала: -- Шестеро их у
нас. Трое  парней и девок три. Два парня на войне, во флоте. Дочка  середняя
по мобилизации на военном летчицком  заводе в Новосибирске. Все оне люди как
люди. Учились кто  как, помогали по дому и  двору, в  лес бродили,  дрались,
фулюганничали,  погуливали,  по  огородишкам  лазили,   из  речки  летом  не
вылезали, ни один, кроме нее, десятилетку не вытянул. А она, милый ты мой, и
шпарит,  и  погонять ее никто  в  учебе-то не  погонял.  Накинет мою  старую
шаленку на плечи, сядет за стол за отцовский  в горнице, не  позови  поесть,
так и засохнет над книжкой. Да это еще чего-о! -- Домна Михайловна