истраивал  планшет и  буссоль. Пристроил, прикрыл военное  добро снятой  с
себя  телогрейкой.  Глядя  на набросанные бухтиной на  дно  челна  провода с
грузилами, подумал, подумал и  разулся.  Еще  подумал и расстегнул ремень на
штанах, но сами штаны не снял.  Эти  приготовления вовсе  растревожили  Сему
Прахова:
     -- Скорея, миленькия, скорея! -- почти бессознательно твердил он.
     Лешка  решительно  поставил запасную  катушку  с проводом  на  середину
корыта и  прислонил к ней  заботливо завернутый в холщовый мешок да в старую
шинельку телефонный аппарат с заранее к нему привязанным заземлителем.  Сема
Прахов соединил Лешкин провод с катушкой, которая оставалась на берегу.
     -- Я  сделал  все.  Проверь.  Можно уж... --  Сема  Прахов устал ждать,
извелся. Лешка ничего не проверял, он присел  на нос лодки и зорко следил за
тем, как идет переправа, -- ему в пекло нельзя. Ему надо туда, где потемней,
где  потише -- корыто-то по бурному водоему  плавать неспособно, по реке же,
растревоженно  мечущейся от взрывов и пуль, посудине этой и вовсе плавать не
назначено.  Ей   в  заглушье  старицы  полагалось  существовать,  в  кислой,
неподвижно-парной воде плавать.



     Стрелковые  части,  начавшие переправу  сразу  же, как только открылась
артподготовка, получили некоторое преимущество -- немцы уже привыкли к тому,
что, начав валить по ним изо всех орудий, русские молотить будут уж никак не
меньше часа,  и  когда  спохватились,  передовые  отряды,  форсирующие реку,
достигли правобережного острова.
     И если бы...
     Если  бы тут были  части, хорошо  подготовленные  к  переправе, умеющие
плавать, снабженные хоть какими-то плавсредствами, они бы не только острова,
но и берега достигли в боевом  виде и сразу же ринулись бы через протоку  на
берег.  Но  на  заречный  остров попали люди,  уже нахлебавшиеся воды, почти
сплошь  утопившие  оружие и боеприпасы, умеющие плавать  выдержали схватку в
воде  пострашнее самого боя с  теми, кто не умел плавать и хватался за все и
за  всех. Достигнув хоть какой-то  суши, опоры под ногами, пережившие панику
люди вцепились в землю и не могли их с места сдвинуть никакие слова, никакая
сила. Над берегом звенел командирский  мат, на  острове горели кусты, загодя
облитые с самолетов горючей смесью, мечущихся в  пламени людей расстреливали
из  пулеметов, глушили минами, река все густела и густела от черной каши  из
людей, все яростней хлестали  орудия,  глуша  немцев,  не  давая им  поднять
головы.  Но противник был хорошо  закопан и  укрыт, кроме  того,  уже  через
какие-то минуты  в небе  появились ночные бомбардировщики, развесили  фонари
над рекой, начали свою смертоубийственную работу  -- они сбрасывали бомбы, и
в свете ракет река поднималась ломкими султанами, оседала с  хлестким шумом,
с далеко шлепающимися в реку камнями, осколками, ошметками тряпок и мяса.
     В небе  тут же появились  советские  самолеты,  начали роиться  вверху,
кроить небо  вдоль и поперек очередями  трассирующих пуль. На берег бухнулся
большим  пламенем объятый самолет. Фонари  на парашютах,  будто  перезревшие
нарывы, оплывающие желтым огнем, сгорали и зажигались, сгорали и зажигались.
Бесконечно зажигались, бесконечно светились, бесконечно обнажали реку и все,
что по ней плавало, носилось, билось, ревело.
     "Ой, однако,  не  переплыть  мне...",  --  слушая разгорающийся  бой на
правом  берегу,  думал  Лешка,  полагая, что батальон Щуся,  кореши  родные,
проскочили остров еще  до  того,  как  он  загорелся, до того, как  самолеты
развесили фонари, -- во всяком  разе он  истово желал этого, желал их найти,
встретить на другом берегу, хотя и понимал, что  встретит не всех, далеко не
всех.
     И все-таки не самолеты были в  этой битве главным  решающим  оружием, и
даже не минометы, с хряском ломающие и подбрасывающие тальники на островах и
на  берегу.  Самым  страшным   оказались  пулеметы,  легкие   в   переноске,
скорострельные  эмкашки  с  лентой  в  пятьсот  патронов.  Они  все  заранее
пристреляны и теперь, будто из  узких горлышек брандспойтов, поливали берег,
остров,  реку,  в  которой  кишело  месиво  из  людей.   Старые  и  молодые,
сознательные  и несознательные,  добровольцы  и военкоматами мобилизованные,
штрафники  и гвардейцы, русские и нерусские -- все они кричали одни и те  же
слова: "Мама! Божечка! Боже!" и "Караул!", "Помогите!.." А пулеметы секли их
и  секли, поливали разноцветными  смертельными струйками. Хватаясь  друг  за
друга,  раненые  и нетронутые пулями  люди  связками  уходили под воду, река
бугрилась, пузырясь, содрогалась от человеческих судорог,  пенилась красными
бурунами.
     "Ждать нечего. Надо плыть,  иначе тут с ума сойдешь..." -- решил Лешка,
понимая,  что чем  он больше медлит, тем меньше у него остается возможностей
достигнуть другого берега.
     Внезапно  пришло  в  голову,  что именно в эту пору,  там,  во  глубине
России, по таежным,  степным  и  затерявшимся  среди стылых,  где  и снежных
полей, деревушек, в хмурых, трудно и сурово бытующих городах и городках, как
раз  садятся за  стол --  ужинать, чем Бог послал,  и  в этот  вечерний час,
блаженный  час, после трудового, серого,  предзимнего  дня там,  во  глубине
тяжко притихшей  русской  земли, непременно  вспомнят детей  своих,  мужьев,
братьев, попытаются  представить  их  в далеком месте  под  названием фронт,
может быть в этот час выдерживающих бой. Но как бы люди русские ни напрягали
свое воображение, какие бы  вещие сны ни посетили их, ни в каком, даже самом
страшном,  бредовом  сне не увидеть им того,  что  происходит сейчас вот  на
этом, в  пределах земных мизерном  клочочке земли. Никакая фантазия, никакая
книга, никакая  кинолента, никакое  полотно  не передадут того  ужаса, какой
испытывают брошенные в реку, под огонь, в смерч, в дым, в смрад, в гибельное
безумие,  по сравнению с которым библейская геенна огненная выглядит детской
сказкой со сказочной жутью, от которой можно  закрыться тулупом,  залезть за
печную трубу, зажмуриться, зажать уши.
     Боженька, милый, за что, почему Ты выбрал этих людей и бросил их  сюда,
в огненно кипящее земное  пекло,  ими же сотворенное? Зачем Ты  отворотил от
них  Лик  Свой  и  оставил  сатане   на   растерзание?  Неужели  вина  всего
человечества пала на головы этих несчастных, чужой волей гонимых на гибель?
     --  Ну,  поглядели кино и будет, --  нарочно  громко и нарочно  сердито
прокричал Лешка, подавая  руку Семе Прахову, удивив этим  напарника, который
был робок, но догадлив: Лешка  хоть этаким манером  хочет  отдалить  роковые
минуты. Сема  и  то  понимал, что  обезумевшие,  потерявшие  ориентировку  в
холодной реке, в темноте ночи бойцы передовых подразделе- ний вот-вот начнут
выбрасываться  на этот  берег и их, чего доброго,  как изменников  и трусов,
секанут заградотрядчики, затаившиеся по прибрежным кустам и за камнями.
     --  Гляди за  катушкой,  Сема! Кончится  провод  -- конец  не  отпусти.
Отпустишь -- конец тебе, да и мне тоже. Впрочем, мне-то... махнул он рукой и
бросился к лодке, налег на нее, сталкивая в воду.
     -- Я его камешком придавлю, -- дребезжал угодливым голосом Сема Прахов.
-- Ка-а-амешком! Дай Бог! Дай Бог!..
     Сема  был  боязлив  и малосилен,  старался жизнь свою  спасти  на войне
усердием да  угодничеством, но уже понял, должно быть, и он, что всего этого
слишком  мало,  далеким   уже,  окуклившимся  в   немощном  нутре  зародышем
чувствовал -- не выжить ему на  войне, но все же тянул, тянул  день за днем,
месяц за месяцем тонкую ниточку своей жизни.
     Будто  на  осенней  муксуньей путине,  выметывая плавную мережку, Лешка
неторопливо начал сплывать  по течению  за  освещенную  ракетами зону  реки,
слыша, как осторожно,  без стука  и  бряка стравливается провод из  короедом
поскыркиваю-  щей  катушки.  Сема  Прахов  совершенно искренне  --  нету  же
искренней молитвы, чем в огне да на воде, -- дребезжал:
     -- Спасай Бог, Алеша! Спасай Бог!
     Мокрый  голос  связиста,  лепет его  уже  не слышен,  скоро  и  провод,
пропускаемый Семой через горсть, перестанет волочиться  по  воде, пружинисто
взлетать. Грудью упавший  на катушку, стравливающий провод, словно худенькую
нитку с  веретена,  Сема ликовал  в душе -- не  было  на проводе  комковатых
сростков,  голых  узелков  -- провод  для  прокладки  под  водой  подбирался
трофейный, самый новый, самый-самый. Мотнувши барабан на катушке в последний
раз,  красная  жила  напряженно  натянулась,  потащила  из-под  Семы Прахова
катушку. Схватившись за нее  обеими руками, слизывая слезы  с  губ,  связист
обреченно уронил:
     -- Все! --  и  зачастил  по-бабьи, в голос: -- Лети, проводок,  на  тот
бережок! -- слезы отчего-то катились и  катились по его лицу. Боясь упустить
живую нить, соединяющую его все еще с напарником, ушедшим  страдать, терпеть
страх,  может,  и умереть  --  чего  не  скажешь тут, как не  повинишься  --
ничего-ничего  не  жалко,  никаких  слов  и слез не  стыдно. В  шарахающейся
темноте,  которой   страшнее,  как  думалось  и   казалось  Семе  Прахову  с
"безопасного берега",  ничего  на свете  не было  и  не  будет  никогда,  он
улавливал  жизнь,  движение  на  реке,  шевеление   провода.  "Господи!"  --
оборвалось сердце в  Семе аж  до самого  живота, когда  катушка дернулась  и
провод замер. Он представил, как неловко напарнику его выпутывать провода из
бухтины, краснеющей  на дне лодки, и  одновременно  управляя неуклюжим  этим
полузатопленным челном. Перебирал  и перебирал ногами Сема  Прахов,  готовый
бежать,  помочь напарнику. Да  куда побежишь-то -- вода,  темная  река перед
ним, распоротая  и подожженная  из  конца в конец. Сема  аж взвизгнул, когда
жилка на его катушке дернулась и снова натянулась.
     "Подсоединился! Подсоединился!"
     По камешнику кровавой жилкой бился, шуршал галькой провод, вместивший в
себя все напряжение человеческое, будто напрямую к Семе был прикреплен конец
того провода. -- Гребе-от, миленький, гребе-о-от! Живо-оой! -- пуще прежнего
запел, зарыдал Сема Прахов. -- Живо-ой! Лешенька-а-а-а!
     Выбившись  из  полосы  могильного  света,  спрятавшись  во  тьму, Лешка
перестал осторожничать,  сильными  толчками  гнал  лодку к  другому  берегу.
Смоченные лопашни почти не скрипели, весла мягко падали в воду. Через колено
перекинутый провод послушно тащил грузила, и они, падая за борт, брызгались.
Слизывая с губ  холодные  брызги, Лешка  задышливо ахал, выбрасывая  из себя
горячий ноздух. Да если бы даже он  кричал, а  он кричал,  завывал  время от
времени, но не слышал себя,  и  если  бы навесы стукались,  как  барабан  на
молотилке в  Осипово,  -- никто бы ничего  не  слышал -- такой  грохот и вой
носился над подою.
     С вражеской стороны, с  колоколенки  деревенской церковки упали на воду
два синих прожекторных луча, запорошенных огненной пылью.
     "Этого только  не хватало!" -- ахнул  Лешка. В свете их  он заполошенно
заматерился, припадочно замахал веслами по воде.
     На островке  лучи  скрестились,  шарили по  нему.  В  высвеченное место
ударили  пулеметы,  перенесли  весь  огонь  туда пушки и  минометы, грязь  в
протоке,  горелый  пpax на  острове подняло в воздух,  но чужой берег уже не
дышал повальным огнем, не озарялся сплошной цепью пулеметов, которые  сперва
казались огненным канатом, протянутым вдоль берега, не понять было: то огонь
непрерывный  идет  или уж  сам берег  в пулеметы  превратился.  За рамой, за
передовыми  позициями немцев, будто  с воза  дрова, вываливали бомбы  ночные
самолеты.  На секунду сделалась видна сползающая набок головка  церкви,  оба
прожектора мгновенно потухли.
     -- А-а-а-а-а! -- завыл, заликовал одинокий Лешкин голос на темной реке.
--  Не гля-а-анется-а!  Не глянется,  курва такая!  А-а-а-а! -- орать-то он,
связист, орал, но и о работе не забывал.
     Вырвал вместе с гвоздем груз, застревающий в гнилом шпангоуте, долетели
брызги,  и снова  не  к месту  мимолетом подумалось:  "Будто перемет на  Оби
выметываю"...  -- и тут  же уронил весло, потому что лодка начала крениться,
за бортом послышалось бульканье, хрипы.  И хотя Лешка все время настороженно
ждал и боялся этого, в башке  все равно все перевернулось: "Ну, пропал!  Все
пропало..."
     Не давая себе ни секунды на  размышления, он выхватил из уключины весло
и вслепую, на  хрип  и бульканье ударил  раз, другой -- содрогнулся, услышав
короткий вскрик, мягкое шевеление под лодкой,  вяло стукнувшись о дно лодки,
какой-то горемыка навечно ушел вглубь.
     "Наши это... Наших несет...  Быстрей, быстрей!.." Он  по  шуму  и  ходу
лодки почувствовал -- прошел стрежень реки, течение ослабело. Он  выбрасывал
за борт провод с последними подвесками: надо подсоединять новую катушку, она
вмещает  пятьсот  метров  провода, лодку  почти  не сносит,  провода  должно
хватить с избытком.
     Он отбивался  веслом  от утопающих,  наседающих на  лодку. Народу гуще,
грохоту  и  шуму гуще -- верный  это  признак: берег близко.  Он  изловчился
черпануть ладошкой за бортом и донести до рта глоток обжигающей воды. Провод
струился,  утекал  за  борт, человек  работал лопашнями, закидываясь  назад,
работал так, что старые, из осины тесаные весла прогибались на шейках.
     "А-а,  гробина!  -- стонал Лешка.  -- А-а, корыто!  Его  только  вместо
гроба... Нашу бы, обскую сюда расшивочку-у-у..."
     --  У-у-у-у-у! У-у-у-у-у! -- вырывался вопль. Сил в нем никаких  уже  и
нет, один крик остался. Обжигая колено, цепляясь за штаны ерошенными узлами,
ползет  провод  через  борт,  ложится на дно реки. Жила эта соединит берег с
берегом, человека с человеком, стало быть, и с жизнью соединит, с людьми,  с
Семой  Праховым, милым,  добрым парнем. Помстилось,  что  тот,  которого  он
оглушил веслом  и  отправил на дно,  Сема Прахов. Почему-то все беспомощное,
беззащитное облекалось  в облик напарника. -- У-у-у-у-у-у, у-у-у-у-у-ууу! --
мотая головой и всем телом мотаясь, выл  Лешка, на  ругательства  сил уже не
хватало. Из воды вздымал весла не Лешка, не связист Шестаков, весла взлетали
и падали сами, вразнобой, будто бы работал ими пьяный или сонный человек. --
У-у-у-у... Сейчас главное -- не ошалеть от страха и одиночества. На Дону, на
притоке ли  --  сейчас не упомнить,  --  он  чуть  не утонул  в мелком ерике
оттого, что испугался. И кого? Ужей! Он когда сунулся в ежевичник, то увидел
их  целый свиток. Впереди Лешки  прокатили  пушку, переехали  клубок змей --
черные твари,  извиваясь, разевали безгласные малиновые рты  и кипели черным
варом, распускаясь отертыми,  бледными, чем-то  набитыми  брюхами.  Они,  те
гады, долго  потом снились Лешке. Хорошо вот  на севере родился, где никаких
тварей  не  водится,  комар  да  мошка -- и все  тебе паразиты, ну иной  раз
слепень  прилипнет  к телу,  к мокрому, да куснет,  либо паут закружится над
головой, загудит истребителем, упреждая, что в атаку идти собирается.
     Лешка хитрил, заставляя себя думать о чем-нибудь постороннем и в  то же
время, вытянувшись до последней жилочки,  напрягал слух: не завозится ли кто
за бортом?  Когда-то кончилась, иссякла бухта провода с подвесками, когда-то
успел он,  хлюпаясь в мокре, подсоединить конец  бухты к последней катушке и
по  тому,  как  убыстрялось  вращение  на катушке, понимал: провода  на  ней
осталось немного. Хватит ли до берега? Где вот он, берег-то?
     За  правобережной   деревушкой,  выхватывая  кипы  дерев,  начали  бить
зенитки. Небо там озарилось  ракетами, всполохи по нему  заходили.  "Неужели
наши? -- подумал  Лешка, -- нет, не наши, далеко. Может,  партизаны помогли.
Погибнем все мы тут... -- и никогда всерьез не принимавший партизан, пленных
и  прочую  братию,  якобы  так  героически  сражающихся  в  тылу врага,  что
остальной  армии  остается  лишь  с  песнями   двигаться  на  запад,  потери
противника да  трофеи подсчитывать, тут взмолился бывалый фронтовой связист:
-- Хоть бы партизаны..."
     -- Спасите! -- послышалось совсем близко,  кто-то хватался за весло, за
лодку,  плюхался,  возился  подле  челна. Лешка тормознул  веслами,  и через
мгновение до него донеслось: -- Аси-и-ите-э-э-э!
     Огонь  на  правом берегу  распался  на звенья,  на узелки, на отдельные
точки.  Звуки  боя  разносило  на  стороны. Послышались  очереди  автоматов,
хлопанье винтовок, аханье гранат, дудуканье немецких пулеметов из уверенного
перешло  в беспорядочное. Ракеты, не успевая  разгораться, заполосовали  над
яром, который  казался то  далеко,  то  совсем  рядом.  "Добрались! Батюшки!
Какие-то отчаюги уже добрались!"
     -- Скорее!  Скорее!  -- ярился  одинокий пловец  и чувствовал,  как  от
натуги выдавливает  глаза из  глазниц,  швом сварки  режет разбухшее сердце,
гулко бьется кровь уже  в  заушинах. Сделалось  мелко. Лешка  не  греб,  уже
толкался веслом,  между делом бил веслом направо  и налево. Слышались вопли,
раздался вроде бы даже выстрел и чей-то пропащий крик:
     -- Лимонку бы!
     "Да я же... Да пропади оно, корыто это! Ради наших же..."
     Но чувство мерзопакостности,  оно ж,  как  грузило на  проводе, гнетет,
вниз  тащит, давит глубиной бездонной память и гнет --  это на всю жизнь, --
догадывался Лешка.
     Катушки  едва-едва  хватило до суши! Все-таки  далеко  снесло связиста,
пока он отбивался от тонущих людей. Когда лодка шоркнулась о дно и стала, он
полежал  в  мокре, дышал,  слушал  с уже  опустошенной  облегченностью,  как
умиротворенно скрежещет опроставшаяся катушка, придержал  ее  ногой и только
тут обнаружил, что плавает в корыте, точно  склизкий пудовый налим, без икры
правда  и без потрохов  --  все вместе  с  проводом  выметено  в  реку,  все
выработалось, все вымыто из него, всякие органы опустошились, лишь тошнотная
густота судорожила тело,  гулко, будто  в  пустой бочке,  плескалась, искала
выходу мокрота.
     "Все-таки выдержала старуха! Выдержала!"  -- Лешка гладил мокрое дерево
борта,  старое, прелое  дерево мягким ворсом липло к  пальцам, к смозоленной
ладони.
     Отдышавшись,  Лешка шагнул за борт. Ноги  стиснуло, за  голенища  сапог
полилась вода. Купальный-то сезон давно прошел. Подтащив  лодку, связист лег
за  деревянную  ее  щеку  и,   держа  автомат  на  изготовке,  осматривался,
соображал, отыскивая глазами, куда подаваться, за чем и чем укрыться?
     Хутор  на  левой  стороне  сплошь горел,  дотлевали  стога за околицей,
отсветы пожара шевелились на грозно чернеющей реке, достигая правого берега.
По  ту сторону  реки  было  так  светло, что  беленький обмысочек  островка,
отемненный водою, виднелся половинкой луны. Лешка не сразу узнал островок --
не осталось на нем ни кустика,  ни ветел,  ни коновязи -- все сметено огнем,
все растоптано, все избито. Чадящий хуторской  берег сполз  в протоку вместе
со вспыхивающей соломой  крыш,  тополями  и каменной  городьбой. А на правом
берегу,  совсем  близко,  озаряясь  огнем,  лупил пулемет,  в ответ  россыпь
автоматов пэпэша, отдельно бухали винтовочные выстрелы.
     "Ба-атюшки! -- ужаснулся Лешка. -- Это сколько  же погибло народу-то?!"
--  Лешка тут  же спохватился,  отгоняя от себя всякие  мысли  и,  подхватив
запасную катушку к телефонному  аппарату, бросился под  тень  яра, чувствуя,
что его нанесло на устье речки Черевинки. Ее он угадывал по серенькой выемке
и  по  ветле,  горящей  сухо и ярко уже за  поворотом.  "Только бы порошок в
мембране не отсырел, только бы аппарат не отказал, только бы..."
     -- Шнеллер!  Шнеллер!  -- услышал Лешка над собой по рву  топот и  звяк
железа.
     "И это, слава те,  пронесло! -- порадовался  Лешка,  -- пойди  немцы по
берегу -- как муху смахнули бы". -- Утратив осторожность, -- все же устал на
реке, со  связью, -- соображал плохо,  разбрызгивая воду,  держа автомат  на
взводе, перемахнул речку и упал за валуном или мысом, что блекло светился во
тьме.
     -- Эй! -- позвал он.
     -- Шестаков, ты?
     --  Я!  --  чуть  не  заблажил  во   все  го