с ними. Ох уж эти солдаты -- политики! Кто их поймет?  Кто пожалеет и
оценит?..
     Лешка нашаривал, нащупывал взглядом в темном земляном отверстии майора,
отвалившегося  на сырую стенку.  Зарубин высунул из  шалашика шинели голову,
тусклый его взгляд, устремленный в пустоту, скорее угадывался,  чем виделся.
Взгляд майора погас --  отвернулся  он  от своего солдата?  Бело отсвечивало
что-то  -- лицо или  бинт --  не  разобрать.  Наконец  Лешка  понял:  майор,
командир его и  отец на все  время  военной  жизни, предоставил солдату  все
решать самому, дав ему тем самым ответ --  не судья он ему сейчас. Все пусть
решает совесть и что-то еще такое, чему названия здесь, на краю жизни, нет.
     -- Ладно, не надрывайся, товарищ капитан, -- устало сказал Лешка Одинцу
и,  сунув  майору  трубку,  потопал  к  воде,  отчего-то по-лошадиному мотая
головой и  как бы забыв про  немецкий пулемет, пристрелянный к  устью  речки
Черевинки.
     "Ишь ты все какие! Ишь какие! Как кутенка -- из мешка  в  воду, который
выплывет, тот -- собака. И майор тоже хорош... Да какой я ему друг-приятель?
Я --  его подчиненный, и Одинцу  подчиненный.  А до того начальника,  что из
штаба корпуса, как до Бога, -- высоко и глухо".
     Переправа,  кровь и  смерть отделили их ото всех  смертных, подравняли,
сблизили. Что ж заставило майора взять с собой на плацдарм именно его, Лешку
Шестакова, который сам же  и давал советы майору -- выбирать надежных людей.
А надежный --  это значит тот, на кого можно надеяться.  Всегда, во всем! Не
на  Сему  же Прахова. Сочувствие, помощь друг другу, главное работа, которую
они уже проделали, тяжкая, смертельная  работа  настолько  сблизила  их, что
памяти этой  хватит  на всю  жизнь.  И вот  войдет  в эту память  худенькое,
сволочное.  Ведь  он  майора  втягивает  как  бы  в  сделку  вступить,  ложь
сотворить,  а  она, эта ложь, угнетать будет не одного Лешку  и наверняка уж
сделает  к нему  отношение  майора совершенно  иным.  Этаким вежливень- ким,
спокойно-холодным, как к Вяткину Ивану.
     Пнув в  войлочно-мягкий бок  челна,  Лешка,  глядя  на другой, туманной
дымкой скрытый берег, отрешенно выдохнул:
     -- Я бы две звезды вам отдал...
     Майор ворохнулся, нажал клапан трубки:
     -- Боец Шестаков приступил к выполнению ответственного задания.
     --  Все в  порядке!  Все в  порядке! --  восторженно подхватил за рекой
Одинец,  но  майор оборвал его, сказав, что  курортники-связисты из  корпуса
явятся  налегке,  надо набирать  своей связи,  привязывать  к ней грузила  и
вообще  помочь Шестакову всем, чем возможно. На каждое слово майора, вроде и
опережая его приказания, Одинец угодливо твердил:
     -- Есть! Есть! Будет сделано!..
     Опять к телефону потребовали бойца Шестакова. "Ну, прямо  спрос, как на
шептунью  Соломенчиху в Шурышкарах!" -- усмехнулся Лешка и услышал шлепающий
голос  комиссара  Мусенка  --  готов  ли  он, боец  Шестаков,  к  выполнению
ответственного задания?
     -- Готов,  готов! -- резко отозвался Лешка на призыв военного тыловика,
привычно распоряжающегося чужой жизнью.
     --  Вот  и хорошо! Вот  и  правильно! Так и  должны поступать советские
бойцы! А вы -- пререкаться...
     -- Да не пререкался я.
     --  По-вашему  выходит,  дивизионный  комиссар  говорит  неправду?  Так
выходит? -- построжел Мусенок. -- Одинец! Не слишком  ли разговорчивы у тебя
бойцы?
     Но выполняя задание Зарубина, начальник штаба  полка Понайотов, на  дух
не принимающий важного политрука,  оборвал его -- по линии  идет непрерывная
боевая работа.
     -- Извините! -- вежливо заключил Понайотов.
     -- Пожалуйста, пожалуйста!  Я уже кончил, -- бодренько, как ни в чем не
бывало,  откликнулся   Мусенок  и  передал   трубку  дежурному  телефонисту,
укладываясь досыпать в своем, должно быть,  сухоньком, с печуркой, блиндаже.
Залезая под чистую шинельку, может, и под одеяльце. На столике у него, среди
недочитанных газет, недопитый стакан с чаем, табачок  "золотое  руно" запахи
извергает, может, и  машинистка  Изольда Казимировна Холедысская под  боком.
Уют, одним словом, соответствующий должности.
     У печурочки клюет носом шофер, этакий толстобокий, опрятный  дядька  по
фамилии Брыкин, люто ненавидящий своего начальника и презирающий  машинистку
Изольду  Казимировну, которая печатает-то вовсе  не машинкой.  Кровей в этой
труженице фронта  намешано  много, и  она,  не глядя на чин,  кусает,  можно
сказать, загрызает начальника своего, жарко повторяя: "Зацалуе пши спотканю!
Зацалуе пши спотканю".
     "Ну, ничего-то  человек не понимает. Никакой войны  для  него  нет", --
горестно  возмущался начальник штаба Понайотов, угрюмо спрашивая у Шестакова
-- доплывет ли?
     -- Туда-то, к вам-то я доплыву, с  радостью. А вот обратно?.. С грузом?
Как  только  приедут связисты из большого хозяйства, пусть наши всю связь  у
них  проверят.  Провод  должен  быть трофейный,  иначе тянуть  коня за хвост
незачем.
     -- Да вон слышно, Одинец орет на всю родную Украину, значит, действует.
Как там Зарубин?
     -- Товарищ майор-то? Зарылся в землю.
     -- Не сможешь ли ты его...
     -- Попытаюсь... Но лодка-то, лодка...
     -- Дай сюда трубку! -- вдруг выкинул  руку из ямы майор. -- Ты вот что,
Понайотов, если  хочешь  мне  и  всем нам помочь, позаботься  о  снарядах. А
филантропией  не занимайся. Я могу уйти отсюда только после того, как ты или
кто  из  комбатов...  И  все!  И  нечего! Мы  и  без  того  все тут  жалости
достойны...  Божьей.  -- И,  гася  в себе  вспышку раздражительности,  мягче
добавил:  --  С Шестаковым отправь записку... Все,  чего  нельзя  сказать по
проводам...
     -- Ясно.  -- Понайотов посчитал, что так  вот,  сухо, никчемно разговор
заканчивать неловко и ляпнул: -- Отдыхайте.
     Вычерпывая воду из челна,  поднятого на берег, кося глазом  на нишу, на
дрожащего  в  ней  майора  Зарубина,  обметанного  седеющей  щетиной,  Лешка
подумал, что не  доводилось ему видеть майора небритым. И не знал Лешка, что
голова у него уже наполовину седая, здесь, на плацдарме, он и начал седеть.
     -- И правда, плыли  бы  вы со мной,  товарищ майор. Чего уж  там...  --
отвернувшись, сглаживая вину и опустив глаза, произнес Лешка.  -- Может, Бог
нам поможет. Коля Рындин говорил -- Он завсегда болезных жалеет...
     --  Делайте,  что  пообещались  делать.  Выполняйте  задание! --  вдруг
сорвался на крик Зарубин и, услышав себя, упятился в свою обжитую берлогу, и
уже в нос,  для себя,  выстанывая, -- а я буду  делать,  что мне положено...
Дьячки кругом, понимаете!..
     На  другой  стороне  реки  Понайотов,  ляпнувший  обидное слово,  можно
сказать,   издевательское   для   гибнущих   людей,  стоял,   нависнув   над
телефонистом,  стиснув  трубку  в  кулаке. До него  донесся  уютный посвист,
сопровождаемый  глубоким,  умиротворенным  сопением,  --  телефонист,  возле
которого  работал,  говорил  какие-то слова  непосредственный  его командир,
спал. В  открытую  спал.  Понайотов изо всей-то  силушки  завез  телефонисту
трубкой по башке.
     -- Река слушает! -- подпрыгнув, заорал с перепугу связист.
     -- На плацдарм бы тебя! Выспался бы!
     Осторожно  скребя  по  дну  лодки  плоской  банкой  из-под американской
колбасы,  излаженной  вроде  совка,  Лешка  вычерпал  воду, мокрые  доски на
средних   поперечинах,   по-моряцки  --   шпангоутах,  проверил   --  корыто
разваливалось, и все  же  перевалил  через борт раненого, который подполз  к
воде из-под яра и  по-собачьи глядел в глаза  Шестакова.  Раненый  замычал и
успокоенно скорчился на мокрых досках.
     "Везуч ты, славянин, ох, везуч! -- усмехнулся Лешка и зашагнул в лодку.
-- Может, и мне потом повезет..."
     -- Может, еды и бинтов приплавлю, -- крикнул от воды Лешка.
     -- Себя приплавь! -- раздалось в ответ.
     Связав обмоткой  весла,  чтобы можно  было одной  рукой грести,  другой
вычерпывать  воду,  с  раненым  на борту,  который от  сознания,  что теперь
спасен, сбросив  напряженье, впал в  беспамятство, Лешка  украдкой отплыл от
берега  и по мере удаления  из-под  укрытия высокого рыжего яра все ощутимей
чувствовал, как кровь отливала от лица и не на коже, под кожей щек нарастает
щетина,  колясь  изнутри.  Выплыв из тени,  за  мутную полосу воды -- это  с
острова, из протоки да с разбитого берега тащило ночным дождем грязь и муть,
одинокий пловец на челне сделал то, что веками делали одинокие пловцы:
     -- Господи! -- едва слышно попросил. -- Господи! Если Ты есть -- помоги
мне! Нам помоги!  -- поправился он, вспомнив  про бедолагу раненого,  упорно
памятуя, что Бог -- защитник  всех страждущих... "А-а, про Бога вспомнил! --
злорадно укорил он себя. -- Все нынче о Нем вспомнили, все... Припекло! Сюда
бы вот атеистов-засранцев, на курсы переквалификации"...
     Смутно  уже   проступал   воюющий   берег,   расплывисто,   безжизненно
просекаемый  редкими вспышками.  Над  берегом  взметнулась  ракета,  как  бы
подышала  вверху, косо  пошла  к земле и какое-то время  еще билась в ею  же
вырванном чернеющем лоскуте воды.
     "Неужто  мне  ракету  бросают?  Мне  путь  указывают?  Экой я  персоной
сделался!" -- удивился Лешка и,  увидев парящих  над лодкой чаек, догадался,
что они, эти наглые птицы, ничего не страшащиеся, садятся на все, что плывет
по реке и расклевывают всплывших утопленников.
     "Мама,  моя мамочка!  Один  на реке,  всеми  брошенный...  --  хотелось
пожалеть  себя  и  всех  при  виде этих  зловеще умолкших птиц,  базарных  и
прожорливых там,  на  Оби,  в  Шурышкарах.  -- О-о,  Шурышкары  родные, мама
родимая! -- где-ка вы?.."
     Весла  чуть   постукивали.  Коротко,  рывками,  шлепая   подавалась   и
подавалась к левому берегу гнилая лодка. Над  водой взрывами стали возникать
и лететь на пониз ошметки исходящего тумана, что-то сильно шлепнулось рядом.
Лешка вздрогнул: "Неужели  рыба? Неужто не все еще поглушено...  Не дай Бог,
человек!"
     Из тумана все возникали и возникали молчаливые чайки. Одна совсем низко
зависла над лодкой, вертя  головой,  глупо  глядела  вниз,  выбросила желтые
лапы, пробуя присесть на раненого. Лешка замахнулся, чайка так же незаметно,
как и появилась, отвалила, стерлась, будто во сне.
     Слепая пулеметная очередь прошила предутреннюю сумеречь,  ударившись  в
камни и  стволы ветел, рассыпалась за  спиною. Казалось, продробили на стыке
рельсов колеса и поезд подняло вверх или уволокло по реке, в мягкий туман.
     Немец просыпался, начинал работать.
     Для острастки,  не  иначе,  ударило  орудие  с левого берега, вяло, без
азарта,  чуфыркнула за  лесом  "катюша", отчего-то одна, прососался  в тучах
планирующий  почтовик  и, достигнув родного  берега,  плюхнувшись  в  смятый
бурьян  полевого аэродрома, вдруг  заливисто, зовуще проржал,  будто конь  в
росистых лугах.
     Накоротко уснувшая война продолжалась. Здесь, на берегу, в самом пекле,
изнемогшая за день, она забывалась в больном сне и вот начинает очухиваться.
В  тылах же  враждующих  армий шла  и ночью напряженная  работа мысли,  рук,
моторов:  подвозились  снаряды,  доставлялась  почта, мины,  бомбы, патроны,
хлеб, табак, горючее, обмундирование, лекарства.
     Лешку  уже  ждали.  Пеньком сидели на  катушках со связью два солдата в
чистом обмундировании, в сапогах, третий, укрывшись шинелью, спал, свалясь в
камни.  Здесь же в  накинутой на плечи шинели стоял Понайотов, санинструктор
Сашка, ординарец майора Зарубина Ухватов с котелком в руке.
     --  В лодке  тяжелораненый,  --  сказал  санинструктору  Лешка,  и  тот
метнулся  к  воде, таща  через голову туго  набитую сумку с крестом. --  Его
сперва  в тепло  надо, --  добавил связист  и, упреждая вопрос,  как всегда,
когда он позволял себе дерзость, отвернувшись, молвил Понайотову: -- Неужели
некому сменить товарища майора?..
     --  Ты  поешь  сначала, поешь! --  совал  прямо  в  лицо Лешке  котелок
суетливый ординарец майора Ухватов, изо всех сил стараясь замять неловкость.
     -- Потом, потом! Как связь? -- обратился он к незнакомым связистам.
     --  А чего связь?  Связь  как связь! -- недовольно  отозвался  один  из
связистов и сплюнул себе под ноги.
     -- Ты, весельчак! --  обращаясь к  нему, скривил губы Лешка. --  Знаешь
хоть, куда плывешь?
     -- На плацдарм, говорено.
     -- А плавать умеешь?
     -- А для че нам плавать-то? На лодке, говорено.
     -- Нет. Все-таки?
     -- Не-а. Мы с Яковом в степу выросли. У  нас  реки нетути, -- отозвался
за "веселого" его напарник.
     Услышав  ругань  санинструктора, ординарец  Зарубина Ухватов загромыхал
сапогами  и начал ему  помогать. Из-под  шинели  высунулся третий связист  и
громко, раззявив зубастую пасть, с подвывом зевнул.
     --  Чево  шумите-то? -- расстегнув  ширинку и целясь на Фаину палатку с
крестом, он шуранул в камни шумной  струей.  -- Полковник Байбаков  приказал
переправить связь, стал быть, без разговоров.
     -- Ты старший, что ли?
     -- Н-ну  я,  --  заталкивая свое хозяйство в  штаны, нехотя  и надменно
отозвался связист.
     -- Экая дурында! --  смерил его взглядом  Лешка, -- поменьше будь, я  б
тебя самого заставил плыть в  моем корыте и любимого твоего полковника рядом
посадил  бы...  Да  вот  фигура-дура спасает тебя.  Лодка  под тобой ко  дну
пойдет!
     -- Шестаков, прекрати! -- сказал Понайотов и что-то еще хотел добавить,
но в это время со взваленными на  горб катушками с  красным кабелем, мотаясь
распахнутой телогрейкой, всем,  что есть на  нем  и в нем,  мотаясь,  крича:
"Боийэхомать!" -- примчался на берег Одинец.
     -- Ты чего, Шестаков? -- вытаращился он на Лешку.
     -- Ничего. Все в порядке, товарищ  капитан, --  черпая из котелка кашу,
-- отозвался Лешка. Технически острый глаз капитана уцепил катушки корпусных
связистов,  с  неряшливо  намотанным  блекленьким проводом.  Брызгая слюной,
гневно крича  "боийэхомать!", Одинец  побросал  обе катушки в воду, хотел  и
телефон об камни трахнуть, но Яков схватил деревянную коробочку, прижал ее к
груди.
     -- Ты че, падла?! -- заорал старший команды. -- Ты че, жидовская морда,
делаш?
     Лешка  прервал дебаты, встав  между начальниками,  и заорал  громче их,
чтоб проворнее грузились, потому как совсем рассвело.
     Одинец со штабным телефонистом быстро набрали бухту провода с грузилами
в лодку, подсоединили провод к катушке, остающейся на берегу.
     -- Боийэхомать!  Там  люди  умирают,  --  продолжал  громить  тыловиков
Одинец, -- а они явились с непригодной связью!
     -- Я вот полковнику Байбакову об тебе  расскажу, он  те, курва, покажет
непригодную  связь.  --  Оттертый  от дела,  не сдавался  старший  корпусной
команды,  правда, уже  не так громко и напористо гневался старший, тут Лешка
неожиданно наплыл на него:
     --  Если этот деляга уснет  на  телефоне, -- тыкая  в  грудь  старшего,
который  не ожидал напора  с  этой  стороны и попятился, обращаясь  сразу  к
Понайотову и Одинцу, громко, сквозь зубы говорил Лешка, -- застрелите его...
     Тыловые  связисты  сразу  сделались  послушны  и услужливы,  пока  Яков
вычерпывал воду из лодки, его напарник, по имени Ягор, вынул катушки из реки
-- имущество  все  же, казенное. Закурили. Лицо Ягора, крупно  слепленное, с
детства усталое, не  выражало никаких чувств. Корпусом вроде бы этот трудяга
похож на Леху Булдакова, но умом -- куда там? Леха -- это Леха!
     Одинец,  тыча пальцем в  сторону насупленного важного гостя из корпуса,
сказал, что он не доверит такому ферту важный пост,  сам  подежурит здесь до
конца  переправы  связи,  затем,   боийэхомать,  со  всеми  тут,  как  надо,
разберется и до барина этого Байбакова доберется! Ишь, не соизволил на берег
прибыть, сон ломать не привык,  генерал Лахонин,  боийэхомать, наладит ему и
всем его кадрам сладкий сон.
     "Дать бы этому деляге  от всего  воюющего фронта по морде! -- никак  не
мог уняться Лешка, -- Ах, как хочется дать  по морде, да некогда". И хотя он
понимал, что  зря напустился на тылового увальня -- у всякого свое  место на
войне, но ничего поделать с собой не мог. От внутреннего смятения  все равно
нет избыва.  Где-то там, в  межреберье,  все  сильней и  удушливей  теснило,
сдавливало сердце, и мысль одна разъединственная, как  ее ни отгоняй, все та
же: не доплыть -- третий раз у  солдата везде роковой, и светает, так быстро
светает. Эти  чистые воины даже не замечают, как стремительно идет утро, как
быстро светает. Связисты трудились, загружая лодку проводом,  ставя  в корму
катушку, на которой плотно, ниточка к ниточке -- сам Одинец работал! -- была
намотана красная  жилка провода, катушки новые,  облегченные,  в свежей  еще
краске, провод трофейный, новый. Все так хорошо, все так ладно.
     --  А кто за  тебя  работать будет!  -- дохлебав кашу, взвился Лешка  и
вышиб из губ  громилы цигарку. --  Я тя, гада, все же усажу в корыто! Ты все
же узнаешь, что такое война...
     Заложив в карманы брюк несколько перевязочных пакетов и плоскую коробку
с  табаком, Лешка оттолкнул лодку. Утлая, полузатопленная,  она  не отплыла,
она покорно отделилась от берега. Отстраненно, из далекого далека донесло до
левого  берега, до хмурого Понайотова,  до усмирившегося, что-то начинающего
понимать деляги-связиста, до  виновато сникшего Одинца,  -- смятый негромкий
голос:
     -- Прощайте, товарищ капитан! Прощайте, ребята!..
     -- Нет-нет! -- заторопился, зачастил на берегу Одинец, подбегая к воде.
--  До свидания, Шестаков, -- и, сложив  руки  трубочкой,  повторил:  --  До
свиданья, до свиданья!
     -- Пусть будет до свиданья! -- уже эхом донесло  голос старшего в лодке
-- связиста Шестакова.
     --  По  туману  проскочат,  --  подал  совсем  мирный  голос с жалобной
надеждой ординарец майора Зарубина Ухватов, моя в реке котелок из-под каши.
     --  На  середине  реки  туман  уже  отнесло...  солнце встает...  лодка
перегружена... -- бормотал Одинец, забыв про распри с тыловиком-громилой, он
ощупью  нашаривал задом волглую от тумана траву или камень, метясь усесться,
вышлепывал мокрыми губами, стравливая провод с медленно вращающейся катушки:
-- Ах, шоб я счас не сделал, шоб им чем-то помочь...
     -- Ну, друг  сердешный Яков, в степу или  где  ты вырос, грести веслами
придется.
     -- Да я могу,  могу, -- заторопился Яков. -- Я на веслах  гребся, -- и,
чего-то стесняясь,  замялся,  -- у дому отдыха  отпуск проводил, жэншынов на
синей лодке по озеру катал... -- Должно быть, он уже не верил тому, что было
с ним  когда-то такое: дом  отдыха, озеро, синяя  лодка и женщина,  щупающая
ладошкой воду за бортом.
     Ягор, ободряя Якова, себя и Лешку, повертел головой:
     -- 0-ох,  ен  бя-адо-овай! С бабами нискоко  не  чикается, раз-два -- и
усе-о...
     "Пущай  поговорят, пущай  отвлекутся", -- думал Лешка, помогая  гребцам
кормовым  веслом.  Слыша,  как  лягухами начали шлепаться  за  борт грузила,
привязанные к проводу,  и понимая, что  успели они отплыть на целую катушку,
это почти что полкилометра, сто метров на снос, все равно далеко  они уже от
берега,  снова  мелькнуло  про Обь,  про переметы.  Кормовой  тоже  старался
отвлечь от все грузнее наседающей тревоги доступными ему средствами.
     Долго  отдыхавший в тыловой связи, ухажер и  сердцеед Яков  сперва худо
греб,  мешаясь в  веслах, махал  по воде.  Но  с каждой минутой  работа  шла
слаженней, связисты приноравливались к делу. Ягор сперва  стравливал провод,
потом выбрасывал грузила за борт, мало путался, тоже вошел в ритм. "И чего я
на них набросился? Они-то в чем виноваты? У всякого своя война". На середине
реки растянуло, пронесло  пелену тумана, открыло ничем  не защищенную реку и
хилый челнок на ней.  Сильное стрежневое течение  подхватило лодку, натянуло
провод, чаще зашлепали грузила за бортом.
     "Так мы стравим весь провод и уплывем к немцам!" -- Лешка во всю лопату
садил  веслом  на корме, без  крика  убеждал Ягора,  чтоб  он безостановочно
выбрасы