песней и удалился в
глубь  казарм, там  бегом  рванул в расположение, взлетел на  верхние  нары,
принялся оттирать ноги сукном шинели.
     Военный чиновный люд, высыпавший из  штаба  полка на крашеное крылечко,
который  удивить  вроде  бы уж ничем было невозможно,  все же удивился. Один
штабист совсем разнервничался, подозвал старшину:
     -- Что за комедия? Что за бардак?
     -- А бардак  и есть! -- выдохнул старшина Шпатор, указывая ботинками на
бредущую  из  бани первую  роту -- оне  вон утверждают,  памаш, весь  мир --
бардак, все люди -- бляди. И правильно, памаш! Правильно! Вы вот, -- увидев,
что  штабист собрался  читать ему мораль,  -- вместо лекции две пары ботинок
сорок  седьмого  размера мне найдите, а энти  себе  оставьте либо полковнику
Азатьяну подарите на память.  --  И, поставив сморщенные ботинки на крашеное
крылечко, дерзко удалился, издаля крича что-то первой роте, какие-то команды
подавая  и  в  то  же  время  горестный итог подводя от знакомства со свежим
составом роты:  ежели в  нее угодило с  пяток  этаких вот  бойцов-богатырей,
артистов, как тот,  что показал строевую неустрашимость, ему при его годах и
здоровье долго не протянуть.


     Не выдали служивым  ни постелей,  ни пожиток, ни наглядных  пособий, ни
оружия,  ни патронов, зато нравоучений  и  матюков не  жалели и на  строевые
занятия выгнали уже на другой день с деревянными макетами винтовок, вооружив
-- для бравости --  настоящими ружьями лишь  первые две четверки  в строю. И
слилась песня первой роты с песнями и голосами других взводов, рот, чтобы со
временем превратиться во всеобщий непрерывный вой и стон, от  темна до темна
звучащий  над  приобским  широким   лесом.  Лишь  голос  Бабенко,  сам  себе
радующийся, перекрывал все другие голоса:  "Распрягайте,  хлопцы, коней  тай
лягайте  опочивать..."  -- и первый взвод первой роты.  со спертым  в  груди
воздухом  в ожидании припева замирал, карауля  свой  момент, чтобы  отчаянно
выдохнуть: "Раз-два-три, Маруся!.."
     Шли первые дни и недели службы. Не гасла еще надежда в сердцах людей на
улучшение жизни, быта и кормежки. Еще пели в строю, еще радовались вестям из
дому, еще хохотали;  еще про девок вспоминали  красноармейцы, закаляющиеся в
военной  однообразной  жизни,  втягивающиеся  в  казарменный быт,  мало  чем
отличающийся от тюремного, упрямо веруя в грядущие перемены.  На  таком краю
человеческого  существования, в таком табунном скопище, полагали они, силы и
бодрость  сохранить,  да  и  выжить,  --  невозможно.  Ребята  --  вчерашние
школьники,  зеленые кавалеры и работники -- еще  не понимали, что в  казарме
жизнь   как  таковая   обезличивается:   человек,  выполняющий  обезличенные
обязанности,  делающий обезличенный, почти не имеющий смысла  и пользы труд,
сам  становится  безликим, этаким  истуканом, давно  и  незамысловато кем-то
вылепленным, и  жизнь его превращается в серую пылинку, вращающуюся  в таком
же сером, густом облаке пыли.
     Колю  Рындина  и  Леху  Булдакова  на  занятия не выводили  по  причине
некомплектности  --  чтоб не торчали  они  чучелом  над  войском, не портили
ротной песни, блажа чего  попало, потому как  старообрядец ни одной мирской,
тем более строевой песни не знал, вставлял в такт  шага свои слова:  "Святый
Боже, святый  крепкий, святый  бессмертный,  помилуй нас..."  Леха  Булдаков
малой обувью швырялся, вел себя мятежно. Эту пару заставляли  таскать воду в
ротный бачок,  мыть пол, если набросанные на землю горбылины и  полусгнившие
плахи можно было назвать  полом,  пешней и  лопатой скалывать снег у входа в
казарму, залитый мочой, чистить нужник, пилить и колоть дрова, топить печи в
казарме и в дежурке да в каптерке старшины.
     Булдаков от работы уклонялся,  бессовестно эксплуатировал Колю Рындина.
Коля же работал добросовестно, ему перепадало за  труды кое-что из  приварка
за  счет больных и темных лиц,  не являющихся ко  двору, даже в  дежурку  за
едой,  для них принесенной, не  спешащих. Да и Булдаков  порой  тоже исчезал
куда-то,  приносил съестное  в карманах  и  под полою --  воровал,  поди-ко,
Господь его прости, но добычей делился, добрый и отчаянный он человек.
     Дома, в  Верхнем Кужебаре, Коля  Рындин  утром  съедал  каравай  хлеба,
чугунок картошки  или горшок  каши с маслом, запивал все это кринкой молока.
За  обедом  он опоражнивал горшок щей,  сковороду  драчены на  сметане,  или
картошки с  мясом,  либо жаровню с  рыбой и на верхосытку  уворачивал  чугун
паренок из  брюквы, свеклы и моркови, запивал все это крепкое питанье ковшом
хлебного  кваса  либо  простоквашей. На ужин  и  вовсе  была  пища обильной:
капуста, грибы соленые, черемша соленая, рыба жареная или отварная,  поверху
квас, когда и пиво из ржаного сусла, кулага из калины.
     В  посты,  особенно  в Великий  пост, страдал  парень от голода сильно,
случалось,  и грешил,  тайком  чего-нибудь  съевши, но  и каялся,  опять  же
молился.  А  здесь  вот  ни   тебе  молитвы,  ни   тебе  покаянья,  воистину
антихристово пристанище, бесовское ристалище.
     Коля Рындин родился и рос на изобильных сибирских землях возле  богатой
тайги и реки Амыл. Нужды в еде никогда не знал, первые месяцы войны пока еще
губительно  не  отозвались  на  крестьянском  пропитании,  не  пошатнули  их
вековечного  рациона,  но  в  армии,  после  того   как  опустела   котомка,
старообрядец сразу  почувствовал, что  военное время -- голодное время. Коля
Рындин  начал  опадать с  лица,  кирпичная каленость сошла с его квадратного
загривка, стекла к щекам, но и  на щеках румянец объявлялся все реже и реже,
разве что во  время работы на морозе.  Брюхо Коли Рындина опало, несмотря на
случайные  подкормки, руки вроде  бы удлинились,  кость круче  выступила  на
лице, в  глазах все явственней сквозила тоска. Коля Рындин не раз уж замечал
за собой:  забывает помолиться на  сон, перед едою, пусть молчком, про себя,
но Господь-то все равно  все  ведает  и молитву слышит, да и молитвы стал он
путать, забывать.
     Перед  великим революционным  праздником наконец-то пришли  специальной
посылкой новые ботинки для большеразмерных бойцов. Радуясь обновке, что дитя
малое, Коля Рындин примерял ботинки,  притопывал, прохаживался гоголем перед
товарищами. Булдакову Лехе и тут не уноровили,  он  ботинки с  верхотуры нар
зафитилил  так, что  они грохнули  об пол.  Старшина  Шпатор грозился  упечь
симулянта на  губу, и  когда  служивый этот, разгильдяй,  снова уклонился от
занятий,  явился  в  казарму  капитан  Мельников, дабы  устранить  недоделки
здешних  командиров в  воспитании бойца. Симулянт был  стащен  с уютных нар,
послан в каптерку, из которой удален был хозяин -- старшина Шпатор.
     Комиссар, как ему и полагается, повел с красноармейцем беседу отеческим
тоном.  Как  бы  размякнув   от  такого  отечески-доверительного  обращения,
Булдаков  жалостливо  повествовал  о себе; родом  из  окраинного  городского
поселка  Покровки, что  на самой горе, на  самом  лютом  ветру по-за городом
Красноярском, туда  и транспорт-то никакой  не ходит, да  там и народ-то все
больше темный-претемный живет-обретается; с раннего детства среди такого вот
народа, в отрыве  от  городской культуры, в бедности и  труде. Кулаков? Нет,
никаких  кулаков  в родне  не  водится. Какие  кулаки  в  городу?  Элементу?
Элементу тоже нет -- простая советская семья. Кулаки же, паразиты, -- это уж
на выселках, по-за речкой Качей, там,  там, за горами, оне кровь из батраков
и  пролетариата  сосут.  В  Покровке  же  рабочий  люд, бедность,  разве что
богомолки  докучают. Кладбище близко,  собор  в городу был,  но  его в конце
концов  рванули.  Богомолок  тоже  отлавливают,  и  церкву  надо  прикрыть в
Покровке, чтоб не разводился возле нее  паразитирующий класс. Насчет сидеть?
Тоже как будто все чисто.
     О том,  что папаня,  буйный пропойца, почти не выходит из тюрьмы и  два
старших   брата  хорошо   обжили   приенисейские  этапные  дали,   Булдаков,
разумеется, сообщать  воздержался,  зато  уж  пел  он,  соловьем разливался,
повествуя о героическом труде  на  лесосплаве, начавшемся еще  в  отроческие
годы.
     О  том,  что  сам он  только  призывом  в армию  отвертелся  от тюрьмы,
Булдаков  тоже умолчал. А вот  о том, что на реках  Мане,  Ангаре  и Базаихе
грудь и  ноги застудил,  повествовал жарко и складно, да что ноги, в них  ли
дело,  зато  познал  спайку  трудового народа,  энтузиазм  социалистического
соревнования ощутил,  силу  рабочего класса воочию  увидел,  крепкую закалку
прошел, вот отчего, рассердившись на  вещевой склад, по снегу босиком прошел
и не  простудился. С детства ж, с трех лет,  зимой и летом, как и полагается
пролетарью, на ветру, на холоду, недоедая, недосыпая, зато жизнь героическую
изведал и  всем  сердцем воспринял. Нет-нет,  не  женат.  Какая  жена! Какая
семья!  Надо  на  ноги крепко встать, бедной  маме помогать,  папу  издалека
дождаться, да и уцелеть еще на  войне надо, урон врагу нанести,  преж  чем о
чем-то всяком другом думать.
     Мельников  начал  впадать  в  сомнение  -- уж  не  дурачит ли  его этот
говорун, не насмехается ли над ним?
     -- Придуриваетесь, да? Но  я  вам  не старшина Шпатор, вот велю под суд
вас отдать...
     Булдаков поманил пальцем Мельникова, вытянул кадыкастую шею и, наплевав
сырости в ухо комиссару, шепотом возвестил:
     -- Гром надломится, но хер не сломится, слыхал?
     Капитан Мельников отшатнулся, лихорадочно прочищая мизинцем ухо.
     -- Вы! Вы... что себе позволяете?
     Булдаков вдруг увел глаза под лоб, зашевелил ушами, перекосоротился.
     -- У бар бороды не бывает! -- заорал припадочным, срывистым голосом. --
Я  в дурдоме  родился. В  тюрьме  крестился! Я  за себя не  отвечаю. Меня  в
больницу надо! В психи-атри-ческу-у-у!.. -- И брякнулся на пол, пнув по пути
горящую  печку, сшиб трубу с патрубка, дым по  каптерке  заклубило, посуда с
полки  упала,  котелок,  кружка,  ложки,   пол   ходуном  заходил,  изо  рта
припадочного повалила пена.
     Капитан  Мельников  не помнил, как  выскочил из  каптерки, спрятался  в
комнате  у дежурных, где  сидел,  поскорбев  лицом, все  слышавший  старшина
Шпатор.
     -- Может, его...  может, его  в новосибирский госпиталь направить... на
обследование?.. --  отпив воды из кружки дежурных,  вопросил нервным голосом
Мельников.
     Старшина  дождался, когда дежурные подадут  капитану  шинель  и  шапку,
безнадежно махнул рукою.
     -- Половину роты, товарищ капитан,  придется направлять. Тут такие есть
артисты...  Ладно уж, я сам их обследую. И  рецепт  пропишу, памаш, каждому,
персонально.
     С  тех  пор, проводя в казарме политзанятия, капитан Мельников опасливо
косился  в  сторону  Булдакова,  ожидая  от  него  какого-либо  подвоха.  Но
красноармеец Булдаков вел  себя примерно, вопросы задавал только  по текущей
политике, интересуясь  в основном деятельностью Даладье и Чемберлена да  кто
правит ныне в Африке -- черные иль все еще белые колонизаторы-капиталисты.
     Бойцы  уважали  Леху  Булдакова за  приверженность  к  чтению газет, за
политическую  грамотность.  Мельников с опаской думал: "Чего  это он  насчет
Даладье и Чемберлена- то?.."


     На  7 ноября открыли зимнюю столовую.  В  зале,  напоминающем  сельский
стадион, за столами, не по всей  еще площади закрепленными на укосинах, сидя
на  еще не  убранных опилках, на  полу  и  на скамейках, полк слушал  доклад
товарища  Сталина  из  Москвы.  В столовой,  свежо  пахнущей  пиленым тесом,
смолистой сосною,  раздавался негромкий  и неторопливый голос, с перебивами,
порой  с  нажимом  оратор выговаривал  русские  слова: "В  тяжелых  условиях
приходится  праздновать   сегодня  двадцать   пятую   годовщину  Октябрьской
революции. Вероломное нападение немецких  разбойников и навязанная нам война
создали угрозу  для нашей страны...  Враг  очутился  у  ворот  Ленинграда  и
Москвы". Говорил Сталин заторможенно, с остановками, как бы обдумывая каждое
слово,  взвешивая  сказанное. От  давней, как бы  уже старческой  усталости,
печальны  были не  только голос, но и  слова вождя. У людей, его  слушавших,
сдавливало грудь,  утишало дыхание, жалко  делалось  вождя и  все  на свете,
хотелось  помочь ему, а чем поможешь-то?  Вот и  страдает, мучается за  всех
великий  человек,  воистину  отец родной. Хорошие, жалостливые,  благодарные
слушатели были  у  вождя,  от любого, в  особенности  проникновенного, слова
раскисающие,  готовые сердце вынуть  из груди  и протянуть его  на  ладонях:
возьми, отец  родной, жизнь мою, всего меня возьми ради спасения  Родины, но
главное,  не  печалься, не горюй -- мы с  тобою,  мы за  тебя умрем  все  до
единого, только  не  горюй,  лучше мы  отгорюем за все и  за  всех,  нам  не
привыкать.
     Коля  Рындин,  задержавшийся  по  хозяйственным делам, опоздал к началу
доклада, с трудом отыскал свою роту; плюхнулся на пол, задышливо спросил:
     -- Кто говорит-то?
     -- Сталин.
     --  Ста-алин? --  Коля Рындин вслушался, подумал и на всякий случай  от
себя лично ввернул: -- Он завсегда правильно говорит...
     -- Тих-ха, ты!
     "...Трудности  удалось  преодолеть,  и  теперь наши  заводы,  колхозы и
совхозы...  наши  военные заводы  и смежные  с  ними  предприятия  честно  и
аккуратно снабжают Красную Армию... наша страна никогда еще не имела  такого
крепкого и организованного тыла".
     Кто-то захлопал на  этом месте,  и все  хотели захлопать,  но раздалась
команда:  "Не аплодировать отдельно от  Москвы", --  столовая снова замерла,
дыша с приглушенной напряженностью.
     "...Люди   стали  более   подтянутыми,   менее   расхлябанными,   более
дисциплинированными, научились  работать  по-военному, стали сознавать  свой
долг  перед  Родиной...  --  Сталин   остановился,  передохнул,  послышалось
бульканье, осторожный звяк.  посудины  -- докладчик  попил воды.  -- Военные
действия на советско-немецком фронте можно разбить на два периода -- это  по
преимуществу зимний  период,  когда  Красная  Армия, отбив  атаку немцев  на
Москву,  взяла  инициативу  в  свои руки,  перешла  в  наступление,  погнала
немецкие войска и в течение четырех месяцев прошла местами  более четырехсот
километров. Немецко-фашистские войска, пользуясь  отсутствием второго фронта
в Европе, собрали все  свои свободные резервы, прорвали фронт в юго-западном
направлении и, взяв в свои руки инициативу..."
     Как наши войска взяли инициативу в  свои руки и прошли четыреста верст,
слушать было приятно, но вот как немцы взяли инициативу в свои руки и прошли
пятьсот верст -- хотелось пропустить. Да куда же  денешься-то? Радио звучит.
Сам Сталин смело говорит горькую правду своему народу -- надо слушать.
     "В ноябре прошлого года немцы рассчитывали ударом в лоб по Москве взять
Москву,  заставить Красную  Армию капитулировать... Этими  иллюзиями кормили
они своих солдат..."
     -- Хераньки ихим  иллюзиям!  -- выдохнул кто-то в  первой роте,  скорее
всего  Булдаков,  кто  же  еще   на  такое  способен?!   Народ  одобрительно
шевельнулся, коротко всхохотнул.
     "...Погнавшись за  двумя  зайцами: и за нефтью, и за окружением Москвы,
-- немецко-фашистская стратегия оказалась в затруднительном положении".
     --  За двумя  за заяйцами погонишься, ни одного за яйца не поймаешь! --
звонко врубил патриотическую остроту все тот же Булдаков, но тут не выдержал
капитан Мельников:
     -- Первая рота! Еще раз нарушите, удалю из помещения.
     Поднялся командир первой роты Пшенный,  обвел молодяг тяжелым взглядом,
сделавшимся  просто  леденящим,  поводил крупным,  с  ведро величиной  лицом
туда-сюда и, ничего не сказав, сел обратно на скамейку, но долго еще  гневно
тискал  в руках шапку со звездой. Своего  командира роты ребята мало видели,
совсем еще не знали, но уже боялись -- фигура!
     Зато заместителя командира роты младшего лейтенанта  Щуся, раненного на
Хасане и там получившего  орден Красной Звезды,  приняли  и  полюбили сразу.
Ладно  скроенный,  голубоглазый,  четко  и  вроде  даже музыкально  подающий
команды,  как  он приветствовал  старших  по званию, вскидывая руку к виску,
щелкнув при  этом  сапогами,  --  балет! Щусь  стоял, прислонившись спиной к
стене, с шапкой в  руке, гладко причесанный по пробору, в белом  шарфике,  в
серой  новенькой шинели, так всюду  пригнанной,  что и  палец под ремень  не
просунешь!
     Доклад продолжался, и тоже, как  на политзанятиях, проводимых капитаном
Мельниковым,  выходило, что  враг-фашист по какому-то совершенно непонятному
недоразу-   мению  топчет  нашу  священную   землю.  Ага,  вот  маленько   и
прояснилось, почему фашист-ирод так далеко забрался в наши пределы:
     "...Главная причина тактических успехов  немцев на нашем  фронте в этом
году  состоит  в  том,  что отсутствие  второго  фронта  в  Европе  дало  им
возможность бросить на наш фронт все свободные резервы..."
     У всех полегчало  на  душе  -- ясное  и  понятное объяснение всех наших
прорух,  бед  и отступлений. Открылся бы  второй фронт, и... "Красная  Армия
стояла  бы в  этом  случае  не там, где она стоит теперь, а где-нибудь около
Пскова,  Минска,  Житомира,  Одессы.  Немецкая  же  стояла  бы  перед  своей
катастрофой".
     К концу доклада голос  Сталина окреп, сделался  выше, уверенней  и даже
звонче. Вождь уже почти не кашлял, разогрелся или окончательно  поверил, что
враг на  ладан дышит и  стоит  собраться с  духом, сплотиться, нажать -- как
нечистая эта сила тут же окажется  в  собственной берлоге,  где ее и следует
добить,   уконтрапупить.  Сталин   ставил  для  этого  три  задачи.  Первая:
"...уничтожить гитлеровское государство и его вдохновителей". Вторая задача:
"...уничтожить  гитлеровскую  армию  и  ее  руководителей".  Третья  задача:
"...разрушить  ненавистный  "новый  порядок"   в  Европе   и  покарать   его
строителей".
     Перечисление  всех  этих  задач сопровождалось бурными  аплодисментами,
океанным  валом  накатывающими через радиоприемник  из  Москвы  до  самой до
столовой   двадцать  первого  стрелкового  полка.  Когда  Сталин   дошел  до
приветствий, аплодисментам  уже ни конца, ни удержу не было. "Да здравствует
победа   англо-советско-американского    боевого   союза!   Да   здравствует
освобождение народов Европы  от  гитлеровской тирании...  Проклятие и смерть
немецко-фашист- ским  захватчикам,  их государству,  их  армии,  их  "новому
порядку" в Европе! Нашей Красной Армии -- слава!"
     Когда закончился доклад товарища Сталина, у красноармейцев и командиров
двадцать первого стрелкового  полка  сплошь по лицу текли слезы. Коля Рындин
плакал навзрыд, утирая лицо ручищей.
     -- Что же вы плачете, товарищ боец? -- утираясь платочком,  сморкаясь в
платочек,  с просветленным  будто после причастия  ликом  подошел  и спросил
капитан Мельников.
     -- Мне товарища Сталина жалко.
     -- Не жалеть его надо, -- складывая белый платочек  уголком и запихивая
его  в карман  брюк, растроганно  назидал  капитан Мельников,  --  а любить,
гордиться  тем, что  в  одно  время нам выпало  счастье  жить и бороться  за
свободу своего  Отечества и  советского народа.  -- Капитан  Мельников начал
привычно заводиться на беседу, но окоротил себя --  время позднее. -- Так  я
говорю, товарищи красноармейцы?
     -- Та-ак! Правильно!
     В  этот вечер роты и взводы  расходились  по казармам с дружной песней,
грозный грохот рот, взводов, многих ног в мерзлых ботинках сотрясал городок,
отдавался  в  пустынно-пестрой  земле, с которой недавним  проливным  дождем
смыло  почти  весь снег.  Трудно  было  не то что  идти  маршевым  шагом  --
невозможно,  казалось,   и  просто  передвигаться  по   льду,  однако  бойцы
маршировали ладно,  главное дело, по своей воле и охоте маршировали  и пели.
Если кто норовил упасть, поскользнувшись, товарищи ловили его в воздухе.
     До  самого отбоя, до  позднего часа  небо и удивленно на  нем мерцающие
звезды, отграненные  мороз