с юмором каким! А покормить
бы  их досыта..."  --  мельком глянув  на  остолбенелых  немецких связистов,
усмехнулся Щусь и, пригнувшись, вышел из блиндажа.
     --  По  местам.  Все  по  местам.  Любоваться на  пленных  некогда,  --
распоряжался комбат на ходу. -- Скоренько спровадить их куда надо.
     Пожилой  немец или  знал  по-русски, или  догадываться  начал: песня их
спета. Идет бой, фашисты атакуют, русские из последних сил отбиваются, им не
до пленных.
     Все  куда-то разом улетучились, разошлись,  стрельба  вокруг густела, и
Окоркин крикнул Шапошникову, оставшемуся в блиндаже.
     -- Товарищ лейтенант, че с имя делать?
     --  Че  с  имя  делать?  Че  с  имя делать?  --  выглянул  из  блиндажа
Шапошников. -- На берег их надо отвести. Сдать.
     -- Кому?
     --  Кому,   кому?  Откуда  я  знаю,  кому?  Есть  же  там   специальное
подразделение, караул специальный...
     -- Никого там нету. Никто там пленных не охраняет. Они вместе с  нашими
по берегу шакалят, рыбешку глушеную собирают.
     -- Как же так? А если эти с  берега уйдут к своим? Если сообщат о нашей
хитроумной связи?
     --  Все  понятно, товарищ лейтенант!  -- произнес  толковый  Окоркин  и
махнул рукой,  показывая  дулом автомата на  тропинку, протоптанную вниз  по
оврагу: -- Шнеллер, наххаус!
     --  Их бин  айнфахэр арбайтэр.  (Я  --  простой рабочий), --  залепетал
пожилой  связист. --  Унд  дэр  да  вар  эбен  ин дэр  шуле.  Унс  хабен  зи
айнгэцоген, каине  эсэс, айнфахе зольдатен, айнфахе лейте, каин  грунд,  унс
умцубрингэн...  (А он  только-только окончил школу, мы мобилизованные, мы не
эсэсовцы, мы  простые  солдаты, простые люди,  нас  не за  что  убивать.  Мы
надеемся...)
     -- Шнеллер, шнеллер! -- Окоркин был непреклонен.
     -- Вир хоффен ауф митляйд. Вир вердэн фюр ойх беттэн... (Мы надеемся на
милосердие. Мы будем молить Бога...)
     Окоркин и Чуфырин подтолкнули пленных в спину и, опережая один другого,
скользя, спотыкаясь и падая, немцы поспешили  вниз по  оврагу. Видя,  что их
ведут в сторону реки, значит, в тыл, засуетились.
     Шапошников  проводил  их  бегающим,  пугливым  взглядом.  Не  успел  он
вернуться в блиндаж за автоматом, как услышал  за  первым же выступом оврага
длинную  очередь  из пэпэша,  короткий,  лающий  вскрик,  и  понял:  русские
связисты расстреляли своих собратьев по ремеслу.
     "Их и в самом деле нельзя было оставлять", -- убеждал  себя Шапошников,
оправдывая  своих  солдат,  но смятение  и неловкость все  не  покидали его.
Сказал  связистам Окоркину и  Чуфырину,  что  остаются они одни, -- помялся,
посмотрел в сторону реки и, не зная, что еще делать, заметил:
     -- Молодцы, что  вот захватили еще  один  трофейный аппарат телефонный,
вдруг наш разобьют...  ночью, Бог даст... связь...  -- и все  смотрел поверх
голов солдат, боясь встретиться с их  взглядами, и добавил еще,  что хорошо,
мол, и оружие вот, и патроны, и гранаты захватили -- пригодятся.
     --  Нате вот  закурите и ребятам отнесете, -- сунул Окоркин  лейтенанту
полученную немцем  сегодня  утром  и  уже  початую пачку  сигарет.  -- Да не
переживайте вы, товарищ  лейтенант. Такой уж получился расклад жизни. Тут ни
немец, ни русский не знает, где, как, когда...
     --  Да-да...  расклад и  есть  расклад.  --  Хотел сказать о  расстреле
братьев Снегиревых -- тоже расклад, но зачем? Место  ли  тут для таких, душу
его  терзающих,   неизбывных  воспоминаний.   Не   расклад   --  судьба  это
называется... Сунув  пачку  сигарет  в карман, Шапошников закинул автомат за
плечо и, подсеченно вихляясь на комках глины, ушел на шум боя.
     Окоркин забрался на пустые нары  -- отдыхать. Чуфырин же сложил гранаты
на  земляной  полок,  поставил  на  предохранитель  свой  автомат,  проверил
немецкое  оружие  и   занялся  связью  --  дежурить  им  ночью  с  Окоркиным
попеременке, потому как всех связистов из штаба батальона уже выбило. Скоро,
однако, связистам пришлось покинуть уютный блиндаж и вместе с отхлынувшими с
высоты Сто ротами принять  бой,  не  бросая  при  этом  трофейный телефонный
аппарат и катушку с красным проводом.
     Передовой  батальон  все-таки  отсекли.  Первым же нежданным  ударом  с
правого  фланга, без  артналета, без  всякой огневой  подготовки, опрокинули
немцы жидкий  заслон русских, поперли  со всех сторон,  тесня с  высоты  Сто
обороняющихся  в дыры и завалы оврагов. Беда плацдарма,  уже всем известная,
та,  что  четкой передовой линии на  нем нет:  овраги,  расщелины,  земляные
унырки,  такие   заманчивые,  уютные,  вот   они  рядом:   вдоль,   поперек,
сикось-накось, беги, укрывайся в них  от огня и  пуль, припухай до ночи, там
видно будет, как дальше жить.
     -- Да  вы что? -- без  крика, без  топота, засекшимся голосом спрашивал
комбата и ротных командиров полковник  Бескапустин. Полные  щеки полковника,
обвядшие  на плацдарме, усы,  подпаленные трубкой, в которую  он  наталкивал
сухую траву, и она вспыхивала. -- Ну, художники! Ну, художники!  Вы сдурели?
Вы понимаете, что Щуся подставили. Они ж его со всех  сторон обложат. И  что
он с ними сделает?
     --  Да  ничего  пока  страшного  нет,  --  возражали  неслухи-командиры
командиру полка.  -- Щусь сидит крепко, в хорошо  укрепленном немцами месте,
боеприпасов  ему  подбросили,  пополнения  немножко  дали.  Займет  круговую
оборону  по оврагам, до ночи, глядишь, продержится.  У нас  ведь  не  лучше:
сзади --  вода,  да  впереди -- беда, боец от бойца  --  голоса не  слыхать,
фашисты беспрестанно разведку ведут, вместе с крысами шарятся,  знают, какой
у нас заслон, вот и вдарили, где пожиже...
     --  Мне  наплевать на все ваши рассуждения! -- свирепствовал  полковник
Бескапустин. -- Товарища своего подставлять  я вам не позволю. Мне к полудню
чтобы положение было восстановлено! Собирайте людей отовсюду -- бродят тучей
по  берегу. Заберите и тех, что в  речке, у  Боровикова.  Я с артиллеристами
свяжусь, попрошу авиаторов помочь. Ну, художники! Н-ну, художники!



     Майор  Зарубин, попавши на левый берег, подбинтованный Фаей, потребовал
вести  его  в штаб своего полка. Там  собралась  вся челядь,  ахать  начала,
майора  едва  узнавали.   Хлебая  кашу,   попивая  чаек   с  сахаром,  майор
распоряжался:
     -- Товарищи! Проникнитесь! Положение  на плацдарме не то что тяжелое --
ужасное  положение.  Одинец! Капитан! Я  вас попрошу  еще одну  линию связи.
Трофейной. Наша  не дюжит -- намокает, садится. Без связи, без помощи нашей,
без  постоянного огня артиллерии плацдарму  конец. И, пожалуйста, прошу вас,
хоть как-нибудь, хоть на чем-нибудь еду... -- и  в это  время  телефонист из
штаба корпуса выступил на свет  из угла, бережно,  словно грудного  ребенка,
неся телефонный аппарат:
     -- Вас товарищ седьмой.
     --  Скажите  своему седьмому,  что я не хочу с  ним  разговаривать!  --
громко,  чтоб Лахонину было  слышно, отчеканил  майор Зарубин,  чем  едва не
лишил  жизни   корпусного  телефониста.  Он,   протягивая   трубку,  шевелил
омертвевшим ртом:
     -- Это же сам товарищ седьмой! Это же...
     -- Хотя дайте на  два  слова,  Пров Федорович! --  нарочно  не  называя
позывную,  не навеличивая  командира корпуса по  званию,  въедливо  произнес
Зарубин. -- Если вам хочется побеседовать  со мной,  милости прошу вечером в
санбат. Здесь  народ, беседа же нам предстоит  не светского  характера. -- И
отдал трубку телефонисту, который,  нежно прижимая аппарат к мягкому  брюху,
упятился  в  угол  и  замер там,  решительно  не  понимая,  что произошло  и
происходит на свете.
     Когда  майора  выносили  на   носилках  к  машине,  он  увидел  куда-то
спешащего, перебирающего  воробьиными ножками, сверхозабоченного  начальника
политотдела дивизии.  "Куда  же  это Мусенок-то?"  -- успел  еще  подумать в
недоумении Зарубин, не понимая еще, что для  того и этот богоспасенный берег
-- уже передний  край, самый-самый передний, самый-самый боевой, самый-самый
опасный. Мусенок тут дни  и ночи сражается с  врагом, от имени партии творит
подвиг, суетясь по штабам, по огневым, мешая людям исполнять военную работу.
Мусенок  вместе  с  родной партией  до  того уже затоковался,  что считал --
главнее партии на войне никого и ничего нету. Пламенный призыв, боевое слово
-- грознее всех самых грозных орудий.


     На батальон  Щуся,  с которым  на  время была налажена связь и при этом
убило  несколько  связистов, наседали  фашисты со  всех сторон, особенно  на
левый фланг,  отрезая запасной путь к реке по коренному оврагу и по глубоким
его отводам. Щусевцы в овраг немцев не пустили, более того, оттуда, именно с
левого фланга, из ответвлений оврага, из земляных щелей, повыползали русские
и  перешли в отчаянную контратаку,  едва немцы их загнали обратно  в обжитые
места.
     "Ай да молодец Шапошников!  Ай да молодцы  у меня ребята, ай да золотые
головы! Часок-два  передышки дали", -- хвалил свое войско  капитан Щусь. Сам
он находился в роте Талгата --  в самом  горячем месте -- гитлеровцы пока не
отобьют участок этого проклятого рва, не  уймутся. И немцы шли, шли, перли и
перли...
     И в этот, именно в этот, самый гибельный час из заречья донесся блеющий
голос:
     --  Внимание  всем  точкам!  Всем телефонистам!  На  проводе  начальник
политотдела дивизии Мусенок! Передаю важное сообщение...
     --  Товарищ капитан, -- зажав трубку, обратился к  Понайотову Шестаков,
-- на проводе повис начальник политотдела.
     --  Что  ему?  --  бросая  карандаш  на  планшет, вскинулся  Понайотов,
заканчивавший  расчеты   поддержки   огнем   остатков   полка  Бескапустина,
переходящих в  контратаку,  для того, чтобы облегчить  положение  щусевского
батальона и помочь  задыхающемуся  соседу своему --  Сыроватко, пусть  он  и
хитрец, и выжига, но все  же  друг  по  несчастью. Огонь был нужен  плотный,
беглый и точный, бить из орудий надо было между идущими в атаку капустинцами
и не  накрыть отрезанный, обороняющийся в оврагах батальон Щуся. Огонь  надо
было корректировать, вести его  следом за цепями,  если они, цепи  эти,  еще
есть,  если  наберется  людей  на  цепи.  Не отрываясь  от карты,  Понайотов
протянул  руку,  прижал  трубку  к  уху  -- по  телефону с Мусенком  говорил
командир полка.
     -- Вот что пишет о вас  газета "Правда": "Красная  Армия шагнула  через
реку!  Эта новая, великолепная победа ярко подчеркивает торжество сталинской
стратегии и тактики над немецкой, возросшую мощь советского оружия, зрелость
Красной Армии..." А вы, насколько мне известно, даже знамя не переправили...
     -- Боялись замочить, -- сухо ответил командир.
     --  Товарищ начальник политотдела, -- взмолился полковник  Бескапустин,
--  у  нас  батальон погибает,  передовой,  в  помощь  ему  в  сопровождении
артналета мы переходим в контратаку. Отобьемся -- пожалуйста, передавайте...
     -- Значит, какой-то батальон вам важнее слова самого товарища Сталина?!
     -- К-как это -- какой-то батальон?!
     -- А вот так, понимаете ли!  Нашими доблестными войсками взяты Невель и
Тамань.  В  честь  этих блистательных  побед  напечатаны  приказы Верховного
главнокомандующего и  статья  Емельяна Ярославского  о  вдохновляющем  слове
вождя.  Всем вашим бойцам надо  знать,  чтоб  устыдиться,  --  топчетесь  на
бережку, понимаете ли, пригрелись...
     --  Что-о-о! --  взревел плацдарм всеми телефонами, какие были навешаны
на  единственно  работающую  линию,  представители  же  разных  родов  войск
маялись, связываясь с левобережьем по аховым рациям.
     -- Что ему батальон?! Что ему гибнущие люди? Они армиями сорили, фронты
сдавали.
     Это уже взвился Щусь, некстати оказавшийся у телефона.
     --  Кто  это  говорит  таким  тоном  с  представителем коммунистической
партии? -- повысил голос Мусенок.
     Нужно  встревать немедленно, сейчас большой политик  начнет  домогаться
фамилии дерзкого командира.
     --  Товарищ  начальник политотдела,  Лазарь  Исакович,  ну,  через  час
поговорите, сейчас  невмоготу, сейчас  линия  позарез  нужна...  одна  линия
работает... -- встрял в разговор Понайотов.
     -- А почему одна? Почему одна? Где ваша доблестная связь? Разболтались,
понимаете ли...
     -- Внимание! -- прервал Мусенка командир полка Бескапустин. -- Внимание
всем  телефонистам на линии! Отключить начальника политотдела! Начать работу
с огневиками!
     Телефонисты  тут  же  мстительно  вырубили важного начальника,  который
продолжал греметь в трубку отключенного телефона:
     -- Н-ну, я до вас доберусь! Ну вы у меня!..
     -- И доберэться!  -- угрюмо прогремел в трубку Сыроватко,  все как есть
слышавший, но в пререкания не вступивший.
     --   Да  тебе-то   какая  забота?   --  устало  осадил   его  полковник
Бескапустин.-- У тебя, видать, дела хороши, все у тебя  есть, недостает лишь
боевого партийного слова...
     --  Да ладно тебе, Андрей Кондратьевич. Шо ты,  як кобэль,  вызвэрывся,
вся шерсть дыбом.
     -- Шерсть-то поднялась, все остальное упало. Ладно.  Таких  художников,
как  Мусенок,  мне в одиночку  не  переговорить.  Пошевелили мы  противника,
пошебутились, отвлекли  на себя.  Помогай теперь ты Щусю. -- И через  паузу,
постучав трубкой по  чему-то твердому, изможденным голосом добавил: -- Да не
хитри, не  увивайся.  Воюй.  Положение серьезное.  Понайотов, а,  Понайотов!
Начинай, брат, работать. А тебя,  Алексей Донатович,  завсегда, как  черта в
недобрый час, из-под печки выметнет. Гнида эта заест теперь...
     Щусь  уже  не  слышал   командира  полка,  он  уже  мчался  куда-то  по
основательно искрошенному, избитому немцами оврагу и орал:
     -- Патроны попусту не жечь! Гранаты -- на крайний случай...



     В санбате людно. Раненые большей частью спали на земле, сидя и лежа под
деревьями,  подле палаток.  В отдалении,  под  вздувшимся грубыми  складками
брезентом,  в  ложбинах  которого  настоялось   мокро  от  недавнего  дождя,
покоились те, которым уже ни перевязки,  ни  операции, ни еда, ни догляд, ни
команды  не  требовались. Какой-то любопытный  раненый  боец, опиравшийся на
дубовый сук, приподнял палкой этот угол брезента, и Зарубин увидел так и сяк
набросанных  на  холодную,  смятую траву  худых,  грязных,  сплошь  босых  и
полураздетых людей.
     "Наши, с плацдарма", -- отметил Зарубин. -- Надеясь переправиться через
реку,  попасть   в   санбат,  в   жилое  место,   бойцы   отдавали  с   себя
братьям-солдатам последнюю одежонку, обувь,  кресало, огрызки  карандаша  --
все свои богатства отдавали.
     -- Зарубин. Майор Зарубин!
     -- Я, -- начал приподниматься с земли Александр Васильевич.
     -- Вы почему здесь сидите?
     -- А где же мне прикажете?
     Женщина  в  белом халате, перепачканном  кровью,  с приспущенной  белой
повязкой на лице,  которая, однако,  не могла заслонить яркости лица, прежде
всего  круто  очерченные  брови и серые глаза,  которые  казались выпуклыми,
брови, почти перехлестнувшие переносье, взлетающие  к вискам и уже на острие
сломленные,  --  придавали  некую  суровость этому  лицу  --  так  вот разом
увиделась  эта  женщина!  "Засиделся в норе,  извалялся в крови,  в грязи...
Каждая женщина теперь мадонной видится", -- смутился майор.
     -- Следуйте за мной! Вам помочь?
     -- Попробую сам.
     Зарубин вошел в  придел широкой  палатки, вроде сеней  был  тот придел,
веревками  прикрепленный к дубам с коротко  обрубленными сучьями.  Указав на
сучки,  женщина  знаком велела  раздеваться.  Майор  сбросил с  плеч шинель,
попробовал наклониться, чтобы поднять ее, но его косо повело к выходу. Зажав
бок одной рукой, он другою схватился за туго  натянутую  веревку --  чтоб не
упасть. Женщина подняла шинель, повесила ее и, взявши руку майора,  ловко ее
занеся  на  свою теплую  и  гладкую  шею,  повела  раненого  в  операционное
отделение.
     Там  белел и шевелился какой-то народ. Стояли два стола, укрепленных на
толстых плахах, и на одном  из  них  лежал, не двигаясь, раненый с  накрытым
марлей лицом. В человеке рылись,  выворачивали чего-то красно-тряпичное люди
в  окровенелых  фартуках,  в  желтых  перчатках, с  которых  слюняво стекала
желто-багровая жидкость.
     С  Зарубина  попробовали  стянуть  гимнастерку   и  нижнюю  рубаху.  Не
получилось.  Тогда умело,  как будто  в портновской  мастерской, одним резом
располосовали на нем в распашонку слипшиеся тряпки, швырнули их к  выходу, в
кучу  грязных военных  манаток.  В  кармане  гимнастерки были  два  письма и
фотография дочки, партбилет, офицерское удостоверение, -- майор поднял руку,
чтоб  кого-то  позвать, попросить, и  та же  яркобровая женщина, уже  сквозь
марлевую  повязку  коротко  уронила:  "Не  беспокойтесь!"  Зарубину  помогли
взобраться на высокий  стол.  От  соседнего  операционного  стола  обернулся
человек в серо-голубой  медицинской  спецовке,  завязанной  тесем-  ками  на
спине, в  такого же цвета чепце. Сдернув повязку с лица, он присел  на  пень
неподалеку от стола. Был он усатый и седой. В  рот хирурга сунули папироску,
прижгли  ее   от  немецкой   позолоченной   зажигалки,   хирург   умело,  не
притрагиваясь к  папиросе,  потянул,  зажмурился и  расслабился  всем телом,
похоже  было  --  уснул,  но  через минуту-другую  снова  потянул,  почмокал
папироской  -- не  тянулось.  Он  раздраженно  сбросил мокрые, окровавленные
перчатки  себе  под  ноги,  взял папироску меж пальцев, приткнулся к готовно
поднесенному огоньку и глубоко, сладко курнул.
     -- Чистых  осталось всего пять пар, --  наклонившись  поднять перчатки,
унылым  голосом заметила женщина  с  плоской,  квадратной спиной, на которой
многими петельками был завязан халат. -- А привезут ли?..
     --  Так  вымойте,   подготовьте!  --  резко  бросил  хирург  и  тем  же
недовольным, сердитым голосом попытал Зарубина:
     -- Отчего так запущена рана?
     -- Вынужден был задержаться на плацдарме.
     -- Некем замениться?
     -- Да, некем.--  Зарубин подышал  и отстранение молвил: -- Наш командир
полка,  Иван  Харитонович  Вяткин,  отдыхает, -- и  увидел,  как за соседним
операционным столом  женщина, заканчивающая операцию, на мгновение замерла и
поникла.
     Хирург усмехнулся, почти уже бодро хлопнул  себя по  коленям, поднялся,
подставил руки, на которые стали надевать  новые  резиновые  перчатки.  Пока
надевали  перчатки,  снаряжали  доктора  для   дальнейшей   работы,  он  вел
отвлеченные   разговоры  с  больным,  расспрашивал  про  плацдарм,  хотя   и
чувствовалось,  что  обо всем,  что  там  происходит,  он хорошо осведомлен.
Осмотрев обработанную рану, хирург  потыкал в  нее зондом.  Зарубин услышал,
как зондом скребнуло по осколку.
     -- Осколок неглубоко, но рана очень грязная. -- Себя или раненого -- не
поймешь, хирург спросил: -- Хлороформ? Местная анестезия?
     -- Я вытерплю. Постараюсь. Истощился, правда, но я постараюсь.
     Полусон,  полуявь  окутали  Зарубина.  Он  то  слышал боль  и  негромко
переговаривающихся  людей, колдующих над ним, то впадал в забытье, отделялся
в нечуткую, тусклую глубь и расслабленно, покорно отдавался ей, погружаясь в
полумрак,  где  пригасло  светилась  лампочка,  похожая на  сальный  огонек,
поднимающийся  над гильзой.  Ему представлялся  сырой блиндаж с  бревенчатым
накатом,  густо  заселенный, тесный,  длинный,  с бревен  капало, он пытался
достать  шею, снять с горла  петельку, но  руки были вроде  как у покойника,
связаны на груди.
     -- Потерпите. Еще  маленько потерпите! -- доносилось до него издали, он
пробовал  трясти головой: "Хорошо, хорошо, потерплю, -- и  где-то  далеко  в
себе усмехался: а что еще остается делать?.."
     Осколок звякнул  в  цинковом  банном  тазу,  уже до ободка  наполненном
всевозможным  добром -- металлом,  костями, багровыми тряпками,  меж которых
темнели обгорелые концы тряпочек -- кресал,  самодельные  зажигалки, баночки
из-под  табака, две-три слепых фотографии, изображение на  них съело грязным
потом,  даже  денежка