м, конечно, не
разведает  -- немцы  прижмут  его  на берегу и перебьют.  Но пока этот взвод
смертников,   которого   хватит  ненадолго,  отвлекает  противника,  первому
батальону с  приданной ему боевой группой  уже во  время артподготовки нужно
будет досрочно начинать переправу. Достигши правого берега, без надобности в
бой не  вступать,  по  оврагам продвигаться в  глубь обороны  противника  по
возможности скрытно, рассредоточенно, не  привлекая к себе внимания. К утру,
когда переправятся основные силы корпуса, батальон должен вступить в бой, но
уже в глубине обороны немцев, в районе  высоты Сто. Рота из полка Сыроватко,
под командой  старшего  лейтенанта Оськина по прозванию Горный бедняк --  за
столом приподнялся, качнув головой, стриженной под бокс, довольно щегольской
офицер  и  всем  сразу  приветливо  улыбнулся, --  рота  Оськина прикроет  и
поддержит батальон  капитана  Щуся.  Все  это  должно происходить  в  районе
заречного острова, с него, по мелкой протоке -- вперед и только  вперед, под
укрытие   яра,  и  сразу  во  тьму  оврагов.  На  левобережном  острове   не
прохлаждаться, не  толпиться --  он, конечно  же, хорошо  пристрелян -- сюда
немцы обрушат главный огонь.  Другие батальоны и  роты начнут переправляться
на правом фланге, с прицелом на устье  речки Черевинки, чтобы рассредоточить
огонь  противника,  создать  впечатление  широкого,  массового  наступления.
Артиллеристам  задание  одно --  обеспечить  огневой  поддержкой  стрелковые
подразделения.  К   утру  на  плацдарм  должны  переправиться  представители
авиации,  гвардейских  минометов и  нашей  вечной  палочки-  выручалочки  --
бригады номер девять.
     Из-за стола поднялся и дал себя рассмотреть на полковника  Бескапустина
похожий,  чуть  моложе  его  годами, полковник Годик Кондратий Алексеевич --
командир девятой  гаубичной  бригады, с  самой  Ахтырки так  и следующий  за
гвардейской  стрелковой  дивизией  и, в конце концов,  отпущенный из резерва
главного командования РГКА в полное распоряжение корпуса генерала Лахонина.
     РГКА звучит, конечно,  весомо и красиво,  но для тех, кто в частях этих
не воевал. Давно, еще с первых великих пятилеток в стране Советов  заведено:
бросать на строительство, на прорывы и, чаще всего, на уборку тучного урожая
-- людей и технику из разных краев и областей страны. И что? Будет начальник
строительства, директор  комбината  или  колхозишка  "Заветы  Ильича" жалеть
технику и людей, приехавших исчужа? Да он их в самое пекло, в  самую неудобь
пошлет, дыры затыкать ими станет.
     То же самое и с резервом главного командования -- только они поступят в
распоряжение  армий, корпусов, дивизий,  как  начинают их мотать, таскать по
фронту,  заслоняться  ими,  латать ими  фронтовые  прорехи. Кормежка же  им,
награды и поощрения,  все, вплоть  до мыла  в  бане,  -- после своих родимых
частей.  Ту же  девятку взять  с ее  гаубицами образца девятьсот  второго --
восьмого -- тридцатых годов.  Девятьсот второй год -- дата рождения, восьмой
и  тридцатый  годы  --  даты  модернизации  орудия,  так  вот  эти  гаубицы,
переставленные на современный ход и сделавшиеся более маневренными, загоняли
по фронту, беспрестанно держали на прямой  наводке, хотя ставить  орудия,  у
которых для первого выстрела ствол по люльке накатывался вручную и снаряд до
сих пор досылался в казенник стародавним банником, -- можно было  только  по
недоразумению и по нежеланию дорожить чужим добром. Но в предстоящих боях, в
этом холмисто- овражистом месте девятка со своими  короткоствольными лайбами
была  самой  нужной  и полезной артиллерией.  На переправу назначался  взвод
управления  одного  из  дивизионов  девятки,  отделение  разведки, связисты,
начальник штаба с планшетом со средствами вычисления.
     Если будет где и что вычислять.
     --  Всего не предусмотреть, товарищи, -- сказал  в заключение  командир
дивизии,  --  тем  паче  при ночной  операции. Собственная инициатива,  своя
сообразиловка должны помогать и выручать. Выспаться ладом, отдохнуть -- чтоб
сообразиловка  не  истощилась. Командиров полков,  батальонов  и  рот  прошу
ненадолго остаться, остальные товарищи свободны.
     После полудня началось  короткое движение возле хутора и  по  дубнякам.
Опять натянуло большое  начальство, и опять  не замаскированное, а в кожаных
регланах, в хромовых  сапогах, в  нарядных картузах.  Командующего фронтом и
армией среди них не было,  но все  равно чиновный люд  выразительно  сверкал
звездами на погонах, кокардами, волочил на брюках  красные лампасы. Все  это
воинство  двинулось  к  заранее  оборудованному  в  хуторском школьном  саду
наблюдательному пункту. И тут же вверху зашустрили истребители, охраняя небо
от немецкой авиации.
     Лешку понесло с берега на кухню именно в  это  время, и он  нос  к носу
столкнулся с начальством и обслугой, его сопровождающей.  Отвалив  с дороги,
он  взял  котелок  в  левую  руку,  правой  лихо  козырнул.  Несколько   рук
взметнулось  к   картузам.   Неожиданно   к  Лешке   подскочил   старый  его
перевоспитыватель  и  наставник с радушно расшеперенным  ртом.  Этот  был  в
плащ-палатке, юбкой по земле волочащейся.
     -- А где ваши награды, товарищ боец? -- спросил он, показывая на четкие
следы,  оставшиеся  на  выгоревшей  и  сопревшей  на  крыльцах  гимнастерке.
"Пропил!" -- чуть было не ляпнул Лешка.
     -- Боевые награды я  сдал на хранение, товарищ военный неизвестного мне
звания,  --  сделав угодливо-глупое  лицо,  ответствовал Лешка,  будто и  не
узнавал  Мусенка, когда-то изловившего его с похищенными сухарями, -- потому
как плыть на ту сторону следует налегке.
     -- Звание мое -- полковник. Я начальник политотдела дивизии, -- пояснил
маленький человечек, в крохотных, почти кукольных сапожках. Заметив, что его
спутники,  замедлившие   было   шаг,   двинулись  дальше,  Мусенок  деловито
поинтересо- вался:
     --  Как будете преодолевать водную  преграду? Немец-то ведь не дремлет.
Он  ждет.  Страшно будет. Ох, страшно!  -- у человека-карлика  были крупные,
старые черты лица, лопушистые уши, нос в черноватых дырках  свищей, широкий,
налимий рот с глубокими складками бабы-сплетницы  в углах, голос с  жестяным
звяком. Почему-то хотелось передразнить его.
     --  Так  точно, товарищ комиссар,  страшно. Но  как  есть мы  советские
бойцы, а  вы -- наши руководители,  выходит,  наш  совместный святой  долг в
достижении  цели:  вы на  этом  берегу день  и  ночь  о нас  думать  будете,
заботиться, мы на том -- бить фашиста.
     Удивленно выпучив отечные, пестренькие глаза, Мусенок не знал,  как и о
чем дальше говорить с нечаянным встречным.
     -- Член партии? -- наконец нашелся он.
     -- Никак нет, товарищ комиссар. Сочувствующий я.
     -- Подавайте  заявление.  Примем. Всех  героев,  идущих  на  переправу,
примем. Достойны! -- Мусенок игрушечно козырнув ручонкой, засеменил, догоняя
начальство, и  с ходу начал  о чем-то  говорить, показывая  на  заречье  так
уверенно, будто он эту реку не раз уж форсировал, все там до кустика знает и
первым бросится вплавь во время переправы.
     Щусь, тащившийся с начальством на наблюдательный пункт для объяснений и
рекогносцировки, скрытым, негодующим матом крыл всю эту челядь  и полковника
Бескапустина заодно -- куда-то смылся или спрятался этот хитрован.
     -- Чего выкаблучиваешься? Чего языком бренчишь? -- приотстав, навалился
он на Лешку.  -- Мусенок недотепой прикидывается, но память  у него о-го-го!
Штрафная рота вон в лесу, рядом, место в ней всегда найдется.
     Лешка хотел сдерзить, не все  ли, мол, равно,  где  подыхать, но в  это
время за рекой гулко, будто в колодце бадьей, забулькало над головой, запели
мины. Разорвались они вблизи дороги. Военная свита рассыпалась по  сторонам.
Мусенок и еще какие-то малиновопогонники залегли. Плотный, небольшого роста,
с кругловатым бабьим лицом, с планшеткой, бившей его по коленям, военный как
шел по дороге,  так и шел, только носом пошмыгивал -- не  то щекотило в носу
дымом, не то этак он выказывал презрение к своей свите,  да командир корпуса
Лахонин,  приостановившись,  ждал,  когда вылезет из  канавы  чиновный  люд.
Переждав налет  за  грудой  каменьев,  исчерканных  колесами, Лешка отряхнул
штаны, узнав генерала, запомнившегося еще по давней  встрече  на берегу Оби,
порадовался,  что  "свой"  генерал  не плюхнулся наземь, он продолжал что-то
говорить и  показывать тому, коренастому, с планшеткой, усмешливо  косясь на
Мусенка. Одетый в  кожаную  куртку с мехом и летчицкий шлем, молодой, но уже
красноносый  генерал щупал штаны  Мусенка  и тряс  рыжим  чубом,  выбившимся
из-под шлема.
     На кухне царило небывалое оживление; тем, кто должен  был участвовать в
переправе, давали наперед водку, сахар, табак и кашу  без нормы.  Полупьяный
повар   и  старшина   Бикбулатов,  вся  хозвзводовская   братия  вели   себя
заискивающе,  будто  отрывая  от сердца,  подобострастно  делили,  наливали,
сыпали  щедрую  пайку  и воротили рожи, прятали глаза,  считая  уходивших на
переправу обреченными. Вояки вредничали, пытались  сцепиться с кем-нибудь из
тыловиков,  чтобы  хоть на них отвести душу. Лешка  пошел за пайкой,  сказав
командиру  отделения  связи,  чтобы  еще  раз проверили, готов  ли провод  с
подвесами, на кухне  попросил крепкий холщовый мешок. Не спросив,  зачем ему
тот  мешок и  где  его взять, как  всегда, полупьяный  Бикбулатов откозырял:
"Будет сделано!" -- и передал приказ,  чтоб  никто не пил выданную водку, --
после ужина замполит полка собирает открытое партийное собрание.
     Тревога и сосущая боль не  покидали Лешку. За  себя он  был спокоен. Он
почти уверен был, что переплывет. Но переплыть -- это еще  не все, далеко не
все. Могут, конечно,  и убить, но  тот, внутри  каждого  опытного фронтовика
заселившийся бес, человек ли бесплотный, ко всему чуткий, не подсказывал ему
близкого срока, и все же тревога, тревога...
     И чем больше тревожился  Лешка,  тем размеренней  и спокойней  были его
мысли.  В минуты опасности он полностью доверялся  тому, кто  сидел  в  нем,
точно  в кукле-матрешке, укрощал шустрого, веселого солдата Лешку Шестакова,
где  надо,  оберегал  от  опрометчивых  поступков.  Лишь   вспышки  буйства,
глубокого  скрытого  самолюбия,  уязвимости,  жестокости,  точного понимания
большой ему опасности -- малую, несмертельную опасность он тоже научился как
бы не воспринимать  --  выдавали  порой Лешку.  Он умел сходиться  с людьми,
дружить, быть в дружбе верным, но в душу к себе  никого не пускал, оттого  и
чуждался людей пристальных.
     Приняв  чеплашку  водки, хотя ему  хотелось, очень  хотелось немедленно
выпить всю флягу и забыться, провалиться до самой  ночи в сон, он смотрел на
реку,  на  остров. Никто бы  не угадал по его  скучному, долгим сном смятому
лицу, как  напряженно работает  его мысль и  какая, все более разрастающаяся
тревога, почти боль, терзает его.
     В  переправе, по слухам, будет участвовать около тридцати тысяч, считай
-- двадцать верных. Судя по приготовлениям, по тому хотя бы, что все дубовые
и прочие  плоты и несколько понтонов замаскированы по ухоронкам в прибрежье,
старица забита машинами с  понтонами на прицепах -- интересно, куда делся из
своих уютных кущ тот секач-кабан? Уконтромили и съели его, поди-ка, славяне.
За старицей разместилась как раз  штрафная рота, и Лешке показалось,  что он
видел среди них обритого наголо Феликса Боярчика.
     Передовой,  ударный отряд  начнет переплавляться с приверху  хуторского
острова  -- это и  без высокоумного  начальства ясно, табуном поплывет через
шивер, на заречный остров, чтобы скорее зацепиться за вражеский берег. Взвод
разведки,  рота Яшкина  и  рота Шершенева  уже на  исходных, стало быть,  на
берегу. Эти первые подразделения,  конечно  же, погибнут, даже до берега  не
добравшись и заречного острова не достигнув, но  все же час, другой, третий,
пятый  народ будет идти, валиться в реку, плыть,  булькаться  в воде до  тех
пор, пока  немец не  выдохнется,  пока  не  израсходует боеприпасы,  пока не
уверится, что русские так и остались баранами, хотя их давно и  усердно учат
воевать. Вот тогда, когда немец  подустанет, опустошатся у него заряды, -- и
обрушить на  него огонь, начать переправу, накопившись на хуторском острове,
мощным  рывком  перемахнуть  узкое  пространство  и  сразу,  сразу,  с  ходу
растечься по оврагам,  по ручьям, рассредоточиться вдоль берега, паля и шумя
как можно шире, чтобы  немец  забоялся  за  свой тыл: очень уж он не  любит,
когда  за  спиной  щекотно.  Да  и  кто  любит? И  вот,  пока  немец  в ночи
разбирается, что к чему,  пока  гоняется по оврагам за вояками, нужно, опять
же рывком, быстро, до рассвета перебросить понтонный мост и бегом по нему, с
патронами, с гранатами, где и минометишко, и пушчонку перетащить бы...
     "Ха!  Стратег,  едрена мать! -- сказал себе Лешка, -- там тоже головы с
шеями сидят  и чего-нибудь  да  думают.  Реши  вот свою  задачу, очень  даже
простую, среди такой массы народу, под огнем, связь переправь и не утони".
     С этой мыслью Лешка и отправился в хутор, забитый до основания народом,
уже  все  переделавшим, отужинавшим и тоже  отправляющимся  на собрания либо
культурно  отдыхающим.  Повсюду пиликали гармошки, звучало  бодрое радио  из
лесу,  вроде  как  у  штрафников.  Из открытого окна школы  слышался  еще  в
молодости  пропитый голос, может, пластинка заезженная: "Вот когда прикончим
фри-ы-ыца, будем стрычься, будем бры-и-иться..." -- "А  пока!" -- разнобойно
грянули  смешанные  женские  и мужские голоса, и  почудился  Лешке  знакомый
тенорок Герки-бедняка.
     Мартемьяныч  -- замполит стрелкового полка, он же Кузькина мать,  он же
Едренте --  был побрит, с новым, сгармошенным подворотничком,  ответив вялым
кивком  на  приветствие командира отделения, сержанта Финифатьева, не сделав
ему выговора  за  опоздание,  терпеливо  дождался,  пока  тот  усядется  под
деревом,  предварительно  нарвавши пучок  травы и нагребши листьев под  зад.
Достав  из   полевой  сумки  исписанные   бумаги,  расправляя  их,  замполит
прокашлялся.
     --  Так начнем,  стало быть, товарищи! Собрание наше короткое будет и с
одним  только вопросом --  об успешном  выполнении задачи  сегодняшнего дня,
тоись, об форсировании Великой реки, на какую враг наш, гитлеровский фашизм,
делает последнюю ставку...
     Он ничего мужик-то был, свойский, домашний, вот только  делать ему было
нечего  в  полку.  Пробовал  он поначалу  ходить  в  боевые  порядки и  даже
своеручно нарисовал два "боевых листка",  создавал партгруппы, организовывал
громкие читки  газет, но люди так уставали, а немцы так долбили по переднему
краю и такие были потери, что он в конце концов  устыдился пустословия, ушел
с передовой и долго там не показывался, однако к бойцам относился  терпеливо
и  даже  задумчиво, старался не замечать многое из  так называемых нарушений
"боевой дисциплины", чаще всего выражавшихся  в  том, что солдаты баловались
самогонкой либо тянули в деревнях съестное, трясли фрукты в садах.
     Подполковник все  же нашел себе занятие -- он стал руководить подвозкой
боепитания,  снарядов,  горючего, снаряжения. И  здесь  вдруг  проявился его
хозяйственный характер, организаторские способносги. Замполитом он как бы уж
только числился и вел все эти словесно-бумажные дела,  никому  не надоедая и
никого не раздражая, не путаясь в ногах.
     По  голосу,  по сердитой виноватости, явно проступающей  на скуластом и
широколобом лице Мартемьяныча,  можно было угадать -- ему неловко. Оставаясь
на  левом, безопасном берегу, он  вынужден читать мораль тем,  кто пойдет на
вражеский берег, почти  на  верную смерть, он  же вынужден талдычить  слова,
давно  утратившие  всякую  нужность,  может,  и здравый смысл; "Не посрамить
чести  советского воина",  "До  последней капли  крови",  "За  нами Родина",
"Товарищ Сталин  надеется"  -- и  тому  подобный  привычный  пустобрех перед
людьми, тоже давно и хорошо понимающими,  что это -- брех, пустозвонство, но
принужденными слушать его.
     На  собрании оглашен  был список желающих  вступить  в  партию.  Пятеро
желающих не  явились на собрание -- по уважительным  причинам,  среди них  и
Шестаков. "Надо  будет поговорить  с кандидатами..." -- подумал Мартемьяныч.
Единогласно  приняли несколько  человек  в  партию по  торопливо  написанным
заявлениям.  Как обычно,  выступали  поручители,  коротко и  невразумительно
говорили высокие слова, не вникая в их  смысл. Финифатьев писал заявление за
какого-то вроде бы молодого, но уже седого северянина, не то  тунгуса, не то
нанайца, прибывшего с пополнением. Кандидат в партийцы твердил: "Раз сулятся
семье помочь в случае моей смерти, я согласен  идти  в партию".  Финифатьев,
давний  партиец,  бессменный колхозный парторг, несколько сгладил неловкость
своевременной шуткой насчет того, что иной раз полезно смолчать -- за умного
сойдешь,  от выступления неграмотного  и  политически неотесанного инородца,
ввернув  слова о  единстве  советских народов,  о готовности  всех поголовно
национальностей дружной семьи Советов итить вместе и отдать жизнь за Родину.
Выступали кандидаты, благодарили за доверие, в протокол все записывалось. Во
многих  частях на  берегу  шел массовый прием  в  партию -- достаточно  было
подмахнуть заготовленные, на машинке напечатанные заявления -- и человек тут
же становился членом самой передовой и непобедимой партии. Некоторые бойцы и
младшие  командиры,  уцелев на плацдарме, выжив в госпиталях, измотавшись  в
боях, позабыли,  что подмахнули заявление  в партию, уже  после войны, дома,
куда  в  качестве подарка  присылалось  "партийное дело",  с  негодованием и
ужасом узнавали, что за несколько лет накопились партийные взносы, не  сеял,
не  орал солдат,  какую-то  мизерную  получку  всю  дорогу  в  фонд  обороны
отписывал,  но дорогая  родина  и  дорогие вожди, да  главпуры  начисляли  и
наваривали партийцу проценты и с солдатской получки. Пуры ведать  не ведали,
что  солдаты  копейки  свои  не  на  табак  изводили,  а  на  пользу  родине
жертвовали, и вот, возвратившись в голодные, полумертвые, войной надсаженные
села,  опять они же, битые, изработанные, должниками остались. Вечные, перед
всем  и  всеми  виноватые  люди как-то  вывертывались,  терпели,  случалось,
дерзили и  бунтовали, пополняя  переполненные  тюрьмы и смертные  сталинские
концлагеря.  Когда  Мартемьяныч отбубнил  свою речь и ответно, по  поручению
собрания, командир отделения разведки, старший сержант Мансуров и кто-то  из
новичков подтвердили: "Не посрамим!",  "Чести не  уроним!",  "Доверие Родины
оправдаем!" -- все, и замполит прежде всех, почувствовали облегчение. Тут же
назначены были младшие  политруки и агитаторы из тех, что  поплывут за реку,
кто проявлял  активность  на собрании.  Финифатьев решил пока  не говорить в
роте о своем важном  назначении -- начнет братва  зубы скалить, наперед всех
Олеха  Булдаков. "Раз  ты политрук,  значит,  самый есть сознательный,  бери
самую большую лопату и самый маленький котелок, в атаку тожа первай. Заражай
нас примером! Указуй правильный путь!"
     Ох-хо-хо! И когда это я поживу, как человек, без оброти, на самого себя
из-за шорохливости характера и долгого языка надетой. Радуясь тому, что сами
никуда, ни в какие руководители не  угодили,  бойцы опрокинулись  на  брюхо,
закурили,  тогда  как  во  время собрания  чинно  сидели  кружком. Секретарь
партсобрания  передал  протокол  подполковнику.  Мартемьянов  его  аккуратно
свернул, засунул в кожаную сумку и тоже  сел на услужливо  сваленную  на бок
коробку  крашеного  улья  -- пасеку вояки позорили, мед  съели,  вялые пчелы
реденько  кружились и жужжали в лесу, щупали своими хоботками листья, траву,
солдатские пилотки.  Один  новоиспеченный  партиец  испугался пчелы, замахал
руками и тут же  получил укус  в ухо. "На смерть человек  собирается идти, а
пчелы    боит