занному чину с грязной  повязкой на рукаве, распоряжавшемуся на  берегу
эвакуацией раненых.



     Выорал  все-таки  "художник"  Бескапустин  кое-что:  переплавили  сотню
бойцов,  совсем не боевую, с миру по  нищему  собранную, патронов  несколько
коробок и  гранат ящиков пять, да сухарей, табаку  и  сахару,  помаленьку на
брата. Не от пуза, но с водой, с ключевой, поддержаться можно.
     Щусь поручил своему заму Шапошникову  заняться  распределением  харчей,
сам залег в глубоком, крепко крытом блиндаже, отбитом у немцев, понимая, что
блаженству скоро наступит конец. Утром уязвленные немцы  полезут  на гору --
так повелось уж в  здешнем  войске  звать горбато  всплывшую над  местностью
высоту. Сначала он еще слышал,  как  Шапошников распоряжался на улице, потом
забылся, но еще  какое-то  время  сквозь дрему  улавливал, что происходит  с
батальоном.  Привычка. Полужизнь, полусон, полуеда, полулюбовь. Слышал  Щусь
от трепачей-связистов,  что на  реке  опрокинулась лодка с ранеными.  Жалко,
если Нелька  утонула. Девка она ничего, и характером, и  телом  боевая. Надо
было  взять  ее с  собой  в  батальон. Скрылись бы  в блиндаже  этом,  да уж
распередний же здесь край передний,  народ все время в окопах  и  по оврагам
толкается, немцы колотят беспрерывно, вдруг подстрелят девку, а оно  вон как
вышло...
     --  Вам  сказано  -- часть  патронов  и гранат  в запас оставить, а  то
порасстреляете спросонья, потом что? -- Шапошников, доругавшись, возвратился
в блиндаж, влез на нары, толсто застеленные соломой, -- всего у немца всегда
в достатке, даже соломы.
     Спасибо хитрому  Скорику  за Шапошникова  -- не  стравил  парня.  После
расстрела  братьев  Снегиревых  не отослал  в  срок бумаги  в  округ,  затем
началась  суета с  формированием маршевых рот.  Под  шумок и  Скорик куда-то
слинял,  бумаги  или  потерялись,  или  их   вовсе  не  запрашивала  военная
бюрократическая машина.  Вечный наш бардак  помог  сохранить  Шапошникову  и
звание, и честь, да, пожалуй, и жизнь. Сам-то Шапошников  решил, что это его
Щусь  отхлопотал,  верный  друг  и боевой товарищ. Ах,  парень,  парень!  Да
положили они, судьи и  радетели наши, на твоего Щуся и на тебя тоже все, что
могли положить. Повезло  -- вот и вся арифметика.  Братья Снегиревы на небе,
видать, сказали кому надо, мол, порядочный, добрый человек этот наш командир
роты Шапошников, хотя и  среди зверья  живет, вот и дошла их молитва до Бога
-- невинные ж ангелы-ребята, их слово чисто.
     Утихает в траншее  всякое шебутенье, лишь  часовой кашляет, сморкается,
простуженно  сморкается,  продуктивно,  соплей  о  каску  врага  шмякнет  --
оконтузится враг. Телефонист Окоркин, сидящий у входа, дорвался до  табачку,
беспрестанно смолил,  сухари грыз,  потом опять  курил,  после, как водится,
задремлет, распустит губы и тело, обвоняет весь блиндаж. Бывалые связисты --
те еще художники! Умеют всякое действие производить тихой сапой. Выгонять из
помещения начнешь -- нагло таращатся  -- "да я, да чтобы..." -- и непременно
на писаря  сопрут  -- древняя,  укоренелая  неприязнь связистов  к  писарям,
трудяги-связисты  считают,  что  у писаря  работа  конторская, легкая, повар
кормит писаря густо, по блату, девки  ублажают. Связист же,  как борзой пес,
всегда в бегах, из  еды -- чего на дне останется,  девки на него, на драного
да  сраного, и  не глядят, командиры  норовят  по башке  трубкой  долбануть,
поджопник  дать  --  для  ускорения,  -- осатанеешь  поневоле.  Поскольку  с
товарищем командиром в конфликт не вступишь -- себе дороже, то писаря-заразу
и глуши -- он по зубам.
     --  Да  не  сплю я, не сплю-у-у-у!  -- тихо,  чтоб не мешать  товарищам
командирам отдыхать, отругивался телефонист Окоркин. -- Сам не усни.
     Начинается треп насчет  какой-то пары, которая почти всю  ночь сидит на
камушке, и лопух-лейтенант никуда фельдшеричку не манит.
     "Яшкин и Нелька", -- решают бойцы и командиры в блиндаже, значит, живая
девка -- и хорошо, что живая, народу она нужная, да, может,  и им пригодится
еще.  О какой-то  любви к  батальонному  командиру говорить  -- только время
тратить.  На  славном боевом  пути этих  любовей у  Нельки  --  что спичек в
коробке. Он к Валерии, к Мефодьевне, Галустевой привязался, присох и прочно,
видать, думает о ней, тоскует.
     Конечно, с Валерией трудновато. С налету вроде бы тяп-ляп и в дамки. Но
вот  из госпиталя приехал --  совсем другой настрой и  стратегия другая: она
уже   приняла   директорство    у   Ивана   Ивановича   Тебенькова,   совсем
расхворавшегося,  остаревшего как-то разом. Родовое село Валерии  называется
Вершками.  Он  с  первого-то раза не  потрудился  ничего  запомнить. Осипово
как-то само собой в голову вошло, да и  ребята, нечаянную радость познавшие,
всю дорогу талдычили: "Осипово, Осипово".
     После многолюдствия, окопов, госпиталя Щусь  долго приходил  в  себя  в
этих самых Вершках, в окно глядел, ждал кого-то или чего-то -- не идет ли по
дороге   войско,  рота  его  клятая-переклятая.  В  землянку  б  ему  из-под
докучливого взгляда Домны Михайловны и распалившейся от запоздалой  любви, в
игривые, нежные чувства  впавшей  Валерии Мефодьевны, к братве бы фронтовой,
чтоб коптилка дымила, чтоб кружка звякала,  шум, анекдотец,  песенка  насчет
баб и  любви случайной,  вальсок какой-нибудь  о  нечаянной встрече.  "Все я
угадала, Алексей  Донатович,  ай  нет?" -- посмеивалась, дурачилась  Валерия
Мефодьевна.
     --  Больно уж догадлива ты, дева! -- усмехнулся  Щусь,  вскипая в себе:
"Ни  хрена  ты   не  знаешь,  мадама  начальница,   --   песенка,  анекдоты!
Насмотрелась героических советских кинолент,  позасирали вам мозги..." Но, в
общем-то, ссориться им было некогда. В ту короткую, первую встречу в Осипово
притереться-то друг  к другу они не  успели, теперь наверстывают.  Делать по
двору и дому товарищ офицер ничего не умел, да его особо и не неволили, да и
Валерия, чуть чего --  коршуном на своих: "Он после окопов, после госпиталя,
раненый, избитый, усталый..."
     Ездил,  правда,  раза два  за топливом в  лес, пилил с  братом  Валерии
дрова, привозил и задавал скоту сено. Валерия для начала вышутила его -- как
и  все неумехи,  он  пялил  хомут  на морду  лошади  книзу  клячем. "Уронишь
коня-то!" -- скалилась белозубо. И она же, умница, наказала Василию по дрова
в Троицу съездить, сообщено было  капитану -- дом Снегиревых занят, от самой
Снегиревой никаких вестей не было и нет. Щусь постоял возле дома Снегиревых,
Василий  шапку снял  и  поклонился дому, Щусь  следом  за ним  шапку снял  и
поклонился дому.
     --   Чисто  вьюноши!   --  загорюнилась  Домна  Михайловна.--  Одна  за
книжечками просидела, в поле да на пашне молодость извела, другой в мундирах
промаршировал. Теперя наверстывают. То-то, наша-то  дворянка уже и позабыла,
што  замужем была, о  ребенке не  напомни  -- не встанет, все у  ахфицера на
коленях бы лепилась. Я и не знала, што она экая! И в кого?..
     -- В тебя, мамочка, в тебя! --  беспечно-веселая, с волосищами, до заду
распущенными, в халате, едва застегнутом, шалая, беспутная, буровила  дочь и
все бродила,  шарилась  по  избе  да  по  кухне, норовя  что-нибудь на  ходу
слопать,  особо  огурца соленого, иль грибов, иль капусты,  без вилки-ложки,
лапищей прямо гребет...
     -- Тошно мне! -- хваталась  за  голову Домна Михайловна.  --  Робятишек
натаскаешь. Че делать будем?..
     -- Растить, мама, растить да любить!..
     -- Вот и поговори с ей, окаянной, -- будто с цепи сорвалась.
     -- И сорвалась!  С цепи, к  которой сама себя  приковала,  -- уж больно
деловая была, вот и пропустила юность, молодость. Стыд  сказать -- танцевать
не  умею. К мужчине с какого  боку ловчее подвалиться  да приласкаться -- не
знала, ничего не знала, ничего не умела.
     Тогда еще, в сорок  втором, в Осипово,  при нашествии войска во главе с
бравым  командиром  уяснила  она, наблюдая девчонок, разом  воспрянувших  от
музыки-баяна, девчоночьи шепотки, визг, смех, записочки, ревности -- все-все
вдруг уяснила и оценила.  Как  уходило войско за край села и след солдатиков
простыл, лихой этот налетчик-командир,  сапожками щелкнув, тоже  утопал, она
ночью  стонала: да что же  это она? Да  почему такая правильная? Зачем такая
она?  Кому  нужна?  Так бы  и бросилась  вдогонку, так бы  вот  и обняла эти
изветренные мордахи парней, обляпала бы губами. Всех.
     Когда  Иван Иванович Тебеньков,  хитро  сощурясь,  сказал, что "наше-то
войско"   сосредоточилось   перед   отправкой   в   Новосибирске   и   ейный
хахаль-офицерик "с имя", она даже  не обиделась на хахаля, не  до того было,
скорее подводу, скорее  по деревушке  -- собирать гостинцы и  приветы. После
ухода  ребят на  фронт  приутихла, померкла, вовсе  заперлась  начальница --
контора, поле,  дом, ребенок. "Конечно, начальницей совхоза  в военное время
быть, --  рассуждала  Домна  Михайловна,  -- не до игрушек. Но вон  бабенки,
которые побойчее,  и даже  об эту  пору урвут на ходу, на лету чего-нито  из
удовольствия-продовольствия..."
     Кавалер письмами не баловал: одно с  дороги, коротенькое, одно уж перед
самым сражением --  подлиньше, затем из госпиталя написал да как написал  --
поэма, ода, роман!
     --  Мама!  Мама! -- налетела Валерия Мефодьевна на Домну Михайловну. --
Алексей объявился! Ранен. В госпитале.
     --  Да ты спятила, девка! --  отбивалась от  дочери опешившая мать.  --
Человек в боли, в крове, а тебе, дуре, -- радость!  Не оторвало ли у него че
важное?..
     --  Ничего не  оторвало. Ранение под лопатку,  осколочное, проникающее,
легкое задето... Ой, и правда, мама, чего это я! -- и уже через час: -- Я  к
нему поеду! Все! Решено!
     -- Куда поедешь-то? На кого совхоз бросишь? Ребенка? Хозяйство? Мать?..
     -- Поеду и все! Никто меня не остановит!.. -- но  куда ехать, все же не
знала. И не поехала.
     Тем временем пришло второе письмо, более обстоятельное и ласковое, даже
слово "тоскую" в него просочилось, намек в письме содержался, что, возможно,
по излечении его отпустят на отдых, а куда ехать?
     --  Вот  дурной!  Вот  дурной!  Как  куда?  В  Вершки,  конечно.  Разве
непонятно?! -- вопрошала у матери дочь.
     -- Да это тебе вот все  как есть понятно, а ему и не совсем. Он в поле,
в сраженье был, от жэншынов и мирной жизни отвык. Да вы и знались-то  скоко?
Двенадцать ден. На ходу сгреблись, дак это, по-твоему, любоф?
     -- А что, мама?
     -- Что, что? Сказала бы я тебе словечко, да волк неда лечко.
     -- Ну,  а вы с папой гуляли,  года два друг за другом волочились, по-за
тыном целовались, в скирдах обнимались, нас почти полдюжины сотворили. Много
у вас ее, любви-то было?
     -- Много ли, мало ли -- вся наша. И  кака тут в селе любоф? Работа тут,
вечна забота, робятишки,  а  он  вот,  папуля-то ваш, возьми да  загуляй,  с
городской  свяжись...  Напоперек  у их,  у  городских,  причинное-то  место,
видать, игровитей, чем у нас -- простодырок...
     -- Да ну тебя, мама. Тебе про одно, ты про другое.
     -- Да все про  то же, все про  то же,  доча. Я по ем, по папуле твоему,
думаш, не тоскую? Э-э, милая, еще как тоскую... Возвернуть  бы молодость-то,
да   главное,  штоб  он,  сокол  мой  ясный,  хоть  какой,   пусть  раненый,
искалеченный,   но   возвернулся,   изменшык    мой,    проклятый,   касатик
ненаглядный...
     Навидались, натешились, налюбились. Она, когда пыл иссяк и  жар поутих,
в ревность кинулась -- все, как у добрых людей.
     "Баба  у  тебя на фронте, конечно, была?" -- "Была". -- "И не одна?" --
"Не одна". -- "Много?" -- "Не считал, некогда, воевать же надобно..." -- Она
кулаком его  в грудь колотит.  -- "У-у,  ирод! Ни во что ты меня не ставишь!
Хоть бы соврал..." -- "Зачем?" -- "Чтоб легче было". -- "Разве со мной может
легче быть? Мне самому-то с собой тяжело..."
     Перед расставанием разговоры пошли нешуточные.
     "Боже мой!  Бо-о-оже мо-ой!  Что за профессия  -- убивать?  Ты  же враг
всему живому.  И ведь с  концом войны кровь не кончится. Люди, в особенности
наши  дорогие соотечественники, всегда будут искать  и находить, кого убить,
истребить. У нас вон еще не все крестьянство доистреблено..."
     Ну что объяснять ей, мол,  веки  вечные так было. Военные  были, потому
что  война есть. Миряне,  борясь за  справедли- вость,  враждуют меж  собой,
военные  их  усмиряют.  Справедливость,  конечно,   понятие   растяжимое   и
представление  о  ней  туманное. Гитлер  вон со своим  рейхом справедливость
отстаивает и свободу. Мы то же самое -- справедливость справедливую защищаем
и свободу... лучшую в мире.
     -- А привыкнешь, Алеша, к крови, к смерти, тогда как?
     -- Тогда только по трупам до тех пор, пока сам трупом не сделаюсь.


     И, кажется, привык. Считает  людей  для  "работы", сожалеет, если их не
хватает для одоления врага. И уже сбылось: на берегу реки,  в  оврагах,  меж
ними,  по  перемычкам люди  по трупам  ходят,  в противотанковом  рву, часть
которого захватил батальон, -- немецкие и  наши трупы  в  обнимку  лежат,  в
помойке с грязью смешанные, одни их черви точат, одни вороны клюют, одной их
грязью покрывает... осуществилось, наконец, подлинное братство. Живые, боясь
увязнуть  в  протухшем мясе  и грязи, норовят ходить  по  откосам,  спускают
обувью глину в смеси с песком, закапывая свои и вражеские трупы вперемешку с
пустыми  противогазными чехлами, с  пустыми гильзами,  пулеметными  лентами,
банками из-под консервов, подсумками, чехлами, письмами, бумагами, охальными
открытками, игральными картами,  иконками, драньем,  сраньем -- все в  куче.
Собака деревенская как-то в ров попала, и ее втоптали. Собаку вот заметили и
запомнили  все.  А  он и его бойцы --  осиповцы,  да и  офицеры тоже, больше
других бедный Шапошников, горевали в Сибири о каких-то ребятах-снегирятах...
Да это ж хорошо, что не  попали они на этот уютный бережок, в эту ямину-ров,
не превратились в вонючие отбросы войны.
     "Что  же  сейчас в  Вершках,  в Осипове?  Ночь?  Нет, уже утро? Валерия
встает, на работу собирается. Домна Михайловна ворчит, младшенький  орал всю
ночь  -- спеклось  в животике  -- она  уже под  утро  догадалась  мыльце ему
пустить. Успокоился сердешный. Молодой  маме хоть бы  что? Одна тоска гнетет
по ахфицерику, да еще  работа на уме, подкинула ребенков, будто щененков, --
терпи бабка, сама хотела внучат побольше, да не безотцовщины же..."
     "Спать! Спать! Спать!" -- приказал себе Щусь, и,  кажется, через минуты
две его тронули за телогрейку, которой он накрылся с ухом.
     --  Товарищ капитан,--  донесся  голос  Шапошникова, --  немцы начинают
гоношиться.
     -- Значит, война еще не кончилась.
     Щусь сел,  потянулся,  взял  котелок  с  приполка, пополоскал  во  рту,
выплюнул на пол воду, тогда уж напился. Худа примета, -- отметил Шапошников,
коли плюется  в  блиндаже  капитан, значит,  не надеется  в  роскошном  этом
помещении  усидеть. И  не бреется который день,  сегодня вот и умываться  не
попросил.  Застегнулся, проверил,  полна ли  обойма,  пистолет  за  пояс, да
обеими руками как зацарапает голову:
     -- Ой,  до чего же вши надоели! Съедят, паразиты, как  Финифатьев бает:
"Фамиль не спросют". Кстати, как берег?
     --  Связь-то отключили,  товарищ  капитан, как вы приказали, но еще  до
того по телефону баяли -- Яшкин уплыл, и Нелька уплыла.
     -- Финифатьева  опять не взяли?  Нет? Ах, старче, где так  боек. Ладно.
Добро.  Ну,  за  дело, орлы  боевые. Дадут  нам  сегодня фрицы прикурить  за
усердие и отвагу  нашу...  Шапошников, побудешь  здесь,  потом в роту,  тебе
родную, во  вторую, вместо Яшкина отправляйся. Талгат, стоишь во рву, пока я
отходить не прикажу.  Справа  и сзади вроде бы  надежно,  там  сам  художник
сидит, в обиду  ни себя, ни  нас не даст. Он у нас о-го-го! На начальство уж
хвост поднимает.  Стало  быть,  все внимание на левый фланг, на  овраг,  что
жерлом к реке. Нас если отсекут, то уж до самого берега -- и тогда нам хана.
     В это время  дежурный  связист Окоркин, оставшийся не у дел, упавшим до
шепота голосом позвал:
     -- Товарищ капитан! Товарищ капитан! -- и молча показал на провод.
     Провод, отсоединенный от аппарата, шевелясь, уползал из блиндажа.
     --  Фрицы сматывают!  Или... или  уж  наши  шакалят,  -- совсем  севшим
голосом пояснил Окоркин и приступил в проходе блиндажа провод.
     -- Отпусти.
     Вспомнилось,  как  в  роте  Яшкина,  на  Орловщине,  ретивые  связисты,
беспощадно охотясь за трофейным  проводом,  на  своей  линии  узрели прорыв,
линия вся  из красного, новенького провода  --  и давай ее линейный  связист
сматывать, ликуя от удачи, а на переднем  крае товарищ  Яшкин в трубку дует,
матом всех подряд кроет, в  клочья  рвет. И вот,  перед очми его,  на бровке
траншеи возникает жизнерадостный линейный  связист, у  которого  почти полна
катушка  первоклассного  трофейного провода, и,  не  иначе как на медаль "За
боевые  заслуги"  надеясь,  докладывает,  каков  он  есть  отважный  боец  и
находчивый связист -- под огнем вот отхватил, понимаешь ли...
     Яшкин даже материться не мог.  Сперва на согнутых ногах он ходил вокруг
испускающего дух связиста, потом бегал и, прицеливаясь не иначе как задушить
бойца, выкидывал  руки со сжимающимися  и  разжимающимися  пальцами. Издавая
что-то подобное звериному: "Ух! Ух! Ух!" -- и вдруг заплясал, затопал: "Уйди
с глаз моих! Уйди! Не то..."  Связист, спотыкаясь,  падая,  хватанул с места
происшествия, до се его говорят, ни найти, ни поймать не могут...
     Так то ж иваны, то ж славянское войско, с которым не соскучишься. А тут
не иначе как хозяйственные фрицы тоже добришком поживиться решили.
     Не дожидаясь команды, по мановению руки  комбата, все, кто были вокруг,
попрятались кто куда,  позалегли в  кустах,  меж  комков  глины, скрылись за
уступами оврага. Окоркин со своим напарником Чуфыриным, тоже опытным, давним
связистом, стерегли  провод, привязав конец за куст  и навалив на него сухих
комков.
     По  линии  шли два немецких  связиста. У нас народу хоть  больше, чем у
немца,  хоть и работать, и воровать,  и  пьянствовать  мы навычны  артельно,
когда дело  касается особо  ответственного характера,  всегда его  исполняет
энтузиаст или безотказный дурак  -- на линию чаще всего ходит один  человек.
Отчего, почему Вальтер выходил на линию тоже в одиночестве -- выяснить никто
не  догадался.   Наверное,   в  роте  Болова  в  самом  деле  был  серьезный
недокомплект.
     Связисты приближались.  Вот из размытого и  разбитого оврага показалась
голова  в каске.  Пожилой  связист  с карабином за  спиной  вытягивал  нитку
провода из-под  комьев  глины,  с треском выдергивал  из  кустов и  колючек.
Второй, помоложе, идя следом, сматывал провод на катушку.
     "Хозяйственный  народ!"  -- отметили  разом  и  командиры,  и  солдаты,
сидящие в засаде. Впереди идущий солдат-связист увидел заизолированный порыв
и  насторожился:  изоляция  свежелипкая,  грязно-серая,  у  немцев  изоляция
голубенькая, блескучая.  Показывая  провод напарнику, о чем-то его  спросил.
Связист с катушкой помял  в  пальцах провод, посоображал и снова двинулся по
линии, поднимаясь на уступ оврага. Когда до блиндажа осталось метров десять,
Окоркин отпустил провод и пристроился  сзади связистов,  увлеченных работой.
Давши обоим немцам влезть в  узкий  отвесный проход,  навстречу с  автоматом
наизготовку  выступил  Чуфырин, кивнул молодому связисту --  продолжай, мол,
работу, раз взялся.  Немец машинально кивнул в ответ и, сшибая пальцы ручкой
катушки, не моргая двигался на автомат, на него наставленный, домотал провод
до того, что дуло автомата уперлось ему в грудь.
     -- Спасибо за работу, коллеги!  -- вежливо поблагодарил Окоркин, снимая
ремень  катушки  со вспотевшей шеи связиста.  Пожилой  связист дернулся было
рукой к карабину, но Чуфырин помотал перед ним дулом автомата.
     -- Не балуй, фриц, не балуй! "Эк, ребята-то