ьницу -- Тулу.
     Разумеется,    при   таком   раскладе    сил   новым-то,   маневренным,
скорострельным-то,  высокоэффективным-то  орудиям  сама  судьба   определила
торчать и торчать где-нибудь на  высотке, в ожидании танков, выставив из ямы
наружу опаленную дыру  ствола. При таком  раскладе  выжить возле  этого  все
разящего нового орудия расчету очень трудно, но  выжить  хочется всем, стало
быть,  надо  хорошо стрелять,  попасть в танк,  прежде чем он тебе влепит. В
расчетах как-то удавалось  сохраниться одному опытному огневику, но бывало и
ни одного человека из орудийного расчета из боя не выйдет. Немец к этой поре
тоже  кой-чему научился, не  пер уж  вперед  нагло,  норовил  за  что-нибудь
спрятаться,  либо  уж  применит  совсем  простую,  да  убийственную тактику.
Выйдет, к  примеру, на позицию десять  танков. Пять с  заряженными  пушками,
остановив- шись, прицельно  бьют  из  пушек,  пять  продвигаются и  на  ходу
перезаряжаются.
     Героическая гвардейская  бригада  до  основания почти  была  выбита  на
Курской дуге, где и  танков наших погибло  тоже много. Там впервые и увидели
артиллеристы битву танков  с танками. Но  немец и после Курской дуги, хорошо
битый, подстреленный, хромая, чихая, уходил за реку, огрызаясь, контратакуя.
И снова  угодили артиллеристы, в том числе и  четвертая  батарея, на  прямую
наводку в  районе совхоза под названием "Пионерский". Выскочили из соснового
леса  на  высотку,  засаженную  картошкой,  отцепили  орудия  от  машин   --
студебеккеров.  Тягло шасть  в  лесок.  Надо  бы  заряжать орудия,  начинать
стрелять,  не  дает  фашист  к  ним подойти, бьет  --  головы не  поднимешь.
Рекогносцировку не  провели, ничего не успели разведать,  наудалую выскочили
воевать. И  дело  кончилось тем,  что, не стрельнув ни  разу, расчеты частью
погибли,   частью  рассеялись.  Герои-командиры  дивизионов   и   батарей  с
обнаженными  пистолетами рыскали  по  лесу,  ноздрями огонь  метали,  сулясь
застрелить,  под трибунал  отдать  всех, кому  надлежало быть  возле орудий.
Самих же командиров взводов управления, батарей, дивизионов -- уже бригадный
командир обещал  наказать  но  всей  строгости военного времени, если они не
проявят отваги и не выручат брошенные орудия.
     Командир четвертой  батареи пистолет никогда  не обнажал. Он -- человек
бывалый -- от границы отступал, трижды ранен был, четырежды, может, и больше
состав  батареи  полностью  у него  менялся  --  люди, орудия.  Начинал он с
сорокапяток,  прошел  семидесятишестимиллиметровую,  наконец вот  сподобился
командовать батареей с новолучшими орудиями.  После  дристалок-сорокапяток и
тявкалок-засовок,  возле  стодвадцатидвух- миллиметровых орудий вполне можно
командиру батареи до победы дотянуть, и на тебе, судом-трибуналом грозят.
     Командир  четвертой  батареи  собрал  возле  себя  командиров взводов и
орудий, выстроил их и спросил: "Все живы?" -- хотя и знал, что далеко не все
живы.
     Походил перед своими командирами, держа руки за спиной.
     -- В общем и целом  ничего не хочу знать, но чтоб орудия были здесь! --
впечатал   он   каблук   сапога   в  землю.  Комбат-четыре  любил  приводить
исторические  примеры,  а  по истории  выходило:  пушкарь-фитильщик  -- ныне
наводчик, да и командиры  орудия, потерявшие  в бою  ствол  и уцелевшие  при
этом, -- всегда сурово и справедливо наказывались в русском войске.
     Молодцы-артиллеристы  глядели и  глядели  до  ломоты в затылке на  свои
понуро  опустившие  стволы орудия. Немцы  хорошо пристрелялись, минометами и
пулеметами  повредили орудия,  в царапинах стволы и  станины,  в  оспинах, в
белых наплывах колеса -- гусметик;  брошенные орудия молча взывали горестным
своим видом вызволить  их.  Подойти  к орудиям  фрицы  не  позволяли. Вокруг
орудий валялись уже десятки трупов. И тогда артиллеристы-трудяги прибегли  к
испытанному способу: стали копать ходы к гаубицам, чтобы  уцепить их тросами
да и  утянуть машинами  в лес.  Копали все:  и те, что высунулись с орудиями
вперед,  и  те,   что  замешкались,  не  успели  этого  сделать.  Командиров
насобиралось в лесу -- туча, все подухивают, стращают, под руку  орут. В бою
бы  столько  их  было!  Немцы  пробомбили  артиллерийские  позиции и  лесок.
Начальства поубавилось.
     Как  будто  потеряв  интерес к брошенным артиллерийским  орудиям, немец
полусонно,  лениво постреливал,  но,  как согнали машины к опушке леса,  как
начали тянуть  удлиненные тросы  к орудиям -- открыли такой ураганный огонь,
что сразу загорелось несколько студебеккеров, захваченных внезапным  огневым
налетом, поранило,  побило артиллеристов изрядно. Криком кричал молодой лес.
"Себе  дороже", -- буркнул  комбриг и  приказал увезти  машины  с передовой.
Заокеанские эти машины были ценней орудий.
     Четвертая батарея исхитрилась-таки -- утянула два орудия, четыре же так
и бедовали до своего освобождения на высотке, где  все было избито,  изрыто,
пожжено -- даже незнатко, что на бугорке совсем еще недавно росла картошка.
     Неделю,  если  не больше, корячились артиллеристы возле брошенных своих
гаубиц,  начали  ворота деревянные делать,  как на сплаве, лебедки  смекать.
Наконец,  началось  общее  наступление на  данном  участке фронта  и  орудия
освободились сами собой.  За неделю они поржавели,  изувечились, опустились,
как всякие пленные иль беспризорные бродяги.
     В том районе воевала не одна  гвардейская артиллерийская бригада, много
там  сосредоточилось всякого  войска, и  умельцы-молодцы  ночами  лазили  по
полям,  раскурочивали брошенную боевую технику. У  орудия  самое  ценное  --
прицел-панорама, наводчики  берегут  их пуще глаза  своего и потому, драпая,
ухватили  ценные  приборы  с собой. Но не все  наводчики  уцелели, которые и
погибли, держа  за пазухой, под телогрейкой, прицел.  Не меньшая ценность --
колесо.  Орудийное. Его если  артиллеристам прикатишь, считай  что  канистра
водки, вещмешок сала, ящик консервов честно тобой добыты.
     Есть в  артиллерийском  полку, тем  более в бригаде,  подразделение под
хитрым  названием   "парковая   батарея".  Есть  такое  подразделение  и   в
артиллерийской дивизии, тем более в корпусе, но  там у него уже  и  название
посолидней  -- технический  парк  иль что-то  в  этом роде, до того парка  с
передовой не достать.
     Своя  бригадная  парковая  батарея  пылит  по полям  войны,  тащась  за
фронтом, громыхает загруженным в  машину железным хламом. "Парковка" чего-то
ремонтирует на ходу,  подкручивает, смазывает, подтягивает, завинчивает,  но
больше --  развинчивает, копаясь  в трофейной  да и в своей побитой технике.
Для несведущего человека подразделение  это  бросовое, неизвестно для чего и
существующее,  однако все полевые командиры, в  том числе  и комбриг,  очень
даже  почтительны  к командиру  парковой  батареи, тому  самому  майору, что
приезжал  за  пополнением  в  Тулу,  у  которого личность  спелее  не только
минусинского, но  и украинского помидора. Командиры  батарей  --  те  просто
пляшут  перед  майором-помидором,  готовы отдать,  подарить все,  вплоть  до
хромовых сапог со своей  ноги, хромовые сапоги и для советского офицера, это
все равно, что картуз для маршала. Разворотливые командиры батарей и в гости
майора-помидора позовут, попотчуют, связистку  подежурить к  нему пошлют иль
медсестру  --  срочную  перевязку  сделать.  В загашнике  у старшины батареи
бутылек-другой редкостного  вина хранится, сальце  соленое, сальце копченое,
кружок  колбасы,  консерва в плоской баночке --  "шпрот" называется, черешня
алая, фрукт  раннеспелый. Командир батареи, если он  не дурак  и  старшина у
него не промах, -- сами не съедят лакомства, на крайний случай сберегут.
     Увы, увы!  Майор-помидор в сапогах  не  нуждался, ни  в кожаных,  ни  в
хромовых, ни в чем не нуждался. Все у него, как у персидского царя, есть. За
холмами новоград-волынскими да смоленскими,  за болотами  белорусскими, подо
Ржевом и  Вязьмой, под  Харьковом и Сталинградом осталась,  закатилась в ямы
война простаков и ротозеев.  Случалось, ох, как часто  случалось; орудие  на
прямую  наводку с  двумя-тремя  снарядами высунут, пулемет  с  одной лентой,
автомат с неполным диском -- воюй, патриот, стой насмерть -- героем будешь.
     Ныне даже у грамотея и начетчика-командира четвертой батареи по машинам
притырено десяток-другой снарядов, в деревянном ларе, где противогазы должны
храниться, свинья засоленная лежит, не  хрюкает, мешки  с мукой,  с  просом,
крупой-шрапнелью, в бочонке  водочка  побулькивает,  бидон  повидла, ящик  с
сушеными  грушками, с яблочками, с перцем, с лавровым листом,  и дрожжи свои
есть, и кофий,  и чай, и конфетки в коробочках -- на  родину надейся, да сам
не плошай!
     Все  есть на  четвертой:  и  харч,  и  запчасти,  и  лекарства,  машина
грузовая,  машина  легковая,  сверх  расписания и  сверх  всяких  лимитов  в
хозяйстве  пасутся.  "Все  вокруг   колхозное,  все  вокруг  мое!"  Командир
дивизиона, и комбриг, и всякая наблюдающая за порядком строгая челядь знают,
что батареи прут вперед на  запад крепко,  по-боевому заряженные, морально и
патриотически подкованные. Комбриг, если он не зря  к делу приставлен, имеет
соответственную должности сообразиловку, ни одну комиссию до передовой он не
допустит,  ублажит  ее  своими  средствами в  отдалении  от боевых порядков.
Смершевцев, особняков, партийных  чинодралов, всякую надзорную хевру комбриг
должен чуять нюхом, слышать ухом, подбирать команду "по себе", давши понять,
что не они, а он, комбриг, тут за все отвечает, с него, но не с них спрос, и
если  они хотят, чтоб с него, а  не с  них голову  вместе с папахой снимали,
нехай  держатся  за  его  широкой  хозяйской  спиной,  сладко кушают,  зелье
попивают, мягко спят, с  девчонками  забавляются, песенки попевают, ансамбли
организуют, газетки печатают, боевую агитацию ведут -- он никого не забудет,
он кого нужно -- приструнит, кому надо -- по-отечески скажет: "Коли врать не
умеешь, так не берись". Полный порядок в гвардейской артиллерийской бригаде,
куда  попал воевать Феликс  Боярчик. Все при  деле, все у всех есть, потери,
правда,  большие,  но   они  и   по  всему  фронту  немалые  --  война.  Вот
"неоправданные потери"  -- с этим делом посложней, актики шелковой ниткой не
сошьешь  да  в  штаб  фронта  не  пошлешь. Мозгой шевели,  выкручивайся.  По
цепочке, снизу  вверх  мольба катится, по ступенькам сверху  вниз скачет  --
прыгает  ответ:  "А  мне  какое  дело?  Орудия  бросить  сумели?  Сумейте  и
выкрутиться!.."
     Четвертая батарея  два  орудия списала. Командир парковой  батареи, дай
ему  Бог здоровья,  помог, собрал  по  своим машинам  с утиль-сырьем стволы,
щиты, станины  --  все  собрал, все сделал, за все отчитался  --  два  новых
орудия на передовую едут -- батарею пополнить, но кустами забросано еще одно
орудие,  таится,  ржавеет без колеса. Майор-помидор  Христом-Богом клянется:
нет у него  колес, все есть, но колес нету, потому как при любом  крахе, при
любом  повреждении  орудия  колесо  непременно   отпадет,  укатится,  травой
зарастет.  Древние,  литые  колеса  совсем неуязвимы были,  но  и  нонешние,
легкоходные, гусметик этот самый, будь он неладен  -- как ты его ни  бей  --
выпучится, колеса  вприпрыжку, пританцовывая, прихрамывая, катят орудие -- и
не сгорели на  этот раз.  Изобрел же какой-то  асмодей этот  гусметик! Еврей
либо опять же немец  хитроумный дошел, допетрил до этакой непобедимой химии.
Тишайший  командир   четвертой   батареи,  потупив  взор,  сказал  командиру
третьего, бесколесного орудия, Азату Ералиеву:
     -- В общем и целом дело так обстоит: спасайся сам, иначе штрафная тебе.
Я сделать больше ничего не могу...
     У Азата  Ералиева мать была  башкирка, отец  татарин,  а  вся остальная
родня русская. И от всех союзом живущих наций командир орудия чего-нибудь да
отхватил,  от татарина -- жестокости, от башкир --  лукавства, от русских --
вороватости.
     Вышел  утром  из  блиндажа  командир  третьего  орудия,  Азат  Ералиев,
пристроился  к  сосне, поливает  корни  деревьев, зевает и в  то  же время с
дежурным по батарее, с новеньким солдатом беседует:
     -- Ну, что, выспался на посту?
     -- Нет, я не спал, я думал всю ночь.
     -- Об чем же?
     -- Да о доме, о родных, о жене, о сынишке...
     -- Х-ха!  Такой  молодой, салага,  можно  сказать,  а  гляди-ка... -- И
наговаривая так,  застегивая  ширинку,  Азат  Ералиев  как  бы  ненароком  к
третьему орудию приближается, на  котором уж и маскировка  успела подвянуть,
листья пожелтели, свернулись. Как  бы нечаянно отбросив ногой кусты, Ералиев
сраженно молвил:
     -- Колесо! А где же колесо?
     Боярчик подошел к мирно,  в стороне  стоящему  орудию  и видит: в самом
деле нет колеса у орудия. Хотел удивиться  и не успел.  Ералиев уже тряс его
за  отвороты  бушлата  так, что  голова у  Феликса Боярчика  вот-вот от  шеи
оторвется.
     -- А-ах ты, раздолбай! Ах ты, раздолбай! Проспа-а-ал! Проспа-а-ал! -- и
выскочившим   на  крик   батарейцам  чуть   не  плача:  --   Колесо!  Колесо
спе-о-орли-и!
     Феликса Боярчика увезли в штаб бригады. Отводя глаза, начальник особого
отдела, молодой, конопатый  старший  лейтенант  при трех  уже  орденах -- не
обходил комбриг своих помощников ни наградами, ни довольствием -- допрашивал
разгильдяя,  проспавшего   колесо   боевого  орудия.   Допрашивал   особняк,
допрашивал, надоело ему это делать, и он раздраженно бросил ручку на стол:
     -- Не юли, не виляй, бери ручку и пиши...
     -- Что писать?
     -- Как проспал колесо.
     -- А-а, так бы сразу и сказали, а то --  родина, армия,  честь... Я все
это  в новоляленской школе  проходил,  там спецпереселенцев тоже  настойчиво
учили  родину любить.  --  Феликс Боярчик, награжденный  за  участие в  боях
медалью "За отвагу", взял ручку и написал то, чего от него требовали.
     Начальник особого отдела сперва зарделся краской стыда, а потом, должно
быть, вспомнил, кто  он и  к  какому месту  приставлен, почуял, что  крепкое
обоснование можно делу дать:
     -- Так ты, значит, из переселенцев? Кулачок, значит! Так-так-так!
     -- Так-так-так, -- говорил пулеметчик, так-так-так, -- отвечал пулемет,
-- передразнил  Боярчик особняка, понимая, что бояться ему больше нечего. --
Вам бы с вашей, доблестно  сражающейся хеврой, среди тех кулачков пожить бы,
хоть немножко от парши кожной и внутренней очиститься.
     Особняк   оторопел   --   мальчишка,   с   печальными   глазами,  вдруг
разгоревшимися на бледном и нежном лице, мальчишка, с той незащищенностью во
всем  облике  и  непоколебимой уверенностью в  незыблемости добра на  земле,
дерзил  ему,  начальнику  особого  отдела гвардейской бригады! Да  перед ним
офицеры, гренадеры бравые -- в галифе мочатся!
     -- Ты вот что, сосунок, --  скривил он губы, -- суд тут  бывает скорый,
но правый, можно штрафную взамен смерти получить, а можно и...
     -- Вот это  "и" оставьте для себя, оно  еще вам пригодится, а  я -- чем
скорее и дальше уйду от такой мрази, тем мне легче будет.
     -- Да ты!..
     -- И не тыкайтесь! Власть дается не для того, чтобы унижать униженного,
растаптывать  растоптанного,  не  боюсь я тебя, как  видишь.  Ты и сам всего
боишься. Бояться надо не тебя, а тех, кто таких, как ты, породил.
     -- Пошел вон, щенок! Учить он меня будет...
     -- Вас не учить, вас переучивать...
     -- Пошел вон! Дежурный!
     Заведшийся, знающий наверняка: больше он рта нигде  не посмеет открыть,
охолонет, успокоится, покорится, Феликс на ходу уже продолжал дерзить:
     -- Впрочем,  олухов  и паразитов учить -- Божье время  зря  терять.  Их
только прожаркой, как вшей...
     -- Ты чего язык распускаешь? Где ты язык распускаешь, говно!
     -- Сам говно! -- сверкнул глазами напослед обернувшийся Боярчик, -- еще
от рождения  и... --  дежурный  волок  из землянки особняка  упиравшегося, в
истерику  впавшего  солдатика.  --  И  бригада   ваша  говенная,  трусливая,
подлая!..



     Начальник  особого  отдела  настоял,  чтоб  в  назидание  всему  войску
разгильдяя   судили  в  его  же  подразделении.  Трибунал  явился   полевой,
подвижный,  негромоздкий. Побаиваясь  близко бухающей передовой,  дело  свое
трибунал произвел  быстро и  умело. Подсудимый был вял, подавлен, на вопросы
отвечал не юля,  не запираясь, сожалел только,  что командир  батареи ни  до
суда, ни после суда на глаза не появился -- он бы  ему  сказал, что ось-то у
орудия ржавая, давно провоевали колесо-то,  но умелый, аккуратный командир в
четвертой  батарее  от  суда  уклонился. А  вот  Азат  Ералиев  сочувствовал
Боярчику,  жалел его, попросил,  чтобы обедом  осужденного  накормили, чтобы
пайка полностью в желудок бойца  попала, Боярчик сказал командиру орудия про
ржавую ось. "Ишь  ты,  какой наблюдательный! Токо раньше  надо было  о своих
наблюдениях доложить, тогда я  бы на твоем месте был, а теперь ешь  суп и не
мяукай..."
     Феликс  не мог  ни жевать, ни хлебать. Азат  Ералиев налил ему  чуть не
полную кружку водки -- пробить дыру в середке, -- сказал. Подсудимый выпил и
малое  время спустя свалился на землю. Когда  проснулся -- третьего орудия в
лесном закутке уже не было.
     Неловкость батарейцам была в том, что  после суда осужденного забыли на
батарее, бросили, и он болтался без дела.
     "Да вы скажите, куда его доставить?.. Мы  сами..." -- услышал Феликс из
землянки командира батареи.
     Наконец-то,  в  сопровождении  двух   бойцов,  вооруженных  автоматами,
Феликса  Боярчика  отвезли  в  тыл, на  окраину деревни,  в  то место,  куда
сгонялась,  свозилась,  доставлялась   преступная   публика.  Вот  тогда-то,
прощаясь  с  ним за  руку,  сочувственно  сказал  один конвоир  с  четвертой
батареи:
     -- Эх, парень, парень, не повезло тебе, попал ты под колесо!..
     А  особняк  бригады, озабоченный, запаленный, столкнулся с Боярчиком  и
отворотился, ускорил шаг.
     -- Я сниться  тебе буду, тварь! -- неслось  ему вослед, Наука  клубного
работяги Зеленцова, слова его не пропали втуне.



     Еще один день, смертельный, длинный день на плацдарме подходил к концу,
заканчивался  в  тяжелой  тревоге  и  неведении:  будут  завтра живые  люди,
населявшие  клочок земли,  волей провидения  выбранный ими для избиения друг
друга,   или  не  будут.   Сотрясенный,  выжженный,  искореженный,  побитый,
настороженно погружался плацдарм в ночь.
     Совершив  преступление  против разума, добра  и братства,  изможденные,
сами  себя  доведшие до  исступления  и  смертельной  усталости  люди спали,
прижавшись грудью  к земной тверди, набираясь новых сил у этой, ими многажды
оскорбленной и  поруганной  планеты,  чтобы  завтpa снова заняться избиением
друг друга, нести напророченное человеку, всю его историю, из рода в род, из
поколения в поколение, изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие
переходящее проклятие.
     Что  тут  могла значить горькая  доля одного маленького  человека?  Но,
может,  с  нее,  с  той,  незащищенной,  братьями  преданной  жизни,  все  и
начинается? Или начиналось? Может, более сильный брат вырвал возле пещерного
огня кусок мяса у брата более слабого -- и никто того не защитил?
     -- Значит, так ты и влепил этой  шкуре?  -- выслушав историю  Боярчика,
спросил Булдаков. -- Да-а-аааа, ситуация!.. Однако, пока жив -- живи.
     -- Мы их  достанем, мы еще потолкуем с ними! --  шевельнулся в  темноте
Шорохов.



     Ночь была осенняя, студеная, с роящимися в небе высыпками звезд. К утру
землю снова вызвенело инеем. Бело и ясно сделалось в мире, лишь река  угрюмо
темнела  меж сверкающими  берегами,  местами все  еще  что-то дымилось.  Под
ногами хрустело, бьясь о берег, позванивало  крошево ночью народившегося  на
закрайках  берега грязного  льда.  Вдалеке  возбужденно кричало  воронье.  У
немцев  трещали  движки  и  дымились  кухни,  начала  работать  агитационная
установка,  и та