чем, товарищ младший
лейтенант?  Там  родственники,  да?"  --   "Да   нет,  один  мой  сослуживец
интересуется, тетушка  там у него  жила". -- "А-а, может, у  мамки спросить?
Она тамошняя, она у меня наполовину русская, наполовину хантыйка". -- "Да не
надо. Чего  уж  там, разве  найдешь человека на такой  большой  земле?"  Чем
дольше жил на свете Щусь, тем больше он тосковал по тетушке. Со временем это
сделалось болезнью,  ото всех скрываемой. Тетушка  Елизавета -- тоска, мать,
сестра, женщина женщин, прекрасней, добрей, лучше ее не было и нет никого на
свете.
     Начальник слово сдержал и, как догадался Щусь,  всю жизнь  сох по своей
монашке, не  женился, будто бы  искал даже  Елизавету -- для  него, мол, для
Платошки.  Он  был не только боевой  командир,  тот  начальник,  присушенный
монашкой, но и добрый, в общем-то, человек.  Как смутно сделалось  в Тюмени,
как  сами большевики  начали садить и выбивать старые боевые  кадры,  тут же
сбагрил  подростка в Тобольск, и так хорошо,  так ловко  это  сделал, что за
парнишкой  не  осталось  никаких хвостов.  Щусевы,  местный  художник  Донат
Аркадьевич и преподавательница литературы одной из тобольских  школ  Татьяна
Илларионовна, были бездетны, мальчика приняли в своем доме родным, они знали
тетушку его Елизавету, она  даже  и  жила какое-то время у  них, но события,
происходившие  в  гражданскую войну и после нее, чем-то  и  где-то  зацепили
красавицу, пришлось ей искать монастырскую обитель для уединения.
     Вместе  с Платоном в  ученической  сумке  прибыл пакет для  Щусевых.  В
конверте том была фотография девушки  такой красивой, что глаз  не оторвать.
Тетушка  --  ученица губернской  гимназии.  Еще  в  конверте  было  письмо и
бумажки-бланки какие-то  с печатями.  Платон без  проволочек  был не  только
усыновлен   Щусевыми,  но  и  переименован   в  Алексея,  да  и   не  просто
переименован,  но  крещен  в  ночное время выгнанным  из  храма попом, тайно
справлявшим требы и службы.
     Время начиналось страшное, тюменского начальника расстреляли, пробовали
таскать Доната Аркадьевича, но его,  как ни странно, спасала дореволюционная
ссылка. Вон  он  когда  еще  боролся  за землю,  за  волю,  за лучшую  долю!
Борец-то, между прочим, вместе  с братией из художественной академии побегал
по улицам столицы, потряс красным  флагом в  1905  году и поехал бесплатно в
Сибирь на бесплатное житье, за ним, уж добровольно, ринулась  и возлюбленная
его, Татьяна  Илларионовна,  -- все как в лучших революционных романах! Люди
тогда старомодные были, в Бога веровали, не бросали  друг  дружку в беде, не
предавали походя.
     И  еще спасло Щусевых  безупречное, скромное житье,  всеобщее  уважение
тобольчан.   Цеплялись  насчет   мальчишки  большевистские  непримиримые   и
неистовые борцы за чистоту  рядов совграждан.  Супруги  Щусевы взяли грех на
душу, по письменному наущению  начальника соврали: дескать, это сын девушки,
заброшенной ветром войны из казачьего Семиречья,  но казак погиб, мать была,
по слухам, в  монастыре, но как  монастырь  разогнали,  она  где-то в  вихре
революционных бурь затерялась. Простоватый с виду провинциальный интеллигент
Донат  Аркадьевич был уже крепко  бит  и трепан жизнью, голой  рукой  его не
так-то  просто ухватить -- с фотографии тетушки Елизаветы он написал портрет
маслом и придал ему  черты сходства с  Алешей. Отдаленно-то по  породе они и
были  немножко  схожи,  художник  это  сходство  где  штришком,  где  мазком
усугубил. Он же,  Донат  Аркадьевич,  видя  кровавый разгул  в стране, начал
править Алексея на военную стезю, наверное,  полагал мудрый старик,  что  уж
военных-то, силу-то свою и мощь, большевики подрывать не будут, не совсем же
они остолопы, чтобы сук под собой рубить.
     Ах,  Донат Аркадьевич, Донат  Аркадьевич, папашка старенький,  какой ты
все  же наивный  был,  как ты все же  мерил новый мир по старому аршину, как
светло  заблуждался насчет новых людей,  нового мира и в  особенности насчет
текущего  момента. Молодость,  духовная недозрелость  да смелость  натуры  и
ладность фигуры помогли и помогают спасаться приемышу и  от бурной жизни,  и
от собственной дури.
     Все  шло  по  заведенному плану: школа, экзамены, посылка документов  в
Забайкальское военное училище -- к документам приложены аттестат с  круглыми
отметками  "отлично"  и  справка  военрука  тобольской  школы  о безупречной
военной   подготовке    в    пределах   десятилетки,   копии   удостоверений
"Ворошиловский  стрелок",  постоянного  члена  МОПРа,  донорской  станции  и
характеристики  одна  хвалебней  другой.  "Нам  иначе нельзя,  мы  всегда  в
подозрении", -- лепетала Татьяна Илларионовна. И Алексей с туманного детства
понимал, что только отличной учебой, безупречным поведением, безукоризненной
боевой выучкой, беззаветной  храбростью он  сможет снять с себя, со Щусевых,
со своей святой тетушки вечную вину. Понять  бы еще: в чем та вина? Не видел
он бела света ни в детстве, ни в юности, ни в школе, ни в военном училище --
все  выправлял  себя: показательный, передовой  гражданин передового в  мире
общества.  А  как  уж  радовались  ему,  его  покладистости,  радению  Донат
Аркадьевич  и  Татьяна Илларионовна,  из кожи  лезли они,  чтобы получше его
одеть, послаще накормить. Что там  говорить, благоговели они от счастья, что
Бог послал им в награду любимого всеми мальчика, ну и он старался платить им
любовью -- уж на что писать ленив, а из училища слал им письма каждомесячно.
     Первый  проблеск в  слепом сознании,  первый урок, первое отрезвление в
безупречно   выстроенной  жизни,  в   вышколенном,  целенаправленном  умишке
образцового ученика, гражданина и курсанта произошел на озере  Хасан, в боях
за сопки Безымянную и Заозерную.
     Курсантскую  роту спешно пригнали  к местам боев  1  августа, 2-го весь
день  продержали  под  дождем. --  слишком много скопилось возле сопок умных
комиссаров  и  наставников, сил не  жалеющих  на боевое  слово,  призывающих
вдребезги разбить зарвавшихся самураев,  неувядаемой славой покрыть  славные
знамена.  Ораторы стояли  в затылок, добросовестно отрабатывая  свой сдобный
хлеб. В  результате не отдохнувших, голодных, с  ног валившихся курсантов, к
бою негодных, выдвинули под крутой склон сопки, придав роту выбитому с высот
сто двадцатому стрелковому полку.
     На  склонах сопок Безымянная и Заозерная копнами  чернели застрявшие  в
грязи танки, скособоченно стояли орудия, всюду  там и сям на земле виднелись
замытые дождем бугорки -- убитые, догадались  курсанты,  но  духом  не пали,
просто  решили  они,  да им  и помогли  это  решить речистые комиссары:  тем
передовым  красноармейцам  не  хватило храбрости  и  умения в бою. Вот  они,
курсанты, пойдут,  уж они этим  дохлым  самураишкам  дадут. И шли на  крутой
склон в лобовую атаку, и  расстреливали их  японцы с высоты, так и не пустив
наверх, не доведя дело до штыковой схватки.
     Отброшенные в очередной раз назад,  курсанты лежали в размешанной грязи
и отдыхивались,  ничего  не понимая. Как же так?  Они ж орлы,  герои,  а  их
косят,  как  траву,  какие-то  зачуханные  японцы  в очках?  Наконец  пришло
озарение: надо думать, надо уметь,  надо хитрить,  надо тактику применять на
практике. Командир  отделения Щусь  подполз  к  командиру роты,  попросил  в
сумерках  пошуметь,  хорошо пошуметь, сделать  полную видимость атаки, он  с
остатками своего отделения попробует обойти пулеметчиков. Пригодилось все: и
выучка, и ловкость, и выдержка, -- он помнит, как, уже бросившись  на хорошо
окопанный  расчет  пулемета, судорожно  всаживая  нож  в  живое тело,  почти
обезумев,  стиснутым  ртом  вырыгивал чапаевское  из кино:  "Р-ррре-ошь,  не
возьмешь! Р-рре-ошь..." -- потом с фланга пластал из пулемета японцев, гасил
огневые  точки, и  когда рота, остатки  ее,  наконец-то  достигнув  японских
окопов,  зарычала,  завизжала,  увязнув  в  рукопашном  бою,  он  ринулся  в
человеческую  кашу,  что-то тоже  крича,  вытирая  слюняво  раззявленный рот
соленым кулаком, не понимая, чья это кровь, его или того японца, которого он
колол ножом.
     Во тьме окопной ямы, залитой грязной, вязкой жижей, он вроде бы кого-то
ткнул штыком, отбросил,  и  откуда-то возник  перед  ним  низенький солдат в
каске,  он так и не  успел уразуметь -- откуда. Забыв  все правила штыкового
боя, бросился дуром на врага и был умело поддет штыком "под  зебры". Молнией
полоснула боль, оглушающий удар по голове -- и все...
     Очнулся утром  на пути в госпиталь с забинтованной башкой и лицом  так,
что  один только  глаз  из  белого светился. Он  был уверен, что  сопку  они
все-таки  взяли, японцев разбили, искромсали, да так оно и  подтвердилось  в
сводках: взяли, разгромили, неповадно будет самураям нарушать священные наши
рубежи.
     С горестным смущением узнал он потом: сопку-то они всю так  и не взяли,
только положили уйму народу, так как стреляли из орудий и из танков по своим
--  связь  была  аховая,  гранаты  не  взрывались,  автоматические  винтовки
заедало.  На переговорах  о возвращении  сопок и восстановлении закрепленных
границ  на  Хасане  японцы  куражились   над   самодурствующими   советскими
правителями, требовали  компенсации,  получили все,  что  требовали, так что
вторую  половину   сопки  брали  уже  "застольными"   боями  наши  униженные
дипломаты.
     В  госпитале  Щусю  вручили  орден  Красной   Звезды,  после  госпиталя
подержали еще  в училище и не столь  уж гоняли, сколь показывали новобранцам
-- герой. Выпустили наконец-то, присвоив звание младшего лейтенанта, послали
в распоряжение  Сибирского военного округа, оттуда в двадцать первый полк, в
первую  роту, куда  прибыл из  госпиталя Яшкин и рассказывал про фронт почти
как про  Хасан: порядка нет, связь никудышняя, по своим как стреляли, так  и
стреляют,  комиссары как болтали,  так и болтают, командиры как  пили, так и
пьют,  танки   как  вязли,  так  и  увязают.  Одно  утешение:  немцы   ввиду
стремительного продвижения и при своей-то образцовой дисциплине и связи тоже
по своим лупят, бомбят своих за здоровую душу.
     А родители, Донат Аркадьевич  и Татьяна Илларионовна, меж  тем покинули
сей неспокойный  свет, один  за другим отплыли к тихим берегам лучшего мира.
Тетушка потерялась в миру  --  нет ни дома,  ни семьи,  ни  любимой женщины.
Военный человек. Спец. Экая должность! Экая дурь! Какой смысл в такой жизни?
Чтобы топтать других? Ломать судьбы? Готовить людей на убой? Но  они  и  без
подготовки погибнут на такой войне, с  подготовкой такой вот, что в двадцать
первом  полку, которые  погибнут и  до  фронта. Мальчишек растят, спасают от
зла, добру учат,  чтобы  они  творили еще большее зло в битве за  добро?  "О
Господи! Что  за жизнь! Что  за дурацкая  путаница  в башке! И разламывается
башка, и выпить нечего, да и не хочется". Хотелось бы, разбудил  бы Груньку,
помял, она деваха разбитная, добыла бы из-под земли...
     А мальчишек жалко. И этого доходягу Попцова... Может, и  хорошо, что он
отмучился?  Добил его  дубарь,  помог ему. Да он бы все равно скоро  умер. И
списали бы его, в тайные отчеты  незаметно внесли.  Он, слава  Богу,  уже не
познает ужаса  боя,  никто  не подденет его на  штык,  не всадит пулю ему  в
грудь. "Царство тебе Небесное, парень. Лежишь вот сейчас в полковом морге, в
ямине глубокой на полу  валяешься, и ничего-то тебе не  больно, жрать уже не
хочется, братья-солдаты не рычат, не  бьют тебя, мокрого". Щусь почувствовал
на лице мокро, неторопливо, как милая тетушка Елизавета учила, перекрестился
в темноте и утих, жалея  себя,  людей, весь свет  жалея  и радуясь тому, что
такого вот раскисшего, жалостливого его никогда никто не  видел, не  знает и
не  узнает,  -- забылся  беспокойным  сном, облегченный слезами и  молитвой,
которой его обучила  опять же тетушка и  которую он уже даже и  не помнил до
конца:  "Упокой,  Господи,  души  усопших  раб  Своих...  и  прости  им  все
согрешения, вольные и невольные..."


     Старшина Шпатор завел было нотацию насчет  несвоевремен- ного явления в
казарму подразделения, но Яшкин громко, чтобы всем было слышно, объявил:
     -- Первая рота сегодня  отдыхает!  --  Понизив голос,  добавил:  --  Не
гомони, старче, хотя бы в этот страшный день.
     Лейтенант Пшенный более в расположение роты не являлся. Кто-то уверенно
заявлял, что  его судили, отправили в штрафную роту, кто-то  заверял, что он
осел  в штабе полка и принял  роту в третьем батальоне. Щусь насчет Пшенного
ничего не говорил,  да  его  особо  и не донимали расспросами, радуясь,  что
другого  командира  роты не  присылают и  правит  в  подразделении  младший,
привычный всем лейтенант, все  последнее время отсутствующе глядящий куда-то
выше их и дальше их.


     Происшествие  в  первой  роте отозвалось  где надо:  красноармейцев  из
первой роты одного за другим  вызывали в особый отдел полка, где главным был
старший лейтенант Скорик.
     Но прежде своих подчиненных побывал у Скорика младший лейтенант Щусь.
     Они когда-то  учились в одном военном училище в Забайкалье, из которого
и была брошена курсантская рота на Хасан. Курсант Щусь, как написано было  в
наградном листе, в  штыковой  атаке  заколол трех самураев,  отбил вражеский
пулемет, обернув его в сторону противника, приземлил наступающую цепь врага.
Когда пулеметные  ленты кончились,  курсант снова ринулся  на врага, получил
штыковое ранение, но  все же  на сопку Заозерную  взобрался, где и подобрали
его  санитары.  В  читинском госпитале ему вручили орден, после чего молодой
герой  поистребил  вина  не  меньше  бочки  и восхищенных девок  больше, чем
самураев в бою.
     Лева Скорик  в  бою  не бывал, но в званиях  и  по  службе  продвигался
успешней  героя  хасанских  боев,  аж  вот куда додвинулся  -- до начальника
особого отдела стрелкового полка, количеством штыков, точнее едоков, равного
дивизии.  Большинство  командиров  двадцать  первого полка терпеть  не могли
бывшего сокурсника Левы Скорика, давно бы его схарчили, но Щусь был любимцем
командира полка  Азатьяна,  тот,  не  иначе  как  стремясь  поглумиться  над
ожиревшими,     самодовольными      тыловиками-      штабниками,     поручил
выщелку-орденоносцу раз в неделю проводить с ними строевые занятия.
     Младший  лейтенант Щусь,  к  общему удовольствию  рядового  и  младшего
состава, гонял майоров,  капитанов,  старших  лейтенантов  и лейтенантов  до
седьмого  пота,  да еще  в  заключение  заставлял  пройти строевым  шагом по
расположению  полка,  чтобы  все  видели, что возмездие  в  Божьем  миру еще
существует.  С  насмешкой, не иначе, кричал  нескладному капитану  с древней
дворянской фамилией Дубельт, култыхающему вразнопляс со строем:
     -- А ну-ка, полковой меломан, пе-эссню-ууу! И-и-ы, рысс-два! Рысс-два!
     Капитан  Дубельт не знал современных  строевых песен, отказать, однако,
строевому командиру,  их истязающему,  не  решался  и  под  шаг запыхавшихся
тыловых чинов затягивал  таким же тощим,  как он сам,  тенором: "Солдатушки,
бравы ребятушки, где же ва-аши жо-о-оны?" "Наши жо-о-оны -- пушки  заряжены,
вот кто на-аши жо-оны!" -- чуть озоруя, однако и потрафляя лихому строевику,
рявкали штабники.
     -- Ррыс-два! Рр-рыс-два! -- так ли ладно, так ли складно вторил младший
лейтенант Щусь. --  Выше ногу! Шире шаг!  Подобрать  животы!  Р-рас-спрямить
спины! Рр-рысс-два! Рррыс-два!
     Не  забыл Щусь и про своего соратника по  училищу. На первом же занятии
въедливо поинтересовался:
     -- А что, старший лейтенант Скорик не служит в нашем доблестном полку?
     -- Служит, служит! -- мстительно откликались истязателю тыловики, давно
уже никого, кроме себя, не уважающие.  --  Поблажку сам себе выдает. В строй
его! На цугундер!
     И  оказался особняк  Скорик  в строю. Бывший его  сокурсник  уделил ему
особое внимание:
     -- Старший  лейтенант  Скорик, подтянитесь!  Не сбивайте шаг. Не тяните
ножку,   или   я  займусь   с   вами  индивидуально   строевой  подготовкой.
Вечерко-о-ом! После отбоя!
     --  Зараза!  -- кипел Скорик.  -- Достал, достал! Ну ты дождешься! Ну я
тебя куда-нибудь упеку!..
     Упечь  было  бы просто,  поводы подавал сам младший лейтенант  Щусь: он
напивался, а напившись, являлся к штабу полка, митинговал:
     -- Эй вы, тыловые крысы, отправляйте меня на фронт, иначе я вас всех до
смерти загоняю. Рожи ваши видеть не могу! Войско обжираете!
     Младшего лейтенанта хватали  патрули, волокли на офицерскую гауптвахту.
Но его  оттуда непременно вызволял  полковник  Азатьян  и подолгу  увещевал,
обещая:  скоро,  может,  уже  с  нынешним  составом бойцов,  двадцать первый
стрелковый  полк целиком и полностью, вместе со своим штабом,  отправится на
фронт. С кем тогда он, командир полка, пойдет в бой? С этими, как совершенно
точно их  называет неустрашимый герой, болванами, да? И что будет  в полку с
ребятишками-красноармейцами,  если  его  покинут такие  люди,  как  командир
первого взвода? Они останутся на растерзание держиморд пшенных, да?
     -- Иди, дорогой мой, в роту, иди, береги парней, учи их бою, терпению и
сам терпи. Я  ж терплю! Мне, боевому командиру, совсем от тебя недалеко,  на
Халхин-Голе, получившему награду и ранение, каково? Ты все осознал, да? Иди,
дорогой мой, иди! И не напивайся больше. Я  бы  тоже вместе с тобой напился,
побунтовал  бы, перебил все  окна в  штабе, да что окна, я бы весь этот штаб
перебил, но нельзя, дорогой, нельзя-а-а.  От нас родина требует врага  бить,
не окна, врага, врага, дорогой мой.


     Начальник особого отдела вдоль и поперек изучил выписку из личного дела
младшего лейтенанта Щуся -- никакой зацепки в  бумагах  не нашел. Родом Щусь
из  русско-немецкого   иль  казачьего  поселения,  что   в   Семиречье,  под
Павлодаром.  Зацепка  малая,  чтоб упечь  куда  надо  героя  Хасана.  Скорик
запросил павлодарский  гражданский  архив, тобольский райвоенкомат запросил,
который призывал Щуся  в армию и направлял в военное училище. Хоть советскую
икону  пиши  со  Щуся --  настолько  чист  он  и  безупречна  его биография.
Ма-ахонькая,  совсем крохотная зацепка  в  бумагах была:  род казаков  Щусей
где-то на  уровне  прадедов  сплетался с  немецкой ветвью,  и не  отсюда  ли
странное и непривычное уху отчество -- Донатович? Да и фамилия  Щусь? И  эти
голубые  глаза  с водянистой размытостью,  заключенной в  резко обрисованный
двумя кружками серый зрачок, и эта невиданная аккуратность во  всем. Сколько
помнил Скорик Щуся,  ни  одной  он  волосинки  лишней не  переложил с  четко
расчерченного расческой пробора, ничего лишнего на темечке не нагромоздил. И
как, как  из Щусева превратился он в Щуся?  Накуролесил Щусь  достаточно для
суда, разжалования  и штрафной  роты, да  никак его не выдернуть из  объятий
полковника  Геворка  Азатьяна. Обожает  его  полковник, грудью заслоняет. Но
вот,  кажется,  и  полковнику скоро на  дыбу идти:  в  полку  полный  разлад
дисциплины, воровство, истязания, драки, много больных и наконец всему венец
-- смерть красноармейца в строю, нападение на офицера.
     --  Что  у вас там  произошло,  Алексей, расскажи-ка мне  подробней, --
по-свойски, небрежно обратился Скорик к Щусю.
     Но тот не принял его тона.
     -- Здесь,  --  помотал он  рукою над головой, -- не  школьный класс, не
клуб с танцами и девочками. Вызвали, так извольте обращаться, как положено в
армии, по званию.
     -- Да-а, звание, звание. Что-то оно у тебя...
     -- Я  все в жизни приучен добывать трудом и в бою, поэтому мне звания и
награды даются не так легко, как некоторым.
     Старший  лейтенант Скорик  понял  тонкий намек, привыкший  к покорности
собеседника, помрачнел, помолчал.
     --  Всякому свое, -- молвил  он и  со вздохом добавил: --  Надо кому-то
нести и эту неблагодарную службу, -- выразительно пошлепав по столу ладонью,
заключил он.
     -- Вот и неси, а в свояки не лезь!
     --  По-нят-но! -- раздельно  и  четко прои