нному только доверь  лихое дело -- уж
постарается, заставит волохать так, что даже и на морозе жарко сделается.
     Выгрузка леса в первой роте пошла быстрее. Вторая рота тут  же переняла
передовой опыт -- там тоже по связке кто-то бегал с палкой, лупил  волокущих
бревно  братьев  по  классу,  будто  колхозных кляч, люто матерясь.  Эта вот
особенность нашего  любимого  крещеного народа: получив хоть  на  время хоть
какую-то, пусть самую  ничтожную, власть (дневального по  казарме, дежурного
по  бане, старшего команды на работе, бригадира, десятника  и, не  дай  Бог,
тюремного  надзирателя или охранника),  остервенело глумиться над  своим  же
братом,   истязать   его,   --   достигшая   широкого   размаха   во   время
коллективизации, переселения и преследования крестьян,  обретала все большую
силу, набирала все большую практику, и  ой  каким потоком она еще разольется
по стране,  и  ой что она  с русским народом сделает, как  исказит его нрав,
остервенит его, прославленного за добродушие характера.
     Под вечер  первая рота шлепала  ордою, отдаленно напоминающей строй,  в
расположение полка. Умотанные тяжелой работой, едва волоклись  красноармейцы
вдоль крутого песчаного берега великой сибирской реки. Перед ними празднично
сверкала  искрами, солнечно переливалась недавно вставшая,  белая, утомленно
отдыхающая река. По стрежи Оби громоздились, золотом вспыхивали под закатным
солнцем  глыбы торосов, меж которых  беспокойно кружило темную воду. Дальний
заречный лес бархатистой каймою тянулся  по-над яром, песчаные берега и косы
разукрашенным  оранжевым  кушаком  опоясывали  заречный  мыс,  далеко-далеко
впахав-  шийся  в  реку. Пляшущим  солнцесветом  приподнимало  темную  тучку
пойменных  лесов   к   голубеющему  небосклону.  Чистая,  святочная   тишина
простиралась  по земле, молитвенно усмирись,  мир поднебесный  ждал рождения
Сына  Божия  --  впереди  были рождественские праздники, а с ними  приходила
привычная, но всегда новая пора, сулящая долгую морозную зиму, неторопливое,
сытое  житье  под  крышами,  толсто придавленными снегом. Многие  из  ребят,
бредущих в казарму, не успели изведать той обстоятельной крестьянской жизни,
не знали, что близится великий праздник, потому как приступила, притиснула к
холодной стене их безбожная сила и порча, были они еще в младенчестве вместе
с  родителями согнаны со двора в  какую-то бессмысленную, злую круговерть, в
бараки,  в эшелоны, в  тюрьмы, в казармы, но все-таки близкой памятью что-то
их тревожило, чего-то в  сосущем сердце трепетало  и вздрагивало,  из-за той
вон белоснежной дали  ждалось  пришествие чуда, могущего  переменить всю эту
постылую  жизнь,  избавить  людей  от  мук и  страданий.  Не может  же такой
пресветлый,  так  приветно сияющий мир, который  еще  недавно звался Божьим,
быть ко всему и ко всем недобрым, безразличным, пустым,  почему в нем должно
быть все время напряженно, тревожно, зло, ведь он не для этого же замышлялся
и создавался...
     "...Страшно и грозно место имам пройти, тела разлучився, и множество мя
мрачное  и бесцеловечное демонов срящет, и никто же в  помощь сопутствуяй  и
избавляяй", -- жутко было слушать Колю Рындина  даже и вполуха, но  хотелось
слушать, хотелось мучиться Божьими муками, да не казармой, казарма -- она уж
точно от дьявола, хотелось Бога почитать, а  не Яшкина бояться. "И да  будет
благодать Твоя на мне, Господи, яко огонь  попаляй нечистые во мне силы... И
да будет благодать Твоя на мне..." -- утешил себя и товаришшев старообрядец.
     -- Где это ты так навострился-то? -- спросили его тоже шепотом.
     -- Навострисся, брат, ковды  усердие проявишь -- баушка  Секлетинья  на
колени попереди себя поставит,  чуть посеред  молитвы отвлекся -- по затылку
вмажет...  Кроме  тово,  баушка Секлетинья сказывала,  что  Бох для  молитвы
головы очищат,  память  укреплят,  оттого даже  совсем  неграмотные хресьяне
завсегда молитвы помнят...
     -- Молитвы составляли лучшие умы и поэты  земли, -- втесался в разговор
Васконян, -- поэтому они достигают сердца...
     -- Скоро ведь, ребята, Рождество...
     -- Вот комиссар Мельников узнает про эти разговорчики...
     -- Да што Мельников? Што комиссар? Тожа человек.
     Белая тишина, еще не опетая ветрами, свистящим песком, гулом  лесов, не
стиснутая трескучими морозами, не скрюченная  заречным волчьим воем, обещала
долгий  покой, сказку,  праздники  с сытой едой, гулянкой  во  всю  ширь,  с
ворожбой, с молитвами, с желанием всех прощать и самому быть прощенным. Лишь
тонкий звон оторвавшейся от тороса льдинки, падающей и на ходу разбивающейся
в хрустальные осколки, да треск  и  скрежет остроуглой глыбы,  оторванной от
нагромож-  дений торосов, несомой  нижним течением под броней реки, внезапно
выкинутой в полынью,  слепо кружащейся по  кругу, бурлящей воду, бьющейся  о
хрупкий припай, сминающей его, нарушали эту беспредельную и все же отчего-то
опечаливаю- щую  сердце тишину.  Птицы не кружились  и не кричали над рекой,
боялись ее  черных полыней,  внезапных  подвижек  и падений не укрепившегося
льда, вороны лепились по прибрежному сосняку, сомлело дремали, подобрав  под
себя лапы; чем-то или кем-то вспугнутые голуби выпрыснули искрящейся стайкой
на свет и тут же, сделав полукружье, вернулись в лес, расселись в глуби его.
     --  Что за  команда? -- раздалось откуда-то сверху. Забывшиеся при виде
земной красоты, заслушавшиеся умиротворительного молитвенного шепота, сплошь
думающие о доме, о родных местах,  о  родителях,  намаявшиеся за  день парни
вздрогнули всей толпою, подняли свои головы.
     Доставая  папахой  нижние  ветви  сосен,  на красивом  гнедом  жеребце,
имеющем светлую  проточину  на  морде,  надменно и ладно  сидел  в новеньком
кожаном седле  моложавый  генерал,  похожий на франтоватого жениха. Передние
ряды   в  растерянности  остановились,  задние  ряды  их  подперли,   войско
смешалось,  сбилось  в  табунок,  шедшие в отдалении  Щусь  и Яшкин,  почуяв
неладное, заспешили к месту происшествия. Вторая рота,  с большим интервалом
бредшая  за  первой,  заметив   смятение  в  боевых   рядах,  мигом  сделала
тактический маневр и углубилась в лес.
     Форсисто,  как это мог делать только он, младший лейтенант Щусь вскинул
к  виску руку,  сжатую  в горсть, музыкально,  можно сказать,  по-дирижерски
качнув  ею возле головы, выбросил из горсти пальцы. Держа пальцы  у виска  в
строгом единении, в то же время выстроив их как бы в вежливом, почтительном,
но  и   лихом  полупоклоне,   командир  взвода  доложил,   что  первая  рота
возвращается  в  расположение  двадцать   первого  стрелкового  полка  после
выполнения трудового задания.
     Генерал, не ответив на приветствие, тронул лошадь из-под сосны, объехал
столпившихся  красноармейцев.   Чуть  в  отдалении  за  генералом   двигался
щеголеватый,  тоже  на жениха смахивающий сержант  с  карабином за спиной, в
новой шапке с алеющей на  ней  звездою, в  бушлатике, стянутом комсоставским
ремнем.
     --  А ну, товарищ младший лейтенант, скомандуйте  своим бойцам умыться.
--  Генерал повелительно показал коротким, перчаткой сжатым ременным хлыстом
вниз, под Яр, на реку.
     Никогда  нигде не  видавшие  генерала парни  так перепугались его, что,
давя друг дружку, сыпанули вниз с песчаного яра кто на заднице, кто кубарем,
кто как. Под сыпучим песчаным яром из земных глубин,  нежно воркуя, струился
чистый  ключик. Летом он был студенее обской воды, сейчас  вода в нем теплее
обской.  Прорыв   узенькую  полоску  в  забереге,  ключик  желтой  ленточкой
покачивался среди ледяного  пространства, желтым он был оттого, что струился
по песчаной  косе, за долгие годы своего  уединенного  существования им же и
намытой.
     Красноармейцы сняли шлемы, рукавицы, встали на колени вдоль промоинки и
увидели свое отражение в воде отчетливо, как  в зеркале. Никто из парней сам
себя не  узнал. Из  воды глядели  на них  осунувшиеся, чумазые лица,  сплошь
подернутые пушком,  у  всех  слезились глаза, сочилось  из  носа,  появились
ранние,  немощные  морщины  у губ и на лбу.  Если к  этому добавить, что  на
лесодобытчиках были  порваны и прожжены шинеленки, размотались, съехали вниз
неумело намотанные мокрые обмотки, ботинки  от воды и сушки были скороблены,
шлемы от соплей  на застежках белые, то сделается понятно, в какое удручение
впал форсистый генерал на коне, когда,  умывшись,  солдатики предстали перед
ним,  выпростав из тряпья шлемов сросшиеся  с ними бледные, испитые мордахи.
Один  вояка выдрал  из  снега мерзлый капустный лист и,  не успевши изжевать
овощь,  сжимал  зеленый  лоскуток  в  горсти,  утянув его  в рукав.  Генерал
спешился, попросил служивого показать, что это там у  него. Парнишка покорно
разжал ладонь  с  огрызком капустного  листа. Генерал, разом потерявший  всю
свою бравую осанку, удрученно спросил:
     -- Зачем вы это едите? Разве вам не хватает военного пайка?
     -- Хватает, -- потунясь, тускло прошелестел губами паренек.
     --  Так зачем  же  вы  кушаете отбросы? Лист мерзлый. Вы  ж  простудите
желудок.
     -- Не знаю зачем. Так.
     -- Бросьте. Пожалуйста, бросьте.
     Служивый  с сожалением  разжал ладонь,  уронил к  ногам огрызок  листа.
Генерал  заметил, что  в  тот листок уперлось сразу множество голодных глаз,
еще раз оглядел неровный и неладный строй, состоящий из дрожащих от умывания
холодной водой, ободранных солдат, напоминающих скорее несчастных арестантов
из дореволюционного времени,  так обличительно  изображаемых  на  живописных
полотнах и в кинокартинах передового советского искусства.
     -- Ведите, пожалуйста, людей в расположение, товарищ младший лейтенант,
-- негромко приказал  генерал  и, легко взнявшись в седло, опустивши голову,
поехал вдоль берега Оби, так ни разу и не оглянувшись.
     Щусь  и  Яшкин,  как только рота вошла  в  лес, погнали ее бегом. Парни
россыпью  рванули  по сосняку, запинались за корни и валежины, падали. Яшкин
визгливо матерился,  беспощадно  пинал по-козлиному  блеющего красноармейца,
того  самого,  что  выцарапал  из-под  снега капустный лист и  не  сумел  им
распорядиться.
     Еще не познали солдаты наяву, что такое отступление и  паника,  но вели
себя в лесу точно так же, как на войне во время массового драпа.
     Кто был он, тот форсистый генерал на коне? Зачем он приезжал на Обь? --
солдатам пока не дано было знать, но встреча с ним не прошла бесследно.
     В полковой столовой появился еще один генерал, но совсем  не похожий на
того красавца, гарцевавшего на коне, пришельца из какого-то простым смертным
неведомого  сословия. Этот генерал тоже  был в  каракулевой папаxe, в шинели
стального цвета, с  яркими  петлицами, с  желто-красны-  ми  угольниками  на
рукавах, звезда на папахе была вделана  в золотого жука.  Словом,  все как у
настоящего генерала, но  бросалось в  глаза -- человек  ровно бы  перешиблен
стягом  в пояснице.  Лицо  у  него  вытянутое,  обескровленное,  с глубокими
складками  и морщинами,  руки  худые,  с  синюшно  светящимися  ногтями.  По
столовой  он  не  шел, а  плыл,  судорожно  гребя руками. Ноги  в начищенных
ботинках,  выше которых краснели нарядные  лампасы, впрочем,  едва  пламенем
занявшиеся, они  тут же гасли под  стальной твердью длиннополой  шинели,  --
ноги далеко  отставали от согнутого туловища, которое от согбенности  да еще
оттого, что отсутствовали выразительный  генеральский зад и  брюхо, походило
на доску, скорее даже  на  узкую крышку гроба.  Там, где  быть генеральскому
телу, полному вельможного достоинства, вообще  ничего не было, никакого тела
-- скелет,  обтянутый шинелью, двигался по столовой.  Едоки замирали по мере
того, как от  стола к столу, качаясь, переплывал генерал. Он  останавливался
возле   торца  каждого  стола,  за  которым  питалось  два  десятка  бойцов,
протягивал руку, если ему не догадывались подать  ложку,  сам брал ближнюю к
нему, набалтывал ею в тазу суп, приподнимал с  железного  дна посудины кашу,
будто  нерастеребленную  овчину,  взвешивал  на руке пайки  хлеба и,  молвив
голосом, совсем не похожим  на начальственный: "Продолжайте обед, товарищи",
следовал дальше, в прелый туман, в полутьму столовой.
     Так  вот,  словно  бы неся гроб  на  спине,  обитый  серебристой  серой
материей, пронзил живую плоть  столовой  генерал и  исчез в  противоположных
дверях -- такая уж впускательно- вышибательная  архитектурная система о двух
входах-выходах была у этого всегда полутемного, всегда волглого,  под модный
барак строенного  помещения. Потолки в  этом сооружении подпирались шеренгой
полуокоренных  стволов; вверху  наподобие  опавшего доисторического  цветка,
упершегося   н   потолок   тычинками  брусьев,  издали   стояки   напоминали
непроходимый, бурей ободранный  лес. Уныло, бездушно, зато  удобно -- кушать
народ входил в одни ворота,  отстоловавшись,  вываливал в  другие -- никакой
толпы, никакой толкотни, во всем армейский порядок.
     Покатился слух: общепит  двадцать  первого полка проверял сам начальник
здравоохранения Сибирского военного округа. Начальство ждало  нагоняя, народ
--  улучшения  питания.  Но  ничего  этого  не  последовало  да  и не  могло
последовать  --  командование  и   хозяйственники  двадцать  первого  полка,
исправляя многие ошибки и сбои  военной машины,  предпринимали  сверхусилия,
чтобы накормить, напоить, одеть, обуть и  хоть как-то сохранить, подготовить
к  сдаче на  фронт  десять тысяч  молодых  парней  двадцать четвертого  года
рождения и наскребенных после госпиталей, по пересылкам, по  углам огромного
государства да по пригревным хитрушкам резервистов других призывов и годов.
     Бедственное  время  страшно еще тем, что оно не только  угнетает -- оно
деморализует   людей.   Полк,    успешно    занимаю-    щийся    подготовкой
разновозрастного состава, людей,  уже хвативших  в  жизни  всего и  всякого,
готовых  к любым  испытаниям,  неожиданно  столкнулся с  проблемой,  которую
решать надо было всем миром и собором еще во время призыва в армию, может, и
до этого. Встретившие войну подростками,  многие ребята двадцать  четвертого
года попали  в  армию,  уже  подорванные недоедом, эвакуацией,  сверхурочной
тяжелой   работой,   домашними   бедами,   полной   неразберихой  в   период
коллективизации и первых месяцев войны.
     Страна не  была  готова  к затяжной войне  не только  в смысле техники,
оружия, самолетов, танков -- она не  настроила людей на долгую, тяжкую битву
и делала это  на  ходу, в  судорогах, в спешке,  содрогаясь от поражений  на
фронтах,  полной бесхозяйственности,  расстройства быта и экономики в  тылу.
Сталин  привычно  обманывал народ,  врал напропалую в праздничной ноябрьской
речи о том, что в  тылу  уже полный  порядок, значит, и на фронте тоже скоро
все изменится.
     Все налаживалось, строилось и чинилось на ходу. К  исходу сорок второго
года  кое-что  и  кое-где  и было налажено, залатано,  подшито  и  подбрито,
перенесено  на  новое место и  даже  построено, однако всевечное  российское
разгильдяйство, надежда на авось, воровство, попустительство, помноженное на
армейскую жестокость и  хамство,  делали свое дело -- молодяжки восемнадцати
годов от роду не выдерживали натиска тяжкого  времени и требований армейской
жизни.
     Испугавшись,  что начмед  военного округа,  пронзивший узким  туловищем
насквозь столовую  и  уплывший  в  морозную  густую  наволочь, наведается  в
казармы, в  помещениях  подняли панику, шла уборка, и  не  уборка  --  прямо
сказать,  штурм казарменного  черного  быта:  скоблились нары,  намачивались
полы,  подбеливались  стены  дежурок  и  каптерок,  всюду  произведена  была
дезинфекция, толсто насыпан порошок, с испугу начищено было оружие, упрятаны
деревянные макеты с обломанными лучинными штыками.
     Вонь  хлорки и  карболки  смешивалась  с  давно  устоявшимся в  казарме
запахом  мочи,  нечистого,  потного тела,  смоченной грязи  на  полу,  запах
конюшни был так густ и  сногсшибателен, что старшина Шпатор, крепко подумав,
отрядил в  дальний лес на речку Бердь за лапником  целое отделение солдат --
пихтовые,  еловые  и сосновые  лапы, набросанные  на пол, подвешенные в виде
гирлянд на  нары,  в выбитые  окна, свежо  веяли по  глинисто воняющему,  от
сумерек  глухому  подвальному  пространству  казармы  дуком  древней,  вечно
зеленой тайги и скрытой под снегами пашенной земли.
     Кормежка в  столовой скудела, нормы закладок в  котлы убывали, животные
жиры  и  мясо  все  чаще заменялись комбижиром, какой-то  химической смесью,
именуемой  нездешним  словом "лярд".  Каша  становилась по виду  все ближе к
вареву,  именуемому  на  Руси размазней. В  жидком  супе уже не  рыбий кусок
плавал, какое-то бурое крошево то ли из рыбы и серой разварившейся крупы или
картошки.
     Нарастал ропот, увеличивалось количество  доходяг  в ротах,  теперь уже
чаще и чаще в казарме первого батальона зычный, остервенелый раздавался мат,
обещания навести в первой роте такой  порядок, что  все кругом ахнут от того
порядка, --  то командир роты Пшенный вплотную  приступил к исполнению своих
обязанностей.

Глава пятая

     В   совсем  какое-то  дохлое,  промозглое  утро  командир  первой  роты
лейтенант  Пшенный  приказал  всем  до единого красноармейца вверенного  ему
подразделения  выйти  из  помещения  и  построиться.  Подняли  даже больных.
Попцова  стянули с нар  за ноги,  заправили его, дрожащего, мокрого, мятого,
дико  вытаращившего  гноящиеся  глаза, вытолкали на улицу.  Думали, командир
роты увидит, какие  жалкие эти нижненарники, которых старшина Шпатор и  даже
помкомвзвода Яшкин  не трогали,  боясь  слез  и стонов,  пощадит их,  вернет
обратно в казарму. Но Пшенный скомандовал:
     -- Довольно придуриваться! С пес-сней шагом арш на занятия!
     Голос  Бабенко  откликнулся,  зазвенел  в зимней  сутеми, в  трескучем,
морозом пронзенном пространстве военного городка.
     Довольно часто случалось, что и звенел-то  теперь  один  Бабенко,  рота
лишь открывала рты, клубила пар отверстиями и не издавала ни звука. Старшину
Шпатора не проведешь.
     -- Бабенко на месте! -- командовал он. -- Остальным песельникам на снег
и по-пластунски вперед!
     Раз  проползешь,  взад-вперед  два  проползешь,  поцарапаешь  брюхо  об
мерзлый снег, мочой и разным дерьмом напичканный, -- запоешь как миленький.
     У Пшенного морда, на ведро величиной и формой похожая, гладко  выбрита,
новый  подворотничок светится,  сапоги блестят, глазки оцинковело  сереют на
емкости.  "Где подлый враг не проползет,  пройдет  стальная  наша рота!"  --
завели  сначала,  как водится  вразброд, но  постепенно  разогрелись  боевые
стрелки, осилили песню.
     Васконяна и Колю Рындина, портивших порядок, снова отогнали взад строя.
Булдакова же куда-то  отрядили, в какую-то контору пол мыть -- будет  он пол
мыть! -- у особняков этот пройдоха на крючке, брешет  там, чего в его удалую
башку  взбредет, правду-то не  скажет, правда сделалась  страшнее лжи, да  и
пусть  стучит,  пусть  сексотничает  --  дальше  фронта не пошлют, хуже, чем
здесь,  содержать  не  будут,  некуда  хуже-то, и жопа не  по  циркулю у  их
замордовать  всех-то.  Вон  Колю Рындина как  ломали!  Всей  политической  и
сексотной кодлой, мракобесием  его  веру  называли, сулились в  бараний  рог
согнуть старообрядца из далеких Кужебар, а он как молился, так и молится, не
зря, стало быть, учили в школе, да и везде и всюду, особо по переселенческим
баракам,  арестантским  поселениям,  --  быть  несгибаемым,  не  поддаваться
враждебным веяньям, не пасовать перед трудностями,  жить союзом  и  союзно с
коммунистами. Вот и  живут  союзно, кто кого сомнет, кто  у кого кусок упрет
иль изо  рта выдернет,  тот, стало быть, и сильный, тот  и в голове союза. А
старообрядец  Коля Рындин  --  молодец,  не пасует  перед  трудностями,  хер
положил он на все увещевания и угрозы агитаторов-ублюдков.
     Он  и есть  несгибаемый человек. Гн