знаваемо чистые, свежо  дышащие, в хрустящем
белье -- от Ванечки и Максимушки, бедующих на войне, оставшееся,  всплакнула
Настасья Ефимовна. Старый  солдат  укротил ее строгим, упреждающим взглядом.
Промокая  лицо  ушком платка, хозяйка распевно  пригласила дорогих гостей за
стол.  Стесняясь  почестей,  себя,  таких  легких телом, стесняясь, в  чужое
исподнее переодетых  -- Корней  Измоденович  настоял,  чтоб "амуницию"  свою
гости оставили на деревянных  вешалах над каменкой --  "потому как тварь эта
не разбирацца: царский ты гусар аль сталинский енерал -- ест всех".
     -- Старуха  замочит амуницию  в корыте  да  с мылом  и золою  санитарию
проведет.
     На столе  в  эмалированных мисках,  керамических и фарфоровых тарелках,
горой наваленная, ошеломляюще  пахла  горячая картошка со свининой  и луком,
огурцы тут были, калачи в муке, капуста, грузди и еще чего-то, и еще что-то,
но картошка  замечалась раньше  всего. Лешка с Хохлаком и не  заметили средь
тарелок, в снедь эту богатую впаянную, зеленоватую бутылку под сургучом.
     Старый солдат,  судя по его уверенной деловитости, был когда-то большой
специалист по части застолий,  налил сразу по половине  граненого  стакана и
быстренько управился б  со своей нормой, но одному ж пить-гулять непривычно,
он приневоливал ребят.
     -- Ой! -- замахал руками Хохлак. -- Мы схмелеем сразу! Непривычные.
     -- Што за русские солдаты? Што за бойцы? Как оборону держать будете?..
     -- Да какие они те бойцы! -- Робятишки и робятишки,  -- потащила  опять
платок к глазам Ефимовна. -- Извиняйте, детушки, чем богаты... Ты  постопори
с вином.  Дорвался! Ешьте! Ешьте! -- И сама накладывала в тарелки солдатикам
картошку, солонину.
     Они  ели неторопливо, изо всех  сил стараясь жадность не  проявлять. Не
дождавшись   никаких  предложений   насчет   дальнейших   действий,   Корней
Измоденович, вовсе истомившийся от многотерпения, поднял свой стакан, мотнул
им над столом:
     --  Ну,  дорогие  гости!  --  и  не в  силах  дальше  продолжать  тост,
чендарахнул водочку до дна, до капельки, дирижируя сам себе свободной рукой,
зажмурясь  посидел,  вслушиваясь в себя, как  там  она, родимая,  шляется по
сложному человеческому нутру, благостно грея чрево, тряхнул все еще кудлатой
с боков головою: -- А-ах, хороша, блядина!
     -- Ты хоть при детях-то окоротись!
     --  При  детя-ах!  --  передразнил  Настасью  Ефимовну  хозяин и  повел
прочувствованную  речь о  том, что сии  дети еще  покажут курве Гитлеру, где
раки  зимуют, еще  пощупают русским  штыком,  где  у  немца  слабко, у немки
крепко, помнут им брюхо и  под жопу  напинают: -- Помяни мое слово, Фимовна!
Помяни!  На  исходе  немец.  Быть  ему  биту, быть ему  к  позорному  столбу
приставлену, потому как лесурс его совсем не тот, что наш. Взять хотя бы тот
же лесурс  человеческий... А ну-ко, братки-солдатики, подняли, подняли -- за
погибель проклятущего врага, подняли!..
     И подняли! Куда денешься-то? Напор  хозяина был неотразим.  И захмелели
сразу,  тоже  руками  замахали, заговорили про лесурс,  сколько, мол, их,  и
сколько нас, да взять просторы наши...
     -- Не наливай больше! --  прикрикнула Ефимовна на "самого". -- Они, как
вакуированные с Ленинграду, истошшены. Ешьте, детушки, ешьте! Этого балабона
не слушайте -- он любо собранье переговорит.
     Но как  ни  сторожилась, ни бдила Настасья Ефимовна, владеющий маневром
старый  солдат,  "уговорив" из бутылки остальное, стоило  Настасье  Ефимовне
отлучиться -- обиходить и закрыть на ночь скотину, не глядя,  уверенно сунул
руку под  кровать,  заправленную пышными  подушками, вышитым  покрывалом,  и
выкатил  из-под  нее  весело  булькающую  бутылку. Сноровисто  раскрошив  на
поллитровке  сургуч,  подтянув на  ладонь рукав  рубахи -- для "мартизации",
хлопнул по донышку  так, что пробка чуть не выбила промерзлое окошко,  водка
пузырями взвихрилась в горлышке.
     Безвольные,  расслабленные  ребята выпили  "по  мере души", как  сказал
хозяин -- у него-то душа была куда как обширна! После чего Хохлак потребовал
баян.
     -- Ты че? Играешь?! -- удивился Лешка.
     -- Громко сказано, -- махнул рукой Хохлак, -- так, пилю.
     --  А  гармошка?  Гармошка   не  годится?  --  поинтересовался   Корней
Измоденович.
     Хохлак строптиво стукнул кулаком по столу:
     -- Баян!
     Старик покачал головой, у-у, мол,  какой настырный воин-то! Посоображал
маленько.
     --  Баян есть.  У  завклуба Мануйловой, но  она его никому не доверяет,
пятьсот  рублев стоит вещь, играть на ем  в Осипово  никто  не  умеет,  сама
Мануйлова -- тоже. Бабье! -- сокрушенно потряс головой старый солдат, но тут
же сорвался с места, надернул подшитые валенки, держа шапку за ухо в  зубах,
натягивая телогрейку, прокричал уже на ходу -- Чичас, робятушки!
     --  Куда ты, оглашенный?  Куда  на  ночь  глядя?!  -- всплеснула руками
возвернувшаяся в избу Настасья Ефимовна, отстраняясь с пути шустряги мужа.
     Корней  Измоденович  по-мальшически  боднул  ее  в грудь  и  был таков.
Настасья Ефимовна покачала головой -- вот посмотрите,  дескать, люди добрые,
с каким золотом я век домаиваю.
     Минут через двадцать в избе Завьяловых оказались баян и сама Мануйлова,
баба  молодая, но  крепко  истертая сельской и всякой другой культурой. Пока
баян "согревался" на печи, она недоверчиво оглядывала компанию,  отстраняясь
от стола, отпихивая граненую стопку.  Потребовав полотенце,  Хохлак постелил
его  на колени, начал бережно  протирать кнопки, меха, все драгоценное  тело
лакового  инструмента.  Дом  Завьяловых  благоговейно  притихнул.  Мануйлова
расстегнулась.
     -- Этот может! -- хлопнув стопку водки, тыкая вилкой в тарелку, которая
поближе, заключила она и зашарила в кармане шубы, отыскивая курево.
     -- В нашей избе табашников отродясь  не  велось, -- упредила культурную
даму хозяйка, -- я и робят, прежде чем пустить, опросила нашшот курева,
     -- Наливайте тогда еще стопку, -- приказала гостья.  Корней Измоденович
мигом откликнулся, плеснул ей, и себя тоже не забыл. Настасья Ефимовна в это
время  наступила ногой  на пустую бутылку-поллитру  под  столом,  вынула  ее
из-под нависшей скатерти и навалилась на "самово":
     -- Ты ковды это сообразил? Другу-то где добыл?
     Корней Измоденович начал вертеть пятерней над головой, вспоминая, где и
когда он разжился бутылочкой, и как  бы  он  выкрутился -- неведомо, но  тут
подоспела помощь:  Хохлак, пробуя  баян,  извлек  первые  звуки,  разведочно
пробегая пальцами  по  белым  перламутровым  пуговкам, и хозяин  отстраняюще
повел рукой в  сторону  своей  старухи,  отвяжись, дескать не  мешай, не  та
минута. Сейчас тут такое начнется!.. И ждал, ждал,  приоткрыв  рот, не дыша,
веря и не веря в  приближение музыки,  ноги его сами собой нервно дрыгались,
перебирали одна другую под столом.
     Сперва  тихо,  плавно,  вкрадчиво,  зато  сразу  задушевно  поплыла  по
крестьянской  светленькой  избе музыка, заполняя  ее от пола до потолка,  от
стола и до печки, от дверей и до окон, и дальше, дальше, сквозь окна с почти
замерзшими на них  простоватыми, полуопавшими  деревенскими цветами,  сквозь
двойные  рамы, и  дальше, дальше плыла  она, распространялась над сугробами,
над домами, над плавными, пустынно мерцающими снегами, все шире, все  полней
разливалась  та нечаянная, негаданная музыка.  Дрогнула деревня. Кто еще  не
спал,  замер с подушкой в руках, кто пеленал ребенка, заслушался,  скомкав в
горсти пеленку, кто  рубаху на ночь сымал, так и остановился, не  досняв ее,
кто  вышел нужду  справить, забыл  про нужду,  кто с поля  иль с  воли шел в
деревню, замедлил  шаги,  приостановился, кто  скотине  корм  давал, на вилы
навалился, чтоб сено не шумело, кто печь топил -- у чела печи замер, глядя в
огонь, кто ужинал -- ложку на стол  положил, кто простудой маялся, кашель  в
груди утишил, а кто  уже спал, тот  думал, что ему снится что-то давно-давно
слышанное, такое сердцу  близкое,  нежное...  И  не один,  не  два человека,
притихнув в себе, горько  плакали  про  себя от занявшейся  в  груди сладкой
боли, вроде  бы  давно  и  навсегда забытой, непонятной  печали.  В  избе же
Завьяловых, утирая слезы, Настасья Ефимовна повторяла и  повторяла, глядя на
портреты приемных сыновей:
     -- Ванечка! Максимушка! Че у нас в избе-то деется...
     Сжав  до  боли виски пальцами,  трудную  вел  умственную  работу Корней
Измоденович,  воскрешая  в  памяти  то, что играл молодой гость. Слышал  же,
слышал он где-то, когда-то мелодию эту, помнил и слова к ней. Давно, правда,
это было, в окопах, в госпитале ль, в  каком-то исходном  месте жизни, средь
степу, под самыми ль звездами....

     Спи-ишь, ты спишь, моя родная,
     Спи-ишь в земле сы-ы-ыро-ой...

     Прошептал  Корней Измоденович и  вопросительно глянул на  Хохлака.  Тот
кивком головы подтвердил -- правильно, давай дальше, и, обретая уверенность,
старый воин повел:

     Я-а пришел к тебе, родная,
     С горем и тоской...

     Тут  уж Настасья Ефимовна  совсем улилась слезами.  Мануйлова  наливала
себе  сама, стукалась  стопкой о стакан Лешки Шестакова  и почему-то гнусаво
требовала:
     -- Солда-ат! Пожалей одинокую женщину!
     Лешка  не хотел ее жалеть -- разлохмаченная, сырая с головы,  была она,
однако, с сохлыми морщинами у рта, бледно-синяя,  шибко  она ему  напоминала
шурышкарских брошенок, курящих,  пьющих,  меры ни в  чем не знающих. Ответно
стукнувшись стаканом о  стопку гостьи, Лешка отставлял посудину в сторону --
баян он любил. Эх, как разведет его, бывало,  отчим Герка-горный бедняк... И
зачем  он  на него сердился, зачем уши  затыкал, на мать с кулаками кидался,
требовал выдворить  гулевого и ветреного мужа из дому.  Глупое мальчишество,
неразумная юность, дурная молодость... Стоп! А  где она, молодость-то? Когда
была? Да вся с собой, вся в изнурительной муштре, вся в промысле, в битве за
дратву, за место ни верхних нарах, за...
     Но тут началось!
     Разогретый застольем, не останавливая музыки, как это умеют делать лишь
гармонисты, распаленный баянист хватанул водки и бодрым голосом выкрикнул:

     Даль-леки от нас огни кремлевские...

     Корней Измоденович радостно подхватил:

     А впереди бескрайные расейские снега...

     Дальше  пошла, как потом объяснял старый  солдат, "разножопица". Хохлак
пел; "В бой идут полки могучие, советские", -- старый солдат кричал: "В  бой
идут полки  гусарские,  московские..." И когда  дело дошло до  припева,  оба
певца уже ехали в одной упряжке в разные стороны;

     С нашим знаменем, с нашим Сталиным
     До конца мы врага разобье-оо-ом!
     С царем-батюшкой, за отечество,
     Как один, живо-оты покладе-о-ом!

     --  Старик, ты больше не примай! -- заметив, как подбила  мокрые губы и
насторожилась Мануйлова  при словаx --  "с царем-батюшкой, за отечество", --
упредила Настасья Ефимовна и дала распоряжение:  -- Всей команде отдыхать! С
дороги робятки. Самому на печь --  плясать  чичас вскочит, ночью ему ноги  в
обруч вязать начнет. Натирай  его.  Тебе, дорогая гостья, за музыку спасибо.
Натапливай клуб  шибчее, завтра  солдатики  те  таку  музыку  дадут, что все
девчонки в клуб слетятся.
     Уже погасив лампу, в потемках,  с печи, до которой едва добрался хозяин
и ублаженно засвистел носом, устраиваясь рядом с ним, Настасья Ефимовна дала
последнее распоряжение:
     --  По  малой  нужде, робятушки, можно  в  таз,  под  рукомойник.  Пили
всеш-ки. По большой прижмет -- в огород не бегайте -- испростынете. Борьке в
свинарник цельте -- у его тепло, и он не кусатца.
     "Господи! -- засыпая, умилился Лешка Шестаков. -- Вот что это такое".
     -- Ты  спишь? --  ткнул  его  в  бок Хохлак.  -- Давай завтра дрова  им
исколем, по двору поможем.
     --  Давай. -- Лешка помолчал, послушал и сонно зевнул: -- Повезло нам с
избой...
     -- Да уж, не у всякой мамы так.
     -- Это верно, --  еще успел вслух подумать Лешка, --  у моей  мамы тоже
весело, да не собрано...  -- И на этом всякие  мысли его иссякли, чистый сон
сошел на него.


     Утром, пряча глаза от  Настасьи Ефимовны, служивые  вяло  позавтракали,
промыли нутро чайком. Корней Измоденович кротким взглядом вопрошал супругу о
дальнейшем существовании. Она не сострадала болезному человеку, отсекала его
поползновения:
     --  Чего  глядишь, как  петух  на  вешнюю  курку?  Оттоптал,  оттоптал!
Помощница по клубу  не привыкла че-то на  завтре оставлять. Ox, ox, робятки,
молочка бы вам, сметанки, творожку. Корова в растеле. Постимся.
     Хозяин бунтующе изругался, плюнул, вышел из-за стола, опоясался, прибил
рукавицей шапку на голове и, хрястнув  дверью  так,  что из трубы  на шесток
русской печи потекла сажа, в рамах задребезжали стекла, удалился.
     -- Эко его ломат, эко его гнет! -- проворчала Настасья Ефимовна.
     Лешка и Хохлак потянулись за хозяином.
     Чистое,  морозное утро простерлось  над белой степью и  над  деревушкой
Осипово,   затерявшейся   в  снежном  пространстве,  осиянном  ослепительным
солнцем.  Небо было высоко  и не  по-зимнему прозрачно, даже  сголуба.  Даль
казалась  бескрайней,  и  снова желтела,  плыла  в  бесконечность золотистая
полоса выветренных,  но стойких хлебов, за которыми рябили березовые колки и
стригучие перелески. Над желтыми  полями кружилось  воронье, грузно опадая в
поруганное поле, на прогнутые спины стогов, беспризорно плывущих по степи.
     В деревне заливались собачонки, где-то брякнуло, звякнуло,  от двора ко
двору  стреляли  девчонки,  каркало  воронье,  трещали  сороки  у   колодца,
плескалась вода в бадье, возле колоды  отфыркивались  мокрыми губами лошади,
молитвенно-тихо,  неутолимо  сосали воду  изнуренные  работой быки  и, налив
брюхо,  равнодушно   стояли,  глядя  в   пустоту.  Над  бараками,   как  над
многотрубными  крейсерами,  дымило бойко  и  густо, глуша  мирно  струящиеся
сизыми дымками низенькие избы. Все было вроде как  было,  и все же брожение,
беспокойство,  знобящее ожидание жутких перемен, охватившее  Осипово, витало
над ним и тревожило его.
     Корней  Измоденович  бродил по  колено в снегу подле  ломкой  березовой
городьбы, гнутым ломиком  выворачивал из  сугроба пестрые хлысты  с  лохмато
растопорщившейся  драной корой. Парни выволокли из-под навеса козлину, сняли
пилу  со  стены и  начали в охотку пилить дрова, отваливая  в  снег чурку за
чуркой.
     Вышла  Настасья Ефимовна,  постояла,  покачала  головой  и,  ничего  не
сказав, выпустила  во  двор  пеструю, осторожно ступающую  корову, вытолкала
ядреного  подсвинка Борьку,  который,  осмотревшись  на  воле,  взвизгнул от
радости, принялся бегать по двору, взбрыкивая розовеньким задом.
     --  Весь в  хозяина! -- заметила  Настасья Ефимовна  и принялась вилами
вычищать навоз из стайки.  Корова стояла неподвижно,  клубила  пар из теплых
ноздрей, смотрела на Божий  мир, о чем-то грустно думая, вслушиваясь в себя.
Настасья  Ефимовна погладила  ее,  легонько  похлопывая по  боку,  направила
обратно в теплую, всю внутри окуржавелую стайку.
     Борька бегал, бегал по двору, вдруг притормозил возле пильщиков, уперся
в  них  взглядом  школьного  хулигана,  завинтив  аж в два  кольца веревочку
хвоста, хрюкнул. Бросив  пилу, Лешка и Хохлак начали гоняться за подсвинком,
имали его за ноги, свалили наконец, опрокинули  на спину и начали почесывать
ему  брюхо. Борька-бунтарь, только что,  словно пьяный  мужик,  валявшийся в
снегу, дергавший ногами, умиротворенно захуркал, отдаваясь блаженству.
     -- Вот бухгалтер!  Разнежился!  Распустил брюхо. Теперь его в стайку не
загнать.
     Настасья  Ефимовна, выскребавшая лопатой в  Борькином  хлеву и вдосталь
нахохотавшаяся  над  расшалившимися  парнями  да  над  Борькой,  со  вздохом
сказала, уходя в избу:
     -- Дети. Совсем еще дети, -- и наказала "самому": -- Ты долго парней не
сплатируй. Наволохаются еще за жись-то свою.


     В русских селах не принято говорить о смерти, другое дело -- оплакивать
мертвого, помолиться за  него. Некогда. Умирать собирайся, а жито сей, вот и
Настасья Ефимовна не  понимала и понимать не захотела,  что может оборваться
жизнь этих парней на войне.
     До  обеда  парней  не  тревожили.  В  обед  собрали  роту  в  столовой.
Посветлевший   взглядом  и  без   того  прозрачных  глаз,   чисто  выбритый,
подтянутый, исторгающий благодушие, струящийся ароматами одеколона, командир
роты  провел собрание с личным составом,  к  поре подоспевший Тебеньков Иван
Иванович  произнес  короткую  речь,  из которой  следовало,  что  патриотизм
советского  народа все нарастает и  нарастает.  О грани этого патриотизма не
может   не  разбиться  фашистский   дредноут,   вся  фашистская  нечисть   в
конце-концов  пойдет  ко  дну,  найдет  могилу  в  российских пространствах.
Труженики  совхоза имени товарища Ворошилова приветствуют молодых патриотов,
прибывших на прорыв, питание обеспечено, одежонка какая-никакая выдана.
     --  Ну а  девчата наши, -- заключил речь директор  совхоза, -- не дадут
скучать молодым бойцам, бойцы же  не поранют сердца наших девчат, а  если  и
поранют, дак только любовным орудьем, но не до смерти.
     Хорошо, речисто говорил Иван Иванович.


     Вечером  в  осиповском  клубе  скрипели  половицы,  ломились  скамейки.
Отмытая в банях, приободрившаяся армия грудилась, пошучивала, уже и анекдоты
пошли, хохоток местами всплескивался.
     Все напряженно  ждали Мануйлову. Она пришла расфуфыренная, накрашенная,
в цветном  платке, в  коротеньком  полушубке, отороченном  на  рукавах и  по
отворотам  бортов.  Посмотрела  на  народ критически,  постучала  ключом  по
ладошке и, махнув  рукой, куда, дескать, вас денешь, открыла красный уголок,
выдала баян.
     В  кладовку, увидев там газеты, брошюры и книги, просочились Васконян и
Боярчик. Заметив, как  бережно относятся они ко всякой бумаге,  как трепетно
берет Васконян в руки книгу, Мануйлова сунула ему ключ и сказала, что вот он
и будет ответственный за красный  уголок, сама же поспешила на голос  баяна,
на  ходу  ему  подпевая:  "ляй-ляй-ля-ля-аа,  ляй-ляй-ля-а-а!"  На  лету  же
подхватила   какого-то  красноармейца,  мотанула  его  в  вальсе.  Кто  умел
танцевать, тоже начали  распределяться попарно,  со смешками,  с подковыром,
неуверенно пробуя переступать, кружиться невпопад.
     Но  затаенные  ожидания  ребят  не  оправдывались,  буйного  веселья не
наступало.  В  давно  не топленном,  запущенном  клубе  села Осипово  было и
холодно, и серо, и сыро -- для подогрева всеобщего тепла, бодрости и веселья
здесь недоставало главного двигателя -- девчат.
     Феля Боярчик тренированной  рукой мигом  нарисовал цветными карандашами
на обороте старого плаката портрет Сталина и еще жизнерадостного, упитанного
красноармейца со знаменем в руке среди колосящихся хлебов да  зелени шумящих
берез. Отозвав  в  сторону  тенора Бабенко под  видом  помочь  прибить  свои
творения  к  бревнам,  пошептал  ему  что-то,  кивая   головой  на  неплотно
прикрытую, холод и пар струящую дверь клуба.
     Бабенко был да не был в клубе.
     Смело черпая  снег  загнутыми  для  форса  голенищами  валенок,  ротный
запевала обошел клуб и  обнаружил стайку девчат, жмущихся к стене, внимающих
музыке. Две или три при появлении тенора Бабенко с визгом сыпанулись сверху,
в снег; девчонки, которые повыше и покрупнее, подсаживали подружек на плечи,
те заглядывали в окно в чуть вытаявшую дырку, с замиранием сердца  сообщали,
что делается в клубе, какое там коловращение военных кавалеров происходит.
     -- Дэ-вчатку-у!  -- запел  тенор Бабенко. --  Милы вы наши дивчатку! Мы
шукаем, томымсь, а вас нема и нема! Та що ж вы в окно  заглядываете? Ласкаво
просимо!  --  не очень-то длиннорукий,  не  очень-то  крупный  собою Бабенко
сгреб, однако, целую охапку девчат, вежливо  поволок их в клуб. За  короткий
путь  он  выяснил,  что  есть  среди девчат  его  землячки,  и  пел, пел  им
соловьи