панным батальоном".


     Но немцы прекратили  активные действия. С утра еще гоношились,  местами
атаковали, однако вяло,  без  большой охоты  и огня, потеснили еще  дальше к
реке  пехоту полковника  Бескапустина, загнали  уж  в  самую  глушь  оврагов
передовой батальон Щуся.
     Из штаба дивизии потребовали восстановить положение и вообще вести себя
поактивней.  Но  чем,  как  проявлять  ту  активность?  Прекратив  атаки  на
плацдарме, немцы  блокировали реку  и  берег  реки, били, не переставая,  по
всему, что плыло и могло плыть, по  любой чурке,  доске, бревну всю ночь, не
глядя  на  плохую, вроде  бы нелетную погоду, над  рекой  гудели самолеты  и
спускали долго  тлеющие  фонари.  Сами  же самолеты  трассирующими очередями
указывали  цели, и с земли расстреливалось все, что обозначалось на реке или
возле нее.
     На  исходе  сил,  с  последними  боеприпасами,  надеясь  в основном  на
поддержку  артиллерии и  реактивных  минометов, полковник Бескапустин  решил
контратаковать противника.


     Припоздалое  бабье лето выдало еще  одно  звонкое  утро.  Иней  повсюду
искрился,  солнце  было сплошь простреляно  синими  стрелами, взлетающими от
земли  и ломающимися  в его  настойчивом свете, соломой пылали  лучи солнца,
крошась,  осыпались  вниз.  Берег,  хрустально сверкающий,  сплошь  испятнан
следами крыс, ворон и чаек: крысы,  объевшиеся человечиной, никого и  ничего
уже не страшащиеся, плотной чередой сидели по  урезу реки, время  от времени
припадая к воде, поднимали  сатанинские  драки, с визгом свивались в грязный
клубок, заваливались в воду и, мокрые, скулили за камнями,  облизывали себя,
напропалую лезли в обогретые людьми норы.
     Неспокойное  течение покачивало  у приплесков и  в уловах  черную  шубу
мухоты,  которая  и  по  берегу  лежала слоями  осыпавшейся смородины, сонно
ползала трупная тварь по чуть уже  пригретому  яру,  пыталась сушить крылья,
залезала  в норки, клеилась, липла к  теплым лицам. К полудню все  эти  мухи
обыгаются,  высушатся,  закружат,  залетают  над  трупами,  питаясь  ими   и
размножаясь в них несметно.
     Громко орали,  зло ругались  чины  из штаба  полка,  собирая  по берегу
людей. Финифатьев едва растолкал Булдакова:
     -- Олеха! Олеха! Пора тебе итить на бой. Патрули вон за ноги цельных-то
людей из берегу тащат, прикладами бьют, на подвиги призывают.
     Булдаков  патрулей лаял,  пинался.  Недопивший, недоспавший, Олеха  был
шибко лютой: "Сказано, сам приду, ко времени",
     -- Олех, Олех! Пора тебе, брат, пора...
     --  Туда, где за  тучей  темнеет  гор-р-ра-а-ааа,  -- заорал  из  земли
Булдаков  и, царапаясь, вылез на волю,  зажмурился от яркого  солнца, зевая,
пялил на ноги заскорузлые  полукирзовые ботинки. За ночь ноги отекли, каждая
косточка болела.  --  И где  та  лахудра,  чего  она  не  плывет? --  ярился
Булдаков, прихватывая  бечевочками маломерные ботинки. Он видел: Финифатьеву
за  ночь  стало  еще  хуже, сержант  нехорошо разрумянился,  глаза  его ярко
светились, кашель бил в  грудь  из нутра  так,  будто в рельсу  колотили при
пожаре  в  каком-нибудь  таежном селе. Дед  сказал,  что  нет в нем  отягу и
пояснил редкое и такое емкое слово: силы сопротивляемости, мощи духа.
     Булдаков понимал: Нельку с лодкой не пустит за реку  немец -- кончилась
обедня,  возросла бдительность,  -- измором решили  взять Иванов фашисты, но
все равно ругался на нее распоследними словами.
     --  Ох, не ко времени  переводят меня с берега, дед, не ко времени.  Не
глянешься ты мне седня.
     -- Дак че сделаш, Олеха. Служба.
     -- Не знаю, как с тобой быть? На кого оставить?
     --  Ступай давай, ступай.  В  котелок  водицы  черпни  и  ступай. Потом
придешь. Придешь ведь, Олексей?
     -- Рази я брошу, --  набирая в ручье  водицы, успокаивая дружка своего,
Булдаков и себя успокаивал. Но в груди томилось-куталось в клубок нехорошее:
"Ах, притворяйся не притворяйся,  лукавь  не  лукавь  --  у деда  начинается
горячка. Во что бы то ни стало надо его переправлять в санбат".
     -- Под Сталинградом, сказывали ребята, раненых привяжут к бревну -- оне
и плывут вниз по Волге-реке...
     Уходить бы  надо  Булдакову, однако  он  топчется.  Из подкопанного яра
вылезли пленные, жмурятся на  солнце, дрожа  от холода, тепла  ждут. Вальтер
сердито  заговорил,  поминая "гер  майора",  значит,  снопа требуют  пленные
исполнить обещанное командованием -- переправить их на другую сторону реки и
определить в  лагерь для военнопленных  или  обратиться по  радио  в Красный
Крест.
     --  Ну дак  и плыви!  -- мрачно  буркнул Булдаков  наседающему на  него
ефрейтору,  за   короткое  время  покрывшемуся  густым,  колючим  волосом  и
болячками. --  Скидавай штаны и валяй саженками, -- и кивнул  на посиневшего
Зигфрида, съежившегося под яром, покорно ожидающего решения своей участи, --
на  горб себе посади!  Он тощой,  не  задавит.  Гутен  морген! --  натужился
Булдаков, вспоминая  школьные познания в  немецком  языке. Горестно  покачав
головой,  немцы  поползли к  реке  умываться,  пинали  крыс, бросали  в  них
камнями. Врассыпную разбегаются твари, сукотая, волокущая  по  камням  брюхо
крысища ощерилась. Напослед произошел разговор, которого раньше сержант себе
не позволял. С  закоренелой мужицкой тоской говорил сержант о том, что отдал
родной партии, почитай,  всю жизнь, а она  вот его  ни разу  ни  от  чего не
уберегла,  ничем ему не  помогла, бросила  вот на  берегу,  как распоследнюю
собачонку, и никому до боевого ее соратника нет дела. А ведь Мусенок поручил
ему   быть   на    плацдарме    младшим    политруком,    вести    в    роте
воспитательно-патриотическую работу.
     -- Видно,  стишок про  шелково ало знамя,  шчо  он вчерась по  телефону
продиктовал,  разучивать с  ранеными  надо... -- Губы  сержанта  мелко-мелко
дрожали. Из-под воющих мин сыпанули от  уреза воды к яру  люди, если их  еще
можно назвать людьми, -- выбирали они за ночь глушеную рыбешку и принесенное
водой добро. Густо  плавали начавшие раскисать в  воде трупы с  выклеванными
глазами,  с  пенящимися, будто  намыленными, лицами,  разорванные,  разбитые
снарядами,  минами, изрешеченные  пулями. Дурно пахло от реки.  Но приторно-
сладкий дух жареного человечьего мяса слоем крыл  всякие запахи, плавая  под
яром в  устойчивом месте. Саперы,  посланные  вытаскивать  трупы  из воды  и
захоранивать  их,  с  работой  не  справлялись  -- слишком много  было убито
народу. Зажимая  пилотками носы, крючками стаскивали они покойников  в воду,
но  трупы  никуда не уплывали, упрямо  кружась, прилипали к берегу, бились о
камни,  от  иного раскисшего  трупа крючком отрывало руку  или  ногу,  и  ее
швыряли в  воду.  Проклятое место,  сдохший  мир.  За  ухвостьем  головешкой
чернеющего  острова  не  было  течения, кружили  там  улова,  иногда  относя
изуродованный труп  до омута, на стрежь, там труп  подхватывало,  ставило на
ноги, и, взняв руки, вертясь в мертвом танце, он погружался в сонную глубь.
     -- Я знаю, знаю, чево имя надо, -- продолжал Финифатьев, глядя на левую
сторону  реки, пылающую дорогами,  дымящую  кухнями,  явственно  в  это утро
освещенную,--  оне  в партию  народ  записывают для того,  чтобы численность
погибших коммунистов все возрастала. Честь и слава партии! Вон она, родимая,
как горит в  огне. Вон она какие  потери несет оттого, что завсегда впереди,
завсегда грудью народ заслоняет, завсегда готова за него пострадать...
     -- Да что ты, дед! -- испугался  Булдаков, озираясь вокруг.  -- Ты чего
несешь-то?
     -- А все, Олексей,  все. За жись-то  тут сколько  накипело, -- постукал
себя в  грудь Финифатьев, -- надо ж когда-то ослобониться. Оне нас с тобой в
последних гадин презренных превратили. Теперича  из нас мясо делают, вшам  и
крысам скармливают...
     -- Да ну  тя, дед! Че ты в самом-то  деле? Ну стукачи, ну и что? Я врал
завсегда, и оне от меня отвязались.
     --  Ты вот врал,  а я вот ей, партие-то, честно служил. И ох, скоко  на
мне, Олешенька, сраму-то, скоко слез,  скоко горя сиротского...  Знал  бы ты
черну душу мою, дак и не  вожгался бы со  мной. Гад я распоследний, и смерть
мне гадская от Бога назначена, оттого что комсомольчиком плевал я в лик Его,
иконы в  костер  бросал, кресты с Перхурьевской церкви  веревкой  сдергивал,
золоту справу  в центры отправлял... Вон она, позолота, святая, русская,  на
погоны пошла, нехристей украсила...
     -- Один ты, што ли, такой?
     -- Счас, Олешенька, считай, один. Бог и я. Прощенья  у Ево  день и ночь
прошу, но Он меня не слышит.
     -- Ты че, помирать собрался?
     -- Помирать -- не помирать, но чует мое  ретивое: видимся мы  с тобой в
остатный раз... Не такую бы беседу мне с тобой  вести  -- в бой идешь... Ну,
да шче уж... прости, ежели шче не так было...
     -- Да дед, да ебуттвою мать, да ты че?!
     -- Бежи, бежи,  милай, бежи, опоздашь к бою, дак свои  же и пристрелят.
Бежи, милай... -- Понурясь, забросив винтовку на плечо, будто  дубину,  Леха
Булдаков  побрел.  Финифатьев  сыпал  мелконькие  слезы  на  обросшее  лицо,
распухшими  пальцами, не складывающимися в  щепоть, неуверенно  крестил  его
вослед.



x x x



     В  апатию впавшим Вальтеру и  Зигфриду жутко было слушать хохот, пение,
присказки,  доносившиеся   из  соседней,  глубоко  вырытой  норки.  Уже   не
чувствующий боли, коробящей сердце, безвольно уходил Павел Терентьевич в мир
иной. Докучала ему крепко все та же болотная змея, угнездившаяся под мышкой,
он  ее выбрасывал за хвост из-под  одежды, топтал, вроде  бы изодрал гада на
куски,  но куски  те снова  соединялись,  снова змея  заползала  под  мышку,
свертывалась  в холодный комок,  шипела  там, пыталась кусаться.  Финифатьев
устал бороться  с гадом,  пластая на себе гимнастерку, высказывался: "Не-эт,
товаришшы!  Мы тоже  конституцию страны  социализма изучали, тоже  равенство
понимам  --  и никаких!.. Алевтина Андреевна!  Не слышу я тебя. Не слышу. Ты
продуй трубку-то, продуй..."


     Нынешняя бомбардировка оказалась особенно яростна и нещадна. Работая на
последних пределах высоты, лапотники неистово пахали клок земли, над которым
развалилось,  сгорело,  погибло большинство  машин  прославленной  воздушной
дивизии  Люфтваффе,  стиравшей с  земли  древние европейские города,  порты,
станции,  колонны  танков, машин,  сотни  эшелонов, тучи  беженцев и  устало
бредущих иль по окопам залегших полков.
     И  вот  над этим  паршивым, когтями дьявола исцарапанным  берегом,  над
землей,  где  и земли-то, как таковой, нет,  рыжая  ржавчина, перемешанная с
серым  песком,  обнажающим  под  собой  глину, цветом  напоминающую  дохлую,
кое-как на морозе ободранную сталинградскую конину, именно  над этим клочком
земли расколошматили, расстреляли, поистребили неустрашимую дивизию.
     Залатанные машины, свистя  продырявленными крыльями, сипя  и рыча плохо
тянущими  моторами, ходили и ходили над берегом,  соря бомбами, втыкая в его
кромки пули из крупнокалиберных пулеметов, готовые лапами цапать,  корпусами
давить все,  что еще шевелится  там,  внизу, в туче рыжей пыли. На выходе из
пике, когда черный дым из надсаженных моторов густо  тащился за машинами, на
них  набрасывались  истребители, рассекая  порой частыми  очередями  самолет
напополам, или гонялись  за лапотниками, понужая его  в  хвост и в гриву.  А
выше и дальше лопаются взрывы зениток.
     Носок,  мысок,   часть  суши,  намытая  рекой   и  речкой,  подсеченная
ледоходом, размытая высокой водой,  была бомбами отсечена  от  материка или,
как  уголочек уже  начатого желтого  пирога,  отрезана,  употреблена,  лучше
по-шороховски -- схавана воздушными едоками. Весь яр вроде  бы приподнялся и
со  вздохом  осел,  накренился,  отпихнул от себя прибрежный песок. И  когда
земля,  точно  распущенная  хулиганами подушка,  исторглась мягким,  сыпучим
нутром,  осела на выступ,  придавила собою,  успокоила людей  в  непробудной
тьме, они  и  вскрикнуть не успели. В  голове  Финифатьева,  наглухо укрытой
одеялом, промелькнуло: "А шчо  же это было?  Жизнь? Сон?" -- и все мысли его
на этом  месте остановились,  даже последний вздох раздавило в груди. Петька
Мусиков, игравший в детстве с маньдомскими шпанятами в игру, которую  только
маньдомские ребята могли и придумать: во время спуска штабелей в реку бегать
вверх   по  рассыпающимся   бревнам,  --  ринулся  Петька  Мусиков   встречь
бревносвалу, выскочить норовил на грохот, но его сбивало  и сбивало бревнами
и, наконец,  ослабнув, он  поплыл, покатился. В борьбе  за себя  он совершил
ошибку, а какую  -- уяснить  не успел.  Под катящимися, грохочущими бревнами
хрустели его  кости,  смялось  в  земле и  смешалось  с  землею, растеклось,
размичкалось его худое, с детства замороченное тело.
     Вальтер и  Зигфрид сколько-то еще плыли в сдвинувшейся с места земляной
дыре,  сделавшейся сразу  тесной и  душной,  истошно крича,  пытались руками
упереться, отбросить наседающую со  всех сторон, молниями разрываемую землю.
Но их все крепче, плотнее, сдавливало и, наконец, утащило, смяло, рассыпало,
и  тела,  и  крики их, и движения, как и сотен  других  людей, спасавшихся в
земляных норках.
     Когда развалился мысок у реки Черевинки и осел берег  вниз, в  реку еще
долго  катились  комья  и  комочки  земли,  мелькая  чубчиками  седых  трав,
обломками сохлого бурьяна. Попав в воду, комья делали еще один-два  подскока
и,  намокнув,  утихали, пузыря  вокруг себя желтую муть.  От  каждого  комка
растягивало по воде, с каждым днем делающейся  прозрачней и холодной, желтую
полоску, подле берега кружило  нарядный, горелый лист, пух осенних бурьянов,
мусор кружило, из  рыхло оседающего  яра с комками  вместе  выкатило безумно
хохочущее,  барахтающееся  в  земле  что-то.  Раскопавшийся из  гиблых  недр
лохматый человек плевался,  плевался  и  запел; "Па-яа-лю-би-ыл ж-жа я и-ие,
па-а-я-лю-у-уби-ы-ыл горячо-о-о, а она на любоф не ответила ниче..."
     Другой  воскресший  житель  земли  русской  рыдал, умываясь  в речке, и
блажил   при    этом   на   весь   белый   свет:   "А-а-а,   живо-во-о-о-ой!
Распрот-твою-твою-твою   мать,    в   пе-печо-о-онки,   в    селеззе-о-онки,
ж-жи-ы-ы-во-о-ой!"
     Натужно хрипя, тянули, везли за собой густые дымы лапотники, гнались за
ними,  вертясь  шало,  словно  бы  балуясь  на  свету  зари,  плюющие  огнем
истребители.  Завалившись беспомощно  на спину, по-собачьи,  выставив  лапы,
обреченно падал и горел один, другой бомбовоз, и единственный белый цветочек
парашюта  расцвел  на  сером, почти  уже  темном небе, но  и  его смахнули с
жиденько желтеющего лоскутка зари.
     Умолк  неугомонный  Финифатьев, отмучились  раненые и  пленные,  снесло
мысок,  намытый  Черевинкой,  осадило  яр,  разлетелись  в  разные   стороны
самолеты, сделалось  на берегу и  в  небе  просторней, свету  и пространства
прибавилось.



     Месяц-два спустя в Вологодское село Кобылино  придет  извещение  о том,
что сержант Финифатьев Павел Терентьевич пропал без вести на полях сражений.
И Алевтина Андреевна, изработавшая и силу, и тело, прибьет четвертую красную
звездочку  на  угол  своей  избы  --  по  северному  обычаю  отмечая  память
вылетевших из этого гнезда на войну защитников отечества. Может, год, может,
десять  лет спустя --  дни  и годы сольются у русской вдовы воедино,  пойдут
унылой  чередою, станут одинакового цвета --  покорная вдова повяжет  вместо
черного  белый  платок  и  подастся в  избу Вуколихи,  обставленной  богатым
иконостасом  с   круглосуточно  горящей  перед  ним  лампадой,  заправленной
соляркой, --  молиться по убиенным и  страждущим. Она встретит здесь женщин,
которые  были вроде  бы уже старыми  еще тогда, когда они с Павлом играли  в
счастливую  любовную игру  -- время  поравняло  всех  женщин,  они сделались
одинаково белы волосом, воздушны телом, тихи голосом.
     Теперь они жили только воспоминаниями о прошлом. Собравшись у Вуколихи,
рассказывали друг дружке о своих детях, братьях и мужьях, прося Господа дать
павшим на  поле брани место на небе поудобнее  --  уж больно худо им было на
земле, так пущай хоть на небе отдохнут.
     Мужья  теперь у  всех баб  сделались,  как на подбор, хорошими, умными,
добрыми,  хозяйственными,  жен своих  и родителей почитавшими, детей без ума
любившими, власть  и  Бога  не гневившими. Никто из них  не колотил  жен, не
пропивал получки,  не крушил  окон  у  себя и у соседей, не заглядывался  на
молодух.
     Перхурьевский   начальник,  рыболовецкой  бригадир,  Венька  Сухоруков,
счастливо  отделавшийся  от   войны  по  причине   бельма,  накрыл   однажды
собравшихся  у Вуколихи старушек. Но бабы страсть какие увертливые сделались
за годы, прожитые  под лукавой,  воровской  властью, вывернулись из сложного
положения, выставив  Веньке поллитру, он за это выбросил из мерзлого куля на
пол брюхатую, икряную щуку.
     С  тех пор,  как только  Венька бывал не  при капиталах, но  выпить ему
требовалось, прижимал он  старушек,  сулясь  разоблачить их секту в газетке,
предать   их  суду  общественности,   прикрыть  гнездо,   сеющее  вреднеющую
идеологию,  идущую  вразрез с  научным атеизмом  и  постановлениями  партии.
Старушки, как и весь русский народ, боялись партии и раскошеливались.
     Разговоры   и   самодельные  молитвы-напевы   облегчали  душу  Алевтины
Андреевны, не  истребляя, однако, в  ней  вовсе  загустелую тоску, теперь уж
вечную  -- догадывалась она. Алевтина Андреевна  носила ту тоску в себе, как
зародыш ребенка,  которым не разродиться,  который уйдет  с нею в могилу. По
праздникам Алевтина  Андреевна  доставала из  сундука завернутую в  расшитый
рушник тетрадочку -- бумага истлела и ломалась, но надпись на корке: "Али на
память  от  любящего доброжелателя" -- еще  угадывалась. Ничего без  очков в
тетрадке  не  видя, никаких  букв не  различая,  Алевтина  Андреевна все  же
вспоминала кое-что из написанного и от себя кое-что добавляла.
     Последнее письмо от Павла Терентьевича  было с берега Большой  реки, он
перед переправою его писал, где -- сердце ей подсказывало -- и погинул. Слов
"без вести пропавший"  она не понимала, да и не мог такой человек, как Павел
Терентьевич,  взять  да  и  пропасть куда-то,  безо  всякой  вести.  Пытаясь
представить тот берег реки, землю ту далекую, глядя на белые снеги,  текущие
с  неба  --  небо-то везде  одно,  Алевтина Андреевна,  сидя  подле  окна  с
веретеном или упочинкой, раскачиваясь безлистой лесиной или едучи в санях за
дровами, за сеном, за всякой другой кладью, творила складную молитву:
     "Падай, падай, бел снежок, на  далек  бережок.  На даль-дальнем бережку
прикрой глазки мил дружку..."



     Полк Авдея  Кондратьевича  Бескапустина, наполовину выбитый, но все еще
боеспособный, перебросившийся  на плацдарм через островок  и мелкую протоку,
первоначально  имел  успех и  начал,  хотя и вразброс, путано,  продвигаться
вперед, где  с боем, где  втихую, как  группа Щуся, занимать  один за другим
овраги, пока не достиг противотанкового рва, с  какой  неизвестно целью  иль
хитростью  здесь вырытого, поскольку танкам  на  этом берегу ни дыхнуть,  ни
пукнуть.  За  рвом  начинались  картофельные  и кукурузные  поля,  садики  с
обсыпавшимися от  стрельбы  яблоками. Вот уже  выхватило  светлыми вспышками
ракет крышку  клуни на  окраине  села Великие Криницы,  теребнуло  взрывами,
подбросило  клочья соломы, крыша  клуни сразу в нескольких местах закурилась
белыми дымками, невдолге и вспыхнула.
     Увидев пожар  за спиною и  стрельбу там заслышав, немцы,  прикипевшие к
кромке   берега    и   добивающие   ранее   переправившиеся   взвод,   роты,
забеспокоились, загомонили и вдруг кинулись в темноту,  сорвали в бега почти
всю береговую оборону. В противотанковом рву, выкопанном в версте от берега,
немцы  начали скапливаться, отдыхиваться  и соображать -- не попали ли они в
окружение? И что вообще происходит? Ночь же, ничего не вид