должалась и продолжалась в нем еще в Задонье начавшаяся мысль и  о жизни,
и  о смерти, которая  на войне сминает человека куда быстрее,  чем во всяком
ином месте,  голову не оставляла простая догадка --  война,  страшная  своей
бессмысленностью  и  бесполезностью,   подленькое  на  ней  усердие  --  это
преступная  трата души, главного богатства  человека, как и трата  богатства
земного,  назначенного помогать  человеку  жить  и делаться  разумней.  Ведь
вместе с человеком погибает, уходит, бесследно исчезает в безвестности  все,
чем наделила его природа и  Создатель.  Исчезает защитник, деятель, труженик
земли,  и никогда-никогда, ни в ком он больше не  повторится, и спасенный им
мир, люди всей земли, им спасенные, не могут заменить его на земле, искупить
свою вину перед ним смирением и  доброй памятью. Да они  и не хотят, да и не
могут  это  сделать.  Главное  губительное  воздействие  войны  в  том,  что
вплотную, воочию подступившая массовая смерть становится обыденным  явлением
и порождает покорное согласие с нею.
     Здесь, на плацдарме, погибает так много народу, что у солдат, у русских
усталых  солдат  слабеет  чувство  сопротивляе- мости, и у железных  вояк --
немецких  солдат  слабеет оно. В облике  рыжего немца, в мертвом его взгляде
сквозила все смиряющая изнуренность, и враз исхудалое лицо,  да  эти глаза в
святом ободке придавали ему сходство со святым с иконы.
     Пострелявший  немало птиц,  добывавший зверушек, Лешка всегда удивлялся
мгновенной перемене существа,  созданного  природой для жизнедеятельности на
земле.  Красивая,  легкая,  быстрокрылая  птица,  перо  к перышку,  краска к
красочке,  все к  месту, к  делу,  все выстроено  для продления рода, песен,
любви и веселья. И вот, свесив нарядную головку, тот же селезень или глухарь
обтек телом, не  прижимается к нему перо, а перьев, читал Лешка  в  книге, у
одной только птицы, у сокола,  к примеру,  две тысячи! Каждое перо выполняет
свою работу, и все, что есть внутри и снаружи живого существа, служит своему
назначению.  Хвост  -- краса,  гордость  и  руль в  полете -- опадает, перья
разъединяются,  видно  становится  пупырчатое,  если  весной  --  синеватое,
костистое тело, за которое цепко держатся насекомые.
     Взять ту же живую зверушку -- соболька. Всегда и все жрущий, от мерзлых
лягушек, закопавшихся в донный ил, до  уснувших в гнилушках  ящериц и  змей,
птицу, яйца, ягоды, орехи --  все годно для утробы всегда тощего ненасытного
зверька.
     Смышленая,  верткая  головка с крупными,  все  и  везде  чующими ушами,
длинные, гусарские,  сверхчуткие усики  и  рот,  широкий,  кукольной скобкой
загибающийся к ушам, улыбчивый,  приветливый рот,  в который только попадись
--  захрустишь.  Попавши в ловушку  или под выстрел,  зверек делается пустой
шкуркой -- ничего в нем не остается, кроме багрово-синей  тушки,  которую не
всякая и собака ест.
     Но  человек в  смерти  неприглядней  всех  земных  существ.  Наделенный
мыслью, словом, умением прикрыть наготу, способный скрывать совесть,  страх,
наловчившийся  прятаться  от  смерти  посредством хитрого  ума,  искаженного
слова, земных сооружений, вообразивший, что он способен сразить любого врага
и обмануть самого  Господа  Бога, настигнутый  неумоли- мой  смертью человек
теряет сразу все и прежде всего теряет он богоданный облик.
     Из  блиндажа,   держась  за  бровку  входа,  кособочась,  вышел  майор,
скользнул  взглядом  по  все больше темнеющему  одеялу, над  которым  уже  с
жужжанием  кружились мухи, нахмурился, увидев  за  речкой  в кучу  сваленных
мертвецов, все они были разуты и раздеты до белья.
     -- Шестаков, ты что там, в речке, рыбу ловишь,  что ли? Пулеметчики! --
Два  пехотинца,  таскавшие под  кусты  трупы,  выступили  из  укрытия. Майор
оценивающе  пробежал  по  ним  глазами.  -- Выберите  место  для  трофейного
пулемета. Довольно ему нас крушить. Всем  в  укрытие.  У кого укрытия нет --
спрятаться.
     Шорохов,  уже  перенесший  свой   телефон  с  берега  в  уютную  ячейку
наблюдателей, сидел  на  ящике,  качался,  закрыв  глаза, монотонно  напевая
коронную свою песню:
     "Дунька, Гранька и Танька коса -- поломаны  целки, подбиты глаза..." --
в песне этой менялись  только имена героинь, но дух и пафос песни оставались
неизменными.
     Боровиков  с Булдаковым --  лейтенант не  хотел больше  никого  брать с
собой --  перерезали немецкий  провод, нарядной вышивкой вьющийся  по белому
песочку, по травке,  под кустиками смородины, и стали ждать.  Булдаков начал
было щипать со смородинника ягоды, сохранившиеся  на низеньких ветвях, серые
от дыма и пыли, командир помаячил ему: "Нельзя!"
     Время замедлилось. Они снова услышали, что вокруг идет война, клокочет,
можно сказать. В  пойму речки Черевинки залетают мины и  снаряды, то по одну
сторону  Черевинки, то  по другую, словно куропатки  стайками фыркают, клюют
землю пули,  и  все  же после  переправы,  непременного  обстрела, бомбежек,
вообще  всяческой смуты  на  берегу,  пойма  речки  с ее  зарослями, шумящей
водичкой  и  деревами,  не   везде  еще  срубленными,  однако  почти   всюду
поврежденными, казалась райским местом, тянуло в зевоту, в сон.
     "Ша!" -- выдохнул бывалый ходок Булдаков и  надавил на спину лейтенанта
Боровикова, лежавшего рядом, в кустах.  По связи, пропуская провод в кулаке,
бодро  бежал плотненький  немец  в сапогах,  за  широкими раструбами которых
заткнут  рожок,  полный патронов,  за  спиной, побрякивая о ствол  автомата,
болтался  заземлитель, на боку ящичек телефона в кожаном чехле с застегнутой
крышкой,  на  серо-зеленом,  чисто  вычищенном  мундире  связиста  виднелись
нашивки  за  тяжелое  ранение, детской игрушечкой трепыхалась,  взблескивала
маленькая, вроде бы оловянная медалька -- орден мороженого мяса -- так звали
ее немцы после Сталинграда.
     Найдя обрыв и выругавшись, немецкий связист  вынул из висевшей на поясе
сумочки  кривой связистский ножик, насвистывая, начал зачищать провод. В это
время из-за  спины  протянулась лапища -- "Дай!"  -- и  нож отобрали,  с шеи
невежливо, почти уронив хозяина, сорвали автомат.
     -- Вас ист дас?! (Что такое?!) -- увидев перед собою русского офицера и
солдата,  пристально разглядывающего кривой нож, --  такого Булдаков  еще не
видел, -- немец начал проваливаться куда-то.
     -- Вас ист дас?!  (Что  такое?!) --  залепетал  он. Но русский  громила
грубо его толкнул, показывая дулом трофейного автомата -- вперед!
     Увидев компанию во главе с лейтенантом Боровиковым,  майор Зарубин, как
бы   от  нечего  делать   околачивавшийся   возле   блиндажа,  почти  весело
скомандовал:
     -- Всем из укрытий! Заниматься делом! Окапываться!
     Увидев  отовсюду  высунувшихся  русских,  затем  и  убитых  немцев  под
кустами, Вальтер сейчас  только до конца осознал весь ужас происходящего: он
в  плену!  А тут  еще  сверху,  из  наблюдательной  ячейки, хищным  коршуном
свалился солдат,  намереваясь обшмонать пленного,  но,  обнаружив поблизости
лейтенанта и майора, притормозил  и со зла пнул  немца под зад так, что  тот
сделал пробежку по стоптанному проходу разоренного снаружи блиндажа.
     -- Вас ляйстэн зи зих? (Как вы смеете?)
     Шорохов сделал вид, что ничего не понимал ни по-немецки, ни  по-русски.
Привычный к  блатной среде  и к "фене", речь нормальную, человеческую  он не
особо  ясно  уже воспринимал, но  чаще придуривался,  что  ни по  какому  не
понимает.  Погрозив немцу  пальцем, Шорохов щелкнул языком,  будто  раздавил
грецкий орех.
     -- Понял, фрайерюга?
     Вальтер чего-то понял, чего-то не успел еще понять, озираясь,  поспешил
в блиндаж. Увидев отступившего в сторону офицера, громко выкрикнул:
     -- Их протэстирэ! (Я протестую!)
     Ничего ему на это не ответив,  майор шагнул  следом  в блиндаж и, держа
ладонь на боку, на ходу еще заговорил по-немецки:
     -- Зи зинд дэр нахрихтенман. Вир виссэн аллес, вас вир браухен. Ман мус
нур айниге момэнтэн генауэр фасэн. Ихь ратэ инэн алес эрлих цу эрцэлен.  (Вы
-- связист.  Все, что  надо, мы  знаем. Нужно  уточнить лишь детали. Советую
говорить все честно.)
     Вальтер не успел удивиться или чего-нибудь ответить, потому  как увидел
втолкнутого в блиндаж  Зигфрида Вольфа, прикрывающегося мокрыми  штанами. Он
вспомнил голос связиста, вспомнил, как тот  долго  не  брал  трубку, и понял
все.
     --  Ду бист  шуфт! (Убить тебя мало!) -- И  резко обернувшись к майору,
заявил: -- Дас ист кайнэ рэгель! Дас видэршприхт... (Это не по правилам! Это
противоречит...)
     -- Абрэхэн дас гэшвэтц! Антвортэн ауф фрагэн.  (Прекратите болтовню, --
оборвал майор. -- Отвечайте на вопросы.)
     -- Антвортэ херрн официр ауф алле фрагэн, унд эр шикт унс инс лагер фюр
кригсгэфангэнэ.  -- Подал  слабый  голос  Зигфрид  Вольф. (Ответь  господину
офицеру на все вопросы, и он отправит нас в лагерь для военнопленных...)
     --  Ихь  вердэ дихь  ан  алэн  унд кантон  фэрнихтэн!  Юбераль. (Я буду
истреблять  тебя всюду!  Всюду!)  --  вдруг  подскочил,  забрызгался  слюной
Вальтер  и  схватил Зигфрида за рубаху: --  Ин дер лагер,  им  Дойчланд,  им
граб!.. (В плену, в Германии, на том свете!..)
     -- Абрэхэн! Ди буршэн фюрэн криг унд зи айншухтэрн зи нох! (Прекратите!
-- прикрикнул майор, -- заставили мальчиков воевать, да еще и стращаете их!)
-- Вэрдэн зи антвортэн? (Вы будете отвечать на вопросы?)
     -- Найн! (Нет!)
     -- Булдаков!  -- крикнул  майор  и, когда  Леха зашевелился в  проходе,
приказал: -- Воздействуйте на пленного.
     -- Ш-шас! -- чего-то торопливо дожевывая, отозвался  Булдаков: -- У бар
бороды не бывает, бля.
     --  Э-э, Олеха,  -- предостерег  своего друга Финифатьев,  --  ты с  им
постражае, но не до смерти. Он нужон товарищу майору.
     В блиндаже повисла подвальная тишина. Зигфрид Вольф отступил за столик,
прижимаясь  голым задом  к  земляной стене  блиндажа,  дрожал  там,  пытаясь
натянуть на себя мокрые штаны.
     Опористо,  широко   расставив  ноги   в  сапогах  с   короткими,   зато
мушкетерскими  отворотами, набычился  под  низким потолком  блиндажа  второй
пленный.
     --  Вальтер!  Хир  ист  кайн театр. (Вальтер! Вальтер!  -- снова  заныл
Зигфрид Вольф.-- Тут не  театр.) --  Шлюс фюр унс.  Антвортэ ауф  ди фрагэн!
(Все для нас кончено. Отвечай на вопросы).
     -- Это  шчо же он говорит,  товарищ майор?  --  подал голос из  глубины
блиндажа Финифатьев. -- Шчо пузырится?
     -- Не по правилам, говорит, взяли. Противоречит, говорит.
     -- А-а, маньдюк! Не по правилам! -- протянул слабым голосом Финифатьев.
-- Тут, брат, как в нашем ковженском  колхозе: кто рыбу не добыват, тот весь
год ее употреблят, кто добыват  -- шче у  проруби ухватит. Олеха все правила
ему разобъяснит.
     Словно  заслышав зов, в блиндаж протиснулся Шорохов. Карманы его штанов
и гимнастерки были так плотно чем-то  набиты, что проход  блиндажа  оказался
узким. Он зыркнул по блиндажу глазами, сразу  уловил обстановку в помещении,
вынул из-за голенища  свой  примитивный нож и,  как  всегда, настраиваясь на
дело,  начал  обрезать им ногти,  обрезал он их хватками,  словно  не  ногти
резал, а  пальцы отчекрыживал. Увидев  в руках  русского, который больно его
пнул, заеложенную ручку косаря и  то, с  каким  мастерством он  им  орудует,
Вальтер сразу все  для себя уяснил.  Пронзительно  острый,  неуклюжий с виду
резак  сделан  из  обломка  косы  --  такие  ножи  Вальтер  видел в  русских
деревенских  избах --  он  кожей  почувствовал острие  ножа,  даже не кожей,
печенками ощутил неслышное, вкрадчиво-тоненькое проникновение его в  бок  --
этаким манером смертельно,  сразу  наповал  режут жертву  опытные  забойщики
скота  и матерые убийцы, а что перед  ним был убийца, пленный  не сразу,  но
усек.
     -- Ихь вердэ ауф  алле штэлендэн фрагэн  антвортэн херр майер.  (Я буду
отвечать на  все  поставленные  вопросы,  герр  майор),  --  опустил  голову
Вальтер.
     Зигфрид  Вольф, услышав  слова товарища по  несчастью,  сполз по  стене
блиндажа на пол, влепился мокрыми штанами в земляной пол и заплакал.
     -- Идите! -- майор махнул Шорохову рукой. -- Идите, узнайте, как дела у
Щуся. Скажите,  где  мы. Словом, приободрите  товарищей, -- и  без перехода,
вынимая  из планшета  карандаш и  бумагу,  майор уже  по-немецки  спросил  у
Вальтера -- Во ист дэр штаб фон Либих? (Где штаб дивизии Либиха?)
     -- Ин Великая Криница.
     -- Ист дэр генерал йетцт дорт? (Генерал сейчас там?)
     -- Я. (Да.)
     -- Добро! -- удовлетворенно потер руки майор и, положив на стол бумагу,
карандаш, быстро вырисовывал треугольник на мягком листе, сверху которого на
острие значилось "Высота Сто".
     -- Бецайхнэн зи  ди  бефэстигунгэн.  Ан  дер хехэ.  Бемюэн зи  зихь дас
генауэр  цу  махэн,  андэрэрфальс  альс вир  ди  хехэ  немэн...  (Обозначьте
укрепления  на  высоте.  Постарайтесь быть точным, иначе, когда  мы  возьмем
высоту...)
     -- О, майн гот!  Майн гот! (О, Боже мой! Боже мой!) -- Вальтер кулаками
сжал   голову,   отыскивая   глазами   Зигфрида,   неподвижно  сидевшего  на
замусоренном,  растоптанном полу блиндажа,  плюнул  в  его  сторону  и начал
писать  схему оборонительных сооружений высоты Сто, твердо уверенный в  том,
что полудохлые русские никогда ее не возьмут, несметно лягут возле высоты...
Пусть,  пусть лезут!..  Когда же плацдарм будет очищен,  он сам лично,  сам,
расстреляет, нет, задушит  руками  этого  трусливого,  подлого подонка, что,
сидя на полу, хнычет -- от мокра и страха.
     Майор Зарубин, блуждавший  карандашом по  карте,  что-то  в  ней  резко
отчеркнув, вышел из блиндажа, поискал глазами Боровикова:
     -- Товарищ лейтенант,  -- подчеркнуто официально сказал  майор Зарубин.
--  Выполняйте мое  приказание.  Идите  на  берег,  собирайте  всех  вольных
стрелков, тащите сюда.  Тех, кто  будет вступать в пререкания или  откажется
идти,  -- повременив,  громко, чтобы  всем  было  слышно, --  именем  Родины
расстреливайте на месте!
     Лейтенант Боровиков ел глазами майора, слушая его приказание, но потух,
услышав последние слова.
     -- Что вы, товарищ майор... Я не могу...
     --  Лейтенант  Боровиков!  --  совсем уже  громко, резко произнес майор
Зарубин,  еще  больше  побледнев,  попытался  выпрямиться.  --  Если  вы  не
выполните  боевого  задания,  я прикажу  расстрелять вас  как саботажника  и
пособника  дезертирам.  --  Сказав  это,  майор  широко  и  резко  шагнул  к
шороховскому  телефону  и  от  боли,  не  иначе,  ныром  вошел  в   блиндаж,
подшибленно  сунулся  на  нары,  где  подхватил  его  Булдаков, а Финифатьев
загородился руками, боясь, что майор упадет на него.
     --  Е-э-э-эсь!  --  Боровиков  медленно  поднял  руку  к  виску.  --  Я
постараюсь. Будет сделано, -- вдогонку промямлил лейтенант.


     Щусь  сам  взял  трубку.  Он  уже  по  рассказам  своего связиста  знал
обстановку  на правом  фланге  плацдарма. Глуша ладонью в  телефонной трубке
грохот, крики, шум, коротко произнес, точнее прокричал, будто по рации:
     --  Мы продержимся...  Продержимся  до вечера.  Но  на  большее нас  не
хватит. Помогайте. До встречи...
     Вызвав  через  полковую  связь  полковника  Сыроватко,   а  через  него
представителя  авиации, майор Зарубин  попросил  нанести штурмовой  удар  по
деревне Великие Криницы и по высоте Сто.
     -- А что там? Какие у вас разведданные? -- спросил авиатор.
     -- Важные.
     --  Все-таки? Самолеты  так просто не дают.  Самолеты  дороги,  товарищ
артиллерист.
     --  Я ничего не  могу сказать вам по телефону. Сейчас  к вам выйдут два
автоматчика с  картой. Вы сами убедитесь, что это очень  важно, очень  нужно
для  плацдарма. Сведения точные. Прошу вас  верить мне! Ждите автоматчиков в
штабе полковника Сыроватко.
     На другом конце провода помолчали,  и, наконец, авиатор сказал с легким
вздохом:
     -- Хо-орошо! Сообщите время, когда планируете наносить удар, -- уточнил
он. Майор достал из брючного  кармана  часы,  щелкнул  старинной  серебряной
крышкой с дарственной надписью, из академии еще часы. Было без четверти три.
     -- Семнадцать ноль-ноль.
     -- Время в обрез, но постараемся.
     -- Постарайтесь. Прошу вас,--  сказал майор несвойствен- ным ему, очень
удивившим  телефонистов  тоном.  Майор  был  единственный человек  в округе,
которого всерьез побаивался даже Шорохов, уважал, как  может уважать "бугра"
рядовой член подконвойной бригады.
     Взявши трубку своего телефона, майор вызвал "Берег" и удивленно вскинул
брови:
     -- Что со связью, Шестаков?
     -- Садится слышимость,  товарищ  майор.  Капитану  Одинцу да  покойному
Мансурову  надо говорить  спасибо за  то, что еще  работаем.  -- Две катушки
трофейного  провода с твердой  изоляцией -- для прокладки по дну реки -- они
сработали.  Да две в запас сообразили -- вот и живем пока. С нашим хиленьким
проводком  мы не  продюжили бы и  сутки, но  трофейная  нитка  составлена из
обрывков, на стыках намокла изоляция...
     "Вот так... вот так воюем, так побеждаем,  --  раздраженно произнес про
себя майор  Зарубин,  --  третий  год  войны и каждый  день  натыкаешься  на
результат блистательной подготовки. И ничего нам не остается, как героически
преодолевать трудности!"
     -- На сколько нас хватит?
     -- Думаю, на сутки, даст Бог, на полторы.
     --  Добро!  --  майор  поскреб  лицо,  выпрямился. К  телефону  подошел
командир  дивизии.  Коротко  и четко  доложив  обстановку,  Зарубин в  ответ
услышал зажатый связью голос:
     -- Либих, говоришь? С хозяйством? Хорошо-о-о-о! Старый знакомый. Он нас
и мы  его трепали под Ахтыркой. Ну, Бог даст,  доколотим, -- и, отвернушись,
должно быть, к другому телефону, сдавленным голосом  приказал: -- Командиров
тридцать девятой, сто шестой, шестьдесят пятой  -- на провод! А ты,  значит,
майор, скорректируй  огонь своего полка и десятой бригадой высотку пригладь.
Пригладь.  Она у  нас, голубушка, как больной  зуб.  Выдерните-ка, выдерните
его! --  Генерал, отвернувшись,  кому-то снова  бросил: --  Сейчас,  сейчас,
пусть подождут. -- И тихо, как бы один на один, спросил: -- Ну, как ты?
     -- Дюжу, товарищ генерал. Что же делать-то? "Надо бы насчет связи... ну
да потом, потом, после удара"... Генерал одышливо посопел в трубку:
     --  А  Вяткин  отдыхает. Нежится. Ну,  я ему! Скоро,  однако, Александр
Васильевич, вам будет легче.  Совсем скоро. Вот  так  и скажи своим;  скоро,
мол. Ну, пока, Александр Васильевич. За работу, как говорится.
     Сыроватко,  которого  майор  попросил  передать  дополнительно  роту  в
штурмовую группу Щуся, чтобы она выдвинулась вплотную к высоте и сразу же по
окончании бомбового удара и артобстрела атаковала, впал в сомнение:
     -- А колы последние хлопцы полягут, кто нас заборонит?
     -- Война, -- сухо ответил майор.
     Сыроватко помычал, покашлял в трубку:
     -- Ты ввэрэн, шо высоту можно узясть?
     -- Почти.
     --  Аж!  --  громко,  будто  попав ниткой  в  ушко  иголки,  воскликнул
Сыроватко.-- Колы б ты сказал -- визмемзаберэм! Я б тоби хлопцив нэ дав. Пид
той  высотою  моих хлопцив дуже  богато  лежит.  Загубили  их  те,  кто  был
полностью ввэрэн у зуспехе.
     -- Нет, на войне полностью ни в чем нельзя быть уверенным, к сожалению.
А хлопцив вы даете не мне.



     В половине пятого начался  мощный  артналет  на высоту Сто.  Долбили ее
фугасами  разрушительные гаубицы-полуторасотки, за ними, как бы  присаливая,
сверху    густо    сыпали    снарядами    два    многоствольных   полка   из
шестидесятимиллиметровых пушек.
     Сидя  на  высоко  из  ящиков   устроенном  постаменте,   поймавшись  за
стереотрубу,  чтобы не  упасть,  по  телефону,  стоявшему возле  ноги, майор
Зарубин  вел  огонь  одним   орудием  лучшего  в  полку  расчета,   сержанта
Анциферова, с которым он служил и стрелял  не раз во время боевых учений еще
на Дальнем  Востоке. Анциферов  за  бой под Ахтыркой  получил  звание  Геро