бы  включившись,  громко
заклохтал: "Хитлег ка-а-апут! Хитлег капут!.."
     -- Он обделался, что ли? -- потянул носом вбежавший в блиндаж Шестаков.
     --  Обделашся, когда таких орлов,  как я, узришь,  --  и  напустился  с
дурашливым гневом на немца: -- Воняш  тут!  Священную нашу землю  и любимого
Гитлера обсираш!..
     Немец, услышав имя фюрера, согласно запел: "Хитлег ка-апут!.."
     Шорохов сгреб  его за шкирку, намереваясь выбросить из блиндажа вон, но
навстречу артиллерист и Булдаков втаскивали в блиндаж сержанта Финифатьева.
     --  Ах,  дед,  дед,  --  бормотал  Булдаков и  утешал одновременно.  --
Ничего-ничего!  Живой, дед, главное, живой, и  вдруг рявкнул на Шорохова: --
Да уймись ты! Глотничать кончай! Нашел время шакалить! Не добивай фрица. Дуй
к пулемету!
     -- К  какому пулемету? -- с сожалением выпустил Шорохов туго  затянутый
ворот мундира на мальчишеской, позвонками хрустящей, шее.
     -- К немецкому. Под деревом установлен.  Первого номера сняли, второй в
песок уткнулся -- "Гитлер капут!"
     -- Во, вояки у Гитлера остались, так вояки!
     -- Всякие есть. Надо за майором.
     -- Да вон он, твой любимый  майор, уже трюхает. Опираясь на сучковатую,
обмытую водой  палку, майор  ковылял  к блиндажу, поддерживаемый лейтенантом
Боровиковым. За  этой парой  гуськом тащился во главе с топографом остальной
служивый народ.
     -- Ну, что? Как? Хотя вижу...
     -- Подполковник и  Мансуров убиты, товарищ майор,  Финифатьев ранен. Мы
не успели, -- доложил Шестаков.
     -- Ах ты! -- поморщился  майор. -- Только  что,  вот же живые были!.. Я
как   чувствовал...  Подполковник  сам...  Сам  хотел.  Сам  шел.  Мансуров,
Мансуро-ов!.. Опытных бойцов совсем мало остается... -- постояв минуту возле
разбросанно лежавших друг  подле друга подполковника Славутича  и Мансурова,
перевел  взгляд  на  убитого  немца, из которого  вымывало  водою  Черевинки
остатную кровь, встряхнулся. -- Пленные есть?
     -- Есть, есть, товарищ майор. Нечаянно один сохранился.
     Шорохов к  пулемету не спешил, он шарился уже на  площадке наблюдателей
-- весь исхлопотался. Нашел жратву, не иначе как паек офицера, хрустя тонкой
колбасой, будто морковкой, махнул кому-то из пехотинцев рукою, зовя к себе.
     --  Где  пленный?  Немедленно его ко  мне! Лешка кивком головы  показал
майору на блиндаж и, слегка его придерживая, помог войти в низкое помещение.
Окинув  быстрым  взглядом  блиндаж,  майор шагнул к  сделанному из  лодочной
беседки столику, на котором стоял телефон и требовательно зуммерил. Морщась,
осторожно  и  неловко майор усаживался  на  приступок нар,  севши, отвалился
затылком к земляной стене -- не было сил у человека.
     -- Зинд зи нахрихтенман?  (Вы -- связист?) -- не открывая глаз, властно
спросил майор  пленного.  Немец,  услышав родную  речь,  начал озираться  по
сторонам. -- Антвортен зи шнэль:  зинд зи  нахрихтенман? (Отвечайте быстрее:
вы связист?).
     -- Я! -- коротко пискнул  немчик и  услужливо добавил: -- Ихь! Ихь хабэ
нихт гешосэн, херр официр. (Да! Я! Я не стрелял, господин офицер.)
     -- Вольф! Херэн зи майн бэфель: немэн зи ден телефонхерэр унд антвортэн
зи шнэль. Махэн зи  дас биттэ руик,  загэн зи, дас ир ойх  нах дэм митагэсэн
унтерхалтэт, унд ди руссэн нэктет. Хабен зи ферштандэн? (Вольф! Слушайте мой
приказ: сейчас  же возьмите трубку телефона и ответьте. Постарайтесь сделать
это спокойно.  Скажите, что у вас тут дразнили пальбой русских, развлекались
после обеда. Вы меня поняли?)
     -- Я! Их бемюэ михь,  херр официр,  ихь бемюэ  михь. (Да! -- пролепетал
Зигфрид Вольф, -- я постараюсь, господин офицер, я постараюсь...)
     --  Ихь   гарантирэ  фюр  зи  лебэн  унд  ди  абзэндунг  ин  лагер  фюр
кригсгефангэнэ.   (Гарантирую   вам   жизнь   и   отправку   в   лагерь  для
военнопленных), --  майор  понюхал  воздух, отодвинулся подальше от Зигфрида
Вольфа  на край земляных  нар и, вытащив из кармана пистолет, положил его на
колени.
     Лешка с удивлением смотрел на этот старый, чуть  подоржавевший пистолет
-- он не  видел его у майора  Зарубина  с момента переправы и вообще  привык
воспринимать майора как руководителя предприятия, что ли, начисто забыв, что
тот --  профессиональный военный. "Неужели майор  выстрелит  в  человека? Да
ведь поди и  стрелял,  при необходимости, и не  раз,  --  воюет-то  с  самой
границы..."
     Зигфрид  Вольф взял трубку, продул. Майор настороженно следил  за  ним.
Лешка поймал пальцем крючок шороховского автомата. Хозяин все время  забывал
про  свое  личное  оружие, все  возился,  искал  чего-то  в блиндаже  и  его
окрестностях.
     --  Ах ты,  дед, дед! Нельзя тебя оставлять ни на минуту... Ах ты, дед,
дед! -- укоризненно твердил Булдаков, перевязывая Финифатьева.
     -- Он эть,  Олешенька, живой, супротивник-то,  оборонятца, --  плаксиво
отзывался разжалобленный другом Финифатьев.
     -- Я те говорил, не лезь без  меня никуда, говорил?! -- Булдаков поднял
с полу консервную банку и сердито вышагнул из блиндажа.
     -- Да прекратите же вы! -- едва слышно прошипел майор.
     -- А приказ? Я эть тожа военнай, тожа подневольнай, -- не столько другу
вдогон, а чтобы майору и всем остальным слышно было, слезился сержант.
     Немецкий связист  боязливо дул и  дул  в  трубку,  из  которой  железно
дребезжало.
     --  Вольф,  хало!  Вольф!  Вас  фюр  айн  шэрц? Вас махст  ду  мит  дэм
телефонхерэр?  Ихь  херэ шон... (Вольф, алло! Вольф!  Что за  шутки? Чего ты
делаешь с трубкой? Я же слышу...)
     -- Хало, Вальтер! Хало, Вальтер!  Вас зумэришст ду? Эс вар  митагсцайт.
Унд нах  дэм  зэтигэндэн  митагэсэн,  ду  фэрштэйст...  (Алло,  Вальтер!  --
зашевелил  резиновыми  губами Зигфрид Вольф и прокашлялся. -- Алло, Вальтер!
-- уже бодрее продолжал он. -- Что  ты зуммеришь?  Был обед... Хороший обед,
--  Зигфрид  Вольф попытался  улыбнуться,  майор  поощряюще кивнул ему. -- А
после сытного обеда, сам понимаешь...)
     Лешка снял палец с курка автомата.
     --  Альзо, ихь  хабэ дихь фом хойфэ фершойхт? Вас вар бай ойх фюр лэрм?
(Так я спугнул тебя с кучи?! --  засмеялся на другом  конце провода связист.
Слышимость у немецкой связи на зависть. -- А что у вас там за шум был?)
     --  А-а,  дас... Унзэрэ  буршэн хабэн ди  русэн айнгэшюхтэрт. (А-а, это
наши ребята пугали русских).
     -- Оберлейтнант, натюрлих, рут культурэль аус, эр шаут ди фотос миг дэн
нактэн  вайбэн?..  (Обер-лейтенант, конечно,  культурно отдыхает, глядит  на
фотки с голыми бабами...)
     Поперек   узкого,  желто   снаружи  высвеченного,  кольями   по   бокам
укрепленного входа в блиндаж сломанно,  задрав  ноги,  лежал  обер-лейтенант
Болов  с  уже  вывернутыми  карманами,  под ним все  темнее делался песок от
загустевшей крови. В светлых волосах уже  рылись, хмелели от крови, увязая в
ней, муравьи. Зигфрид не мог оторвать взгляда от убитого обер-лейтенанта, но
он хотел  жить,  очень  хотел и,  облизав  высохшие  губы, продолжил треп со
штабным телефонистом.
     -- Нун унд вас махт  эр нох? Ди шлахт, ди вайбэн, шнапс -- дас ист  дас
лебэн дэс эхтэс кригэрс. (Ну, а что же ему еще делать? Битва, бабы, шнапс --
это и есть жизнь настоящего воина.)
     --  Нун гут. Гей, мах дайнэ захэн, фертих, дайнэ  штимэ цитэрт абэр фон
дэр юберанштрэнгунк. (Ну, ладно, иди доделай свои дела! -- бодро посоветовал
Зигфриду штабной сязист, -- а то у тебя от натуги даже голос дрожит.)
     Майор поднял руку, будто притормозил ею чего-то.
     Зигфрид Вольф послушно положил трубку на дужки аппарата.
     -- Та-ак, -- облегченно выдохнул майор. --  Одно дело сделано.  Теперь,
братцы, уберите  трупы и связь,  нашу  аховую связь, сюда, ко мне. И  бегом,
бегом!
     Под  ногами,  под  срезом  почти  уже  осыпавшихся,  растолченных  нар,
заваленных  мелкими  кустами  и  застеленных  байковыми  одеялами,  валялось
всяческое  житейское  добро.   В  мусор  втоптаны   рассыпавшиеся   открытки
обер-лейтенанта Болова. Вернувшись из села Великие Криницы крепко  выпившим,
командир батареи  всех  распушил,  но,  добавив  перед  обедом и с аппетитом
пообедав, впал  в благодушие и, как настоящий фронтовой товарищ,  выбросил в
отверстие к  наблюдателям сумочку с остатками добавочного офицерского пайка,
полученного  на батарее, --  на этот  раз  паек  был богатый: прессованные с
сахаром  грецкие  орехи,  упаковка  охотничьих  колбасок, печенье,  шоколад,
вяленые финики,  галеты -- слуги  фюрера  задабривали бойцов оборонительного
вала, чтобы знали они и помнили, что отец их  и  товарищ по партии неусыпно,
постоянно  заботится  о них.  Валяясь на  нарах,  покуривая,  обер-лейтенант
рассматривал выразительные снимки, потешаясь над Зигфридом Вольфом, объяснял
юноше,  где,  чего  и как  у  баб находится  и  как к этим  богатствам  надо
подступать. Когда произошел налет, Болов швырнул снимки на землю и  метнулся
к столику, над которым висел на палке, вбитой в  земляную стену,  его пояс с
пистолетом. Дальше Зигфрид  Вольф ничего не  помнил. Дальше была  входящая в
блиндаж  смерть,  глядящая  на  него  будто  в жидкую  известку  обмакнутым,
обожженным  кончиком  ствола  автомата. Никогда-никогда  не  забудет Зигфрид
Вольф черным жаром смерти дышащего зрака.
     --  Позовите ко  мне Боровикова!  -- приказал майор.  Булдаков принялся
поить Финифатьева  из  фляги.  Сержант  запричмокивал, зашлепал губами,  как
теленок, вот и голос опять подал:
     -- Водочка  так к разу.  Он  меня  штыком пазганул. А что как зараженье
крови? -- И тут же  перешел  на отеческий тон. -- Ты бы поел чего, Олеха. От
их обеда осталось... Чужо все, погано, да че поделаш-то?
     -- Заговорил, -- обрадовался Булдаков, --  жив, стало быть, вологодский
мужик, жив!..
     Шорохов, не переставая жевать,  поднял из-под ног  затоптанные  снимки,
расправив один, держа руку на отлете, будто козырную карту, осклабился:
     --  Во  че вытворят  фриц! Во  жись, так  жись!..  Майор бросил быстрый
взгляд в сторону сержанта и  друга его  закадычного, махнул  рукой Шорохову,
чтоб убирался, -- времени на пустые разговоры не было, отвлекаться недосуг.
     --  Заг маль, весэн  бештэлен  ан дэр хехэ  хундерт зинд?  (Скажите, --
спросил он тихо у Зигфрида  Вольфа, -- чьи наб- людательные пункты на высоте
Сто?)
     -- Дэр штабсдивизион  унт дэр  цвайэн безондэрэн эсэсбатальонен. (Штаба
дивизии и двух отдельных эсэсовских батальонов.)
     -- Во ист ди штабсдивизион, унд вэр фюрт дорт? (Где сам штаб дивизии, и
кто ею командует?)
     -- Ихь вайс нихт, во дэр  штаб дэр дивизион ист. -- Ихь вайс вених, ихь
люгэ нихт,  херр официр. Ихь хабэ ам телефон гехерт: генераль фон Либих.  (Я
не знаю, где штаб  дивизии, -- послушно  и торопливо заговорил пленный. -- Я
мало  чего знаю.  Я не лгу,  господин офицер.  Слышал  по  телефону: генерал
Либих.)
     -- Гут! Гут, -- кивнул головой майор.  -- И на том  спасибо, -- добавил
он по-русски. А про себя усмехнулся;
     "Вот  истинный  немец, работать умеет  и  знает лишь  то, что  положено
знать. Наши связисты, не умея работать, знают все про все".
     Возле блиндажа возились бойцы, убирая трупы.
     "Че эту падаль закапывать-то?  -- слышался голос Шорохова,  -- уволокчи
да в кусты сбросать..."
     "А вонять станут?"
     "Это верно. Вони от человека больше, чем от дохлой кобылы..."
     "Трепло!  --  поморщился  Лешка.  --  Повидал на своем  веку  и понюхал
Шорохов мертвецов. -- Надо будет спросить у майора, как с нашими-то..."
     Зигфрид Вольф, положив руку  на  вздрагивающие колени, напряженно ждал.
Воняло от него все внятней. Майор поводил  носом -- откуда  пахнет? Зазвенел
телефон. Зигфрид Вольф глядел на аппарат с ужасом.
     --  Вальтер  шприхт  зо  хериш  мит  инэн?  Загэн  зи,  ист эр  цу  дэн
гранатверфэршютцен  аус дэр штаб  дэр дивизион гешикт? (Вальтер так  властно
разговаривает с вами. Скажите, -- показал майор на телефонный аппарат, -- он
послан к минометчикам из штаба дивизии?)
     -- Ихь дэнке, вир зинд айн фюрэндэр беауфзихтигер пункт, вир зинд нэбэн
дэн русэн, унзэре  бэобахтунгэн зинд ам  бэстэн. (Думаю, что мы -- передовой
наблюдательный  пункт. Мы рядом  с  русскими, наши наблюдения, -- поморщился
связист ("Этот наглый обер-лейтенант Болов все  ж  выскочка, всегда проявлял
инициативу,  всегда лез вперед,  искал опасности, вот и  нашел"), --  самые,
самые...
     --  Гут,  -- голосом  азартного картежника, сделавшего ставку, произнес
майор,  потирая руки.  -- Антвортэн  зи Вальтер,  дас аллес ин  орднунг ист.
(Хорошо. Ответьте Вальтеру, что все в порядке.)
     Вошедший  в блиндаж лейтенант Боровиков с изумлением смотрел на  немца,
разговаривавшего по телефону, на майора, у которого оживилось лицо, блестели
глаза и, хотя  он все еще кривился на бок, к которому притянута была  ремнем
поверх  гимнастерки  толсто  сложенная  онуча,  вроде  бы  и о  боли  забыл.
Боровиков присел на нары,  все  еще  не понимая, что тут  происходит. Знаком
показав положить трубку телефона, майор взял у Боровикова свою кожаную сумку
и, доставая из нее сложенную карту, как бы между прочим поинтересовался:
     -- Вэр  золь ан дер линие им фале дер нахрихтэнфэрлетцунг геэн, зи одэр
Вальтер? (В случае повреждения связи кто должен  выходить  на линию, вы  или
Вальтер?)
     --  Вир  хабэн  кайн  бэфель фронтлиние  цу фэрласэн.  (Нам  не  велено
отлучаться с передовой.)
     "А  у нас вот все наоборот: тыловики болтают  да покуривают, связисты с
передовой, язык на плечо, по линии бегают и гибнут".
     --  Вифиль  цайт  браухт  Вальтер,  ум  беобахтунгсштэле  цу  эррайхэн?
(Сколько  времени  потребуется  Вальтеру,  чтобы  дойти  до  наблюдательного
пункта?)
     -- Фюнфцен одер цванцих минутэн. (Пятнадцать или двадцать минут.)
     "Эк  у них отлажено-то  все! Экие молодцы!  Оттого и держат  наполовину
меньше  наших   челяди  в  штабах.  При   укомплектовании  армий  и  дивизий
численность  боевого состава втрое  больше наших, а порядка --  впятеро", --
мельком отметил майор. Все более входя в азарт, которого он в себе, пожалуй,
и не  подозревал,  Зарубин начал быстро распоряжать- ся. Приказал Боровикову
поставить пулеметы по обоим берегам Черевинки, трофейный же пулемет с полным
боекомплектом перенести к наблюдательному пункту и по всей речке:
     -- По  всей речке, --  подчеркнул он,  -- укрепиться, поставить  боевые
охранения. Противник, не смяв левый фланг,  наутре непременно опробует фланг
правый. Немцы сорить  людьми  непривычны, -- пробурчал майор,  --  и голодом
держать  солдат не смогут --  характер  у  них  не такой.  Под  Сталинградом
мерзлую  конину  по  кусочкам  делили. Мы тех  коней изрубили бы, растащили,
сожрали, потом скопом околевали бы с голоду...
     Боровиков подумал, что майор уже в бреду, и неуверенно прервал его:
     -- Вам, товарищ майор, нужно немедленно переправляться.
     --  Да-да,  --  согласился  Зарубин. -- Понайотов  вот-вот  будет.  Но,
лейтенант,  тебе еще приказ:  на берегу сколотилось  много  бездельников, об
этом и подполковник  Славутич говорил, -- собери всех боеспособных, вооружи,
заставь,  убеди держать  оборону по  речке,  иначе мы  все,  и они тоже, тут
погибнем. И еще -- пусть артиллеристы немедленно  оборудуют наблюда- тельный
пункт. Свой. Эту крепость немцы скоро разнесут в пух и прах...
     -- Мы уже начали. Вам надо лечь, товарищ майор.
     -- Нет-нет,  еще один фокус немцу на прощанье,  еще один, --  облизывая
растрескавшиеся, зашелушившиеся  губы  горячим,  распухшим языком, словно  в
полубреду, бормотал Зарубин. И вдруг вскинул голову, показал рукой на выход:
-- Перережьте линию связи и захватите связиста.
     --  Есть!  -- козырнул Боровиков, которому, казалось,  все  задания  на
плацдарме  выпадали  второстепенные,   маловажные,  и  вот,  наконец-то,  он
дождался настоящего, захватывающего дела. -- И все-таки, товарищ майор?..
     -- Да идите, идите! Я прилягу.


     Боровиков, выйдя из блиндажа, увидел, как, впрягшись,  будто в оглоблю,
бойцы волокли через речку за ноги убитых. Белье на трупах задралось, мертвые
тела,  волочась,  с  шуршаньем  буровили  песок.  Лицо  унтер-офицера   было
прострелено у переносья,  кровь  запеклась в провалах  глазниц,  в  ушах,  в
оскаленном    редкозубом   рту.   Светлые,   проволочно-    прямые    волосы
обер-лейтенанта Болова  свяли, мочалкой тащились, оставляя след на песке, но
из-под  круглого воротника шерстяной  рубахи  на  груди  виднелись почему-то
темные волосы --  видно,  обер красил  волосы под белокурую бестию-кавалера.
Глаза  обер-лейтенанта были полуоткрыты,  в  них колыхался клок  неба,  а  в
удивленно раскрытых  губах навечно остановилось недоумение -- обер-лейтенант
Болов  не верил в  собственную смерть. За речкой уже лежал  пулеметчик с еще
ниже  спустившимися  штанами,  под  которыми  бледно  голубели   трикотажные
подштанники.  Болова  и унтера  соединили, к  ним в  ряд  пытались  положить
товарищей, но ряда не получилось -- как жили люди, как  умерли, так и лежали
-- всяк по себе, наврозь.
     --  Ну,  что вы,  ей-богу! --  дернул  губой Боровиков, -- наденьте  на
покойника штаны, забросайте мертвых кустами, что ли, лучше заройте.
     Рядом   с  блиндажом,   занимая   совсем  немного  места,  в  комковато
растоптанном обувью песке, напитавшемся кровью, прикинутые немецким одеялом,
лежали подполковник Славутич и Мансуров. Чужое, запачканное глиной одеяло  с
тремя темными полосками по краям, тоже набрякло кровью. Никогда Боровиков не
видел покойников под одеялом, да еще под чужим, шевелящимся от вшей. Отгоняя
от себя гадливость, одолевая  в себе почти детскую оторопь и душевную смуту,
лейтенант заметил связиста Шестакова. Солдат забрел в ручей и песком оттирал
руки, не замечая того, что намочил штаны, начерпал воды  в кем-то стоптанные
сапожишки. Лешка косил взгляд на убитого им врага,  которого  по счету -- он
не  помнил,  потому  как,  ставши  покойником,  немец делается  обыкновенным
мертвецом,  единицей  для  военных отчетов.  Лешка  не ужаснулся  тому,  что
начинает  привыкать к  безликости той единицы.  А ему казалось,  что видение
первого убитого, еще там, в Задонье, никогда не кончится, ничем не сотрется.
"Так вот и обколотишься на войне, привыкнешь убивать..."
     Мимо проволокли  убитого немца,  пробуровив  канавку  в песке. Как  и у
большинства рыжих,  у чужеземца  голубоватые  глаза,  от  ужаса, от воды  ли
подались они наружу. Вода бежала  через голову и грудь, забивая белым песком
рыжие волосы, трепала клапан оборвавшегося карманчика на рубашке. "Для че на
нижней-то рубахе карманчик? -- удивился  Лешка,-- небось для презервативов?"
--  Кристаллики  слюдяного  песка,  кружась,  оседали  под ресницами,  глаза
убитого,  точно  на  старинной  иконе,  в  светящемся окоеме.  Меж  крепких,
пластинчато-  крепких зубов  немца застряла пища от совсем недавнего  обеда,
лохмотки  ее выбелило водой.  Смерти не ведающие, всегда  шныряющие голодные
малявки, наплывая на лицо убитого, ныряли  в рот,  вытеребливали нитки пищи,
пугливо прыская по воде.
     --  Ребята! -- попросил  Лешка пехотинцев, уже приволокших наблюдателя,
бросившего гранату, и Отто Фишера из-под осокоря, которого отобедавшие вояки
так и не хватились. -- Унесите этого. Я не могу.



     Да, да, то видение, унесенное  из  Задонья, все  же не сотрется, потому
как не на бумаге оно отпечатано,  но в памяти и останется с  ним навсегда --
тот,  окоченелый,  тощий человек в  неумело  залатанном, утепленном  овечьей
шкурой  мундирчике.  Лопоть --  это  по-сибирски  деревенское  слово  больше
подходи-  ло к одежонке убитого. И  оттого, что  сраженный  им враг-первенец
оказался не  эсэсовцем, не гренадером, а бросовым солдатишкой, которыми и по
ту сторону  фронта, и по  эту вершители людских судеб, вознесшиеся до богов,
разбрасывались, что песком, перевернулось все в Лешке. И мир тоже. С тех пор
война  для него  обрела  жалкое  лицо всеми брошенного и  забытого человека.
Про