ще раз буркнул: "Стоять как положено!" -- махнув
рукой возле уха, доложил майору о готовности.
     Майор  выпростался  из-под  меховой  полости,  по-стариковски  долго  и
неловко взбирался на дощаной облучок, взобравшись, начал тщательно протирать
белым  платочком очки,  совал дужки  очков  под  шапку,  не попадая  за уши,
пальцем  дослал  их  к  переносице, обвел  внимательным взглядом  напряженно
замерший строй.  Пока он  производил  все  эти  действия личного  характера,
лейтенант   отодвинулся   в  сторону,  закурил   папиросу,   сразу  сделался
незаметным, как будто его и вовсе здесь не было, -- давно работает мужик при
какой-то карательной команде, приучен к строгому обиходу и дисциплине.
     Батальон, правда, не обращал на  лейтенанта  внимания,  все,  от вконец
застывшего  Петьки  Мусикова и  до командира батальона Внукова, не отрываясь
смотрели на  осужденных, готовые в любое мгновение помочь им, дать рукавицы,
шапку, закурить  ли, но никто  не делал и не мог сделать к ним ни  малейшего
шажка, и от этого было совсем  неловко,  совсем страшно.  Ведь вот же, рядом
же, совсем близко  обреченно  стоящие  парнишки, наши,  российские парнишки,
братья не только  по классу, но и по Богову завету, -- так почему же они так
недосягаемо далеко, почему нельзя, невозможно им помочь? Да скажи бы сейчас,
что  все  это  наваждение,  все  это  понарошке,  весь батальон  заорал  бы,
рассыпался  бы  по снежному полю, не глядя  на мороз  разулся, разделся  бы,
обул, одел, на руках унес бы этих  бедных  ребят в  казарму и уж никогда бы,
никогда, никогда никто бы...
     Братья Снегиревы выглядели худо, лица у них даже и на висках ввалились,
обнажив жестянки  лбов, глаза у братьев увело вглубь, пригасило  их  голубое
свечение,  оба  они  сделались  большеносы и большеухи,  были они  какого-то
неуловимого  цвета, тлелого, что ли, такого  цвета и в  природе  нет,  он не
смывается,  этот  цвет, он стирается  смертью. Готовя  братьев  к  казни или
борясь со  вшивостью, их  еще  раз остригли, уж не под  ноль, а  по-за ноль,
обозначив на  голове шишки, раздвоенные макушки, пологие завалы на темечках,
белые скобочки  шрамов, давних,  детских,  приобретенных  в играх  и драках.
Вперед всего замечались  эти  непокрытые головы, на которые  бусило  снежной
пылью, и пыль  не  то  чтобы  таяла,  она  куда-то  тут же  исчезала,  кожей
впитывалась, что ли. Совсем замерзли, совсем околели  братья Снегиревы,  уже
простуженные в тюрьме или  в дороге. У  Сереги текло из носу,  он его  натер
докрасна. Не смея ослушаться старшего команды,  лейтенанта, стараясь ему изо
всех сил угодить, надеясь, что послушание непременно им зачтется, осужденные
стояли  как  полагается,  не  утирая  даже  рукавами носов,  лишь  украдчиво
подбирали  языком  натекающие  на верхнюю  губу  светленькие,  детски-резвые
сопельки да часто  шмыгали засаженными носами, не давая особо этим сопелькам
разгуляться.
     Осмотревшись, шире расставив ноги, чтоб  не упасть, отстранив далеко от
очков  бумагу, майор  начал зачитывать приговор. Тут уж  Серега с  Еремеем и
носами швыркать перестали, чтоб не мешать майору при исполнении важного дела
ничего не пропустить. Текст  приговора был  невелик, но вместителен, по нему
выходило,  что  на  сегодняшний  день  страшнее,  чем  дезертиры  Снегиревы,
опозорившие всю  советскую Красную Армию, подорвавшие мощь самого могучего в
мире советского государства, надругавшиеся над честью советского бойца,  нет
на свете.
     --  Однако ж, -- буркнул командир  батальона. "Хана ребятам,  хана", --
окончательно порешил Яшкин. "Умело составлена бумага, ничего не скажешь, так
бы умело еще воевать научиться", -- морщился Скорик.
     --  Они че?  -- толкнул его в бок Щусь. --  Они в самом  деле  распишут
ребят?..
     -- Тихо ты... Подождем.
     Чудовищные  прегрешения  и преступления  этих  двух  совсем окоченевших
парнишек самих их так ошеломили обвинительными словами, до того ударили, что
у  них  перестало  течь  из  носов,  да  еще  каким-то,  последним,  видать,
внутренним жаром опахнуло так, что на лбах  у обоих заблестела испарина, но,
несмотря ни на что, они и батальон  ждали: вот  скоро, вот  сейчас свершится
то, чего они ждут. Сейчас, сейчас...
     В  ботинках  стиснуло  босые   ноги,   пальцы  сделались  бесчувственно
стеклянными,  братья  же  твердили  себе,  убеждали  себя:  "Потом  отойдем,
потом..."
     Батальон, не переступая,  не шевелясь, во все глаза глядел, всем слухом
сосредоточился -- вот скоро, сейчас вот пожилой, в общем-то, старенький уже,
такой  симпатичный майор  еще  раз протрет  очки,  водрузит  их,  покашляет,
помурыжит народ и  со вздохом облегчения: "...но движимая  идеями гуманизма,
учитывая малолетство преступников и примерное  их  поведение в мирное время,
наша  самая гуманная партия, руководимая и ведомая отцом и учителем к полной
победе..."
     Володя   Яшкин,   нареченный   патриотическими   родителями   в   честь
бессмертного вождя, ничего  уже не ждал и хотел  одного; чтобы все-таки  как
можно скорее  все  кончилось. Кажется, и Скорик ничего не ждал,  но  пытался
обмануть  себя,  да  и  все,  пожалуй,  кроме  самих  осужденных  и  зеленых
красноармейцев вроде Коли Рындина, ожиданиям своим  уже  не верили, но очень
хотели верить.
     Майор и в самом деле протер  очки, всадил их глубже на переносице и тем
же сохлым от мороза голосом дочитал:
     -- "Приговор окончательный, обжалованию  не подлежит и будет немедленно
приведен в исполнение".
     Все равно никто не шевелился и  после  этих слов,  все  равно  все  еще
чего-то ждали, но  майор  никаких более  слов не  произносил, он неторопливо
заложил листок бумаги в красную тощую папочку, туже  и туже затягивал на ней
тесемки, как  бы тоже потерявшись без дела или поражаясь тому,  что дело так
скоро закончилось. Одну  тесемку он  оборвал, поморщился,  поискал,  куда ее
девать, сунул в карман.
     --  Вот я  говорил,  я говорил! --  вдруг закричал пронзительно Серега,
повернувшись к брату Еремею. -- Зачем ты меня обманывал? Зачем?!
     Еремей слепо щупал пляшущей рукой в пространстве, братья уткнулись друг
в друга, заплакали, брякаясь головами.  Распоясанные  гимнастерки, мешковато
без ремней висящие штаны тряслись на них  и спадывали ниже, ниже, серебряная
изморозь все оседала на них и все еще гасла на головах.
     -- Да что ты?  Что ты? -- хлопал по спине,  поглаживал брата Еремей. --
Оне  холостыми,  как  в  кине...  попугают...  --  Он  искал  глазами  своих
командиров, товарищей по службе, ловил их взгляд, требуя подтверждения своим
надеждам: "Правда, товарищи, а?.. Братцы, правда?.." Но Еремей видел на всех
лицах растерянность или отчуждение -- относит его и  брата, относит от этого
берега, и ни весла, ни шеста, ни потеси нет, чтоб грестись к людной земле, и
никто, никто руки не протягивает. "Да что ж это такое? Мы же все свои, мы же
наши, мы же..."
     "Неужели он и в  самом деле  не  понимает? Неужели же еще верит?.."  --
смятенно думал не один Скорик,  и Щусь думал,  и бедный комроты  Шапошников,
совсем растерзанный своей виной  перед смертниками,  многие  в батальоне так
думали, по  суетливости Еремея, по  совершенно отчаянному, кричащему взгляду
разумея:  понимает старшой, все понимает  -- умный мужик,  от  умного мужика
рожденный,  он  не давал брату  Сереге совсем  отчаяться, упасть  на мерзлую
землю  в унизительной и бесполезной мольбе.  Брат  облегчал последние минуты
брата  -- ах,  какой мозговитый,  какой разворотливый  боец получился бы  из
Еремея, может, выжил бы и на войне, детей толковых нарожал...
     Между  тем  трое  стрелков обошли могилу,  встали перед братьями,  двое
охранников подсоединились к ним, все делалось привычно, точно, без слов.
     "Пятеро  на двух безоружных огольцов!" -- качал головой Володя Яшкин, и
недоумевал Щусь, ходивший  в  штыковую  на  врага.  Помкомвзвода  видел  под
Вязьмой ополченцев, с палками, ломами, кирками и лопатами брошенных на врага
добывать оружие,  их  из  пулеметов  секли, гусеницами  давили. А тут  такая
бесстрашная сила на двух мальчишек!..
     -- Во как богато живем! Во как храбро воюем! -- будто услышав Яшкина...
отчетливо  и громко  сказал  командир первого  батальона Внуков.  --  Че  вы
мешкаете? Мясничайте, коли взялись...
     --  Приготовиться! -- ничего не  слыша и никого не видя,  выполняя свою
работу, скомандовал пришлый, всем здесь чуждый, ненавидимый лейтенант. Вынув
пистолет из кобуры, он взял его, поднял вверх.
     -- Дя-аденьки-ы-ы!  Дя-аденьки-ы-ы! --  раздался вопль  Сереги, и  всех
качнуло в сторону этого вопля.  Кто-то даже переступил, готовый броситься на
крик. Шапошников, не  осознавая того, сделал даже шаг  к обреченным братьям,
точнее,  полшага, пробных  еще,  несмелых. Лейтенант-экзекутор, услышав  или
заметив это движение наметанным глазом, резко скомандовал: "Пли!"
     И было  до этого  еще  мгновение,  было еще  краткое  время  надеяться,
обманывать  себя,  была  еще  вера в чудо, в  пришествие  кого-то и чего-то,
способного  избавить братьев от смерти,  а красноармейцев и их командиров от
все тяжелее наваливающегося чувства вины и понимания, что это навсегда,  это
уже  неповторимо,  но как  взметнулась вверх  рука  с плотно припаявшимся  к
спуску  крепким  пальцем, закаменело в груди  людей  всякое  чувство, всякое
время  остановилось,  пространство  опустело.  "Все!"  --  стукнулось  тупой
твердью  в грудь,  рассыпаясь  на какие-то тошнотные пузырьки, покатилось  в
сердце,  засадило его той удушливой слизью, которая не пропускала  не только
дыхание,  но даже  и ощущение  боли.  Только  непродыхаемое мокро  сперлось,
запечаталось в груди.
     И был еще краткий миг, когда в строю  батальона и по-за строем увидели,
как  Еремей  решительно заступил  своего  брата,  приняв  в грудь  почти всю
разящую силу  залпа. Его швырнуло спиной поперек мерзлой щели,  он  выгнулся
всем  телом,  нацарапал в горсть  земли и  тут  же,  сломившись в  пояснице,
сверкнув  оголившимся  впалым  животом, вяло стек вниз головою в глубь щели.
Брат его Сергей еще был жив, хватался  руками за мерзлые комки, царапал  их,
плывя  вместе  со стылым  песком вниз, шевелил  ртом, из  которого  толчками
выбуривала кровь, все  еще пытаясь до кого-то докричаться. Но его  неумолимо
сносило в земную бездну,  он  ногами,  с одной из  которых свалился ботинок,
коснулся  тела брата, оперся о него, взнял  себя,  чтоб  выбиться  наверх, к
солнцу, все так же  ярко сияющему,  золотую  пыльцу  изморози сыплющему.  Но
глаза его, на вскрике выдавившиеся из орбит, начало затягивать  пленкой, рот
свело зевотой, руки унялись, и только пальцы никак не могли успокоиться, все
чего-то щупали, все кого-то искали...
     Лейтенант  решительно  шагнул к щели, столкнул Серегу  с  бровки  вниз.
Убитый скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Лейтенант два раза
выстрелил в щель, спустил затвор пистолета и начал вкладывать его в кобуру.
     -- Отдел-ление-э! -- властно крикнул он стрелкам, направляясь к саням.
     Заметив ботинок, спавший с Сереги, вернулся, сопнул его в могилу.
     -- Мерзавец! -- четко прозвучало вослед ему, но  лейтенант на это никак
не отреагировал.
     Кружилось  над  поляной  и  орало  воронье,  спугнутое  залпом,  спешно
улетающее в глубь сосняка. Отделился от  роты и как-то бочком, мелким шажком
семенил к лесу помкомвзвода Яшкин. "А ты куда? -- хотел остановить его Щусь.
-- Кто взвод поведет?  -- И увидел, как следом за Яшкиным к лесу, скользя на
ходу, придерживая  шапку,  спешил  Лева Скорик.  --  И  этот  смывается!  --
раздражился  Щусь. -- Выполнил боевую задачу, доклад пошел писать о блестяще
проделанной работе..."
     -- Убийцы!
     Костлявый, ободранный, с помороженными щеками человек, отчетливо схожий
ростом,  статью да, наверное, и голосом  с  незабвенным заступником  за всех
бедных и обиженных, всевечным рыцарем Дон Кихотом. Вместо таза на голове его
был островерхий буденовский шлем с едва багровеющей звездою на лбу,  наглухо
застегнутый  на  подбородке, толсто обмерзший мокротой, копья вот не было  и
Санчо Пансы не было.
     -- Убийцы!
     Вздев  руки  к  небу, с голыми,  красными,  куриной кожей  покрывшимися
запястьями, сотрясался и  сотрясал  воздух нелепый человек в нелепой одежде.
Батальон, не  дожидаясь  команды,  рассыпался, разбегались ребята  от свежей
могилы. Их  рвало, Коля  Рындин, такой же большой  и нелепый,  как Васконян,
рокотал между наплывами рвоты, шлепая грязным слюнявым ртом:
     --  Бога!..  Бога!..  Он  покарат!  Покарат!..  В  геенну!.. Прокляты и
убиты... Прокляты и убиты! Все, все-э...
     -- Убийцы!
     -- Кончай, кончай блажить!  -- крикнул на Васконяна Щусь. -- Шагом марш
в казарму!
     Васконян  послушался, запереставлял ноги в сторону леса. Но все  так же
сотрясал  руками  над  головой  и  все  так  же  поросячьи-зарезанно  вопил:
"Убийцы!".
     "Все, с катушек, видно, съехал один мой боец!" -- не успел это подумать
младший лейтенант, как услышал плач казахов, сбившихся вокруг Талгата.
     --  Малчик,  сапсем  малчик  убили...  --  уткнувшись  в  грудь  своего
старшого, тряслись казашата. -- Мы картошкам воровали...
     Талгат глядел в небо, задирал голову выше, чтобы не видно было лица, он
не  вытирал слез, он ожесточенно бил себя  по  оскаленному  рту, перекатывая
звуки:
     -- О Алла! О Алла! О Алла!
     Ребята-красноармейцы,  и  казахи  и русские, совсем оробели,  глядя  на
Талгата, потерянно жались друг к дружке.
     -- Товарищи  командиры,  что  это?  Что за спектакль? Наведите порядок!
Прикажите закопать расстрелянных, уводите людей в расположение.
     -- Мы  уж  как-нибудь без  ваших советов тут обойдемся,  -- подал голос
командир первого батальона Внуков.
     -- Я вынужден буду... -- отвердел лицом майор.
     -- Жене своей не забудьте доложить, как тут детей расстреливали...
     -- Шапошников! Прикажите закапывать! Лопаты-то хоть не забыли?
     От батальона отделилась команда, человек семь  с лопатами, и торопливо,
словно  избывая вину, желая  выслужиться перед братьями Снегиревыми,  начала
грести на них мерзлые комки, песок со снегом.
     -- Чего не уезжаете-то?  -- все не глядя на майора,  буркнул комбат. --
Закопаем. Не вылезут...
     -- Ну знаете, -- развел руками майор и начал устраиваться в кошевке, --
у всякого своя работа. Мой долг...
     -- Харитоненко!  -- чувствуя, что  комбат заводится (красноармейцы  уши
навострили,   и   до   беды   недалеко),   перебил  разгорающуюся   полемику
представитель  из штаба полка,  так как  Азатьян сказался больным. -- Давай!
Давай! -- скомандовал он коновозчику и, чтобы потрафить настроению людей или
от собственной дерзости, добавил: -- Да не растряси ценный кадр!
     Майор  сделал вид,  что ничего  более не слышит,  уткнул лицо в шинель,
зарылся носом в шарф, соединил  плотнее ноги под полостью, коротко вздохнул;
"Эх  народ,  народ,  ничего-то не  хочет  ни  понимать,  ни  ценить!.." -- и
пробовал думать  дальше  про жизнь, про  судьбу свою, про  ответственную, но
неблагодарную   работу,  однако  скоро  задремал,   согревшись   в   удобной
покачивающейся кошевке, под  цоканье копыт  лошадей, под музыкально звучащие
полозья кошевки, о братьях Снегиревых, о  только  что  проделанной работе он
сразу же забыл.
     Командир  двадцать  первого  стрелкового  полка  Геворк  Азатьян  своей
властью отменил на понедельник все занятия и работы.
     В казармах было сумрачно, прело и еще более  уныло.  Нехорошей  тишиной
объята  казарма:  никто не  шастал  по расположению, не орали  дежурные,  не
маячил старшина, не показывались из землянок командиры. Дымилась лишь  кухня
трубою, да и то истомленно, изморно дымилась.
     В  землянке лейтенанта  Шапошникова,  ожидавшего  суда  и разжалования,
молча  пили  горькую  и  не  хмелели  командиры  первого  батальона.  К  ним
подсоединились обитатели соседних землянок. Ночью, уже глухой, напившийся до
бесчувствия Щусь рвался к штабу полка и кричал:
     -- Ax,  армяшка! Ах,  отец  родной! Стравил ребятишек!  Стравил!  И под
койку!.. Я те глаз выбью!..
     Никуда его не пустили.
     В  своей комнате, украшенной портретами Ленина  и  Сталина, одиноко пил
старший лейтенант Скорик. Он знал, что командиры полка  где-то пьют, горюют,
ему хотелось  к ним, да  как  пойдешь-то, ведь морду набьют, чего доброго, и
пристрелят.
     Бойцам-красноармейцам пить было негде,  не на  что  и  нечего. Горевали
всяк поодиночке, завалившись  на нары, закрывшись шинелью. Лишь старообрядцы
объединились. Нарисовали карандашом на бумажке крест  и лик Богоматери -- на
него  и молились  за оружейной  пирамидой. Коля Рындин чего-то  божественное
бубнил, несколько парней не на коленях, а стоя все за ним повторяли. Ребята,
свесившиеся с нар, боязно слушали, никто не смеялся, не  галился над божьими
людьми.
     Старшина  Шпатор подошел к  молящимся: шепотом  попросил их  перейти  в
помещение  дежурки. Старообрядцы  послушно  отлепили  бумажку  от  пирамиды,
перешли  в дежурку и всю ночь простояли на  молитве, замаливая  человеческие
грехи.
     "Боже духов  и всякия плоти,  смерть поправый и  диавола упразднивый, и
живот миру Твоему даровавый,  Сам, Господи, упокой души  усопших раб  Твоих,
Еремея и Сергея, в месте  светлом, в  месте злачном, в месте покойном, идеже
несть болезни,  печали, ни  воздыхания,  всякое  согрешение,  содеянное  ими
делом, или  словом, или  помышлением, яко благ и Человеколюбец  Бог, прости,
яко  несть  человек, иже  жив будет,  и  не  согрешит. Ты бо Един без греха,
правда Твоя, правда вовеки, и слово Твое истинно.  Яко Ты еси воскресение, и
живот,  и покой усопших раб Твоих, Еремея и Сергея, Христе Боже  наш, и Тебе
славу  воссылаем  со  безначальным  Твоим   Отцом  и  Пресвятым,  благим   и
животворящим  Твоим  Духом ныне, и присно,  и во веки  веков. Аминь. Помяни,
Господи, новопреставленных  рабов Божиих Еремея и Сергея и даруй им Царствие
Небесное".
     Уважая веру и страдание за убиенных, даже Петька  Мусиков не нагличал в
этот день.  Иные красноармейцы  потихоньку  незаметно крестились. И старшина
Шпатор,  забывший  все   мирские  буйства,  все  окаянство  жизни,  пробовал
молиться,  хотел воскресить в  себе божеское,  крестясь  в  своей  каптерке.
Получалось это у него неуклюже, да вроде бы и опасливо.
     -- Че ты, Аким Агафонович? -- спросил из-за печки Володя Яшкин.
     --  Ничего. Про все вот забыл. Пытаюсь  покреститься, ан не вспомню  ни
креста, ни молитвы. А ты?
     --  А  я   и  не  умел.  У   меня  родители  комсомольцы-  добровольцы,
атеисты-активисты.
     -- Где они?
     -- Да х... их знает.  Все по стране мотались,  по стройкам. Все лозунги
орали,  песенки  попевали.  А  я   у  бабушки  рос   --  тоже  каторжница  и
матершинница. Лупила меня, когда и поленом.
     -- Да-а, живем!
     -- Ты  не  переживай, Аким  Агафонович.  И не молись. Нету Бога. Иль не
слышит Он нас.  Отвернулся.  --  Яшкин притих за печкой,  ровно бы для  себя
начал рассказывать про фронт,  про отступление и в заключение молвил: -- Был
бы Бог, разве допустил бы такое?
     Выползши из-за печки,  Яшкин  подбросил дров в  железку  и,  забывшись,
стоял на коленях  перед дверцей. Какие видения, какие воспоминания  томили и
мучили его душу?
     "Хоть бы никто не пришел. Мельникова бы черти не принесли", -- вздохнул
Шпатор и пошарил щепотью сложенными  пальцами по груди.  И только подумал он
так, дверь в каптерку распахнулась  и, захлопываясь, ударила в зад вошедшего
комиссара,  неусыпно  трудящегося на  ниве  воспитания и поддержания боевого
духа  в   подразделениях  двадцать  первого  стрелкового  полка.  "Накликал,
накликал окаянство", -- загоревал старшина Шпатор.
     -- Что у вас здесь творится? -- щупая зад, зашипел капитан.
     -- Солдаты об убиенных молятся. Верующие которые.
     -- И вы... И вы... позволили?
     -- А  на  веру позволения  не спраши