ать не
хотел.  Он  жил  всегда  по  самому  себе  определенным правилам.  Пробовали
Мусикова сажать на гауптвахту. Ему там поглянулось -- на гауптвахте  топили,
еду туда приносили, дисциплиной и работой шибко не неволили.
     Едва выдворили Петьку с  гауптвахты.  Он пришел  "домой"  распоясанный,
завалился на верхние  нары,  спускался вниз лишь для того, чтобы сходить  до
ветру, да если баня иль выпадало дежурство на кухне, ну еще когда картошек в
овощехранилище спереть, испечь их, пока рота не занятиях.
     Как  и в прежней жизни, ни друзей, ни товарищей у Петьки Мусикова здесь
не было, в первой роте он признавал лишь одного  Леху  Булдакова да  почитал
Колю Рындина за умение пользовать людей от поноса  и за набожность, пугавшую
его.
     --  Какое  сегодня  число?  --  спрашивал  Петька  Мусиков  иной  раз у
дневальных.  --  Ага, шешнадцатое. Баня  ковды  будет? Ага,  двадцатого,  --
Петька соображал, подсчитывал, загибая пальцы, --  значит,  через три дня на
четвертый.  --  Разбудите, ковды в  баню  идти.  --  С этими словами  Петька
Мусиков глубже  погружал  голову  в просторный шлем, натягивал на ухо  ворот
шинели и лежал на полном просторе нар один, думал,  дремал, может, и спал --
никто этого знать не мог.
     Старшина  Шпатор давно  и  окончательно отступился  от этого пропащего,
потерянного  для  Родины  бойца,  не  воспитывал его,  работой  не  угнетал,
никакого  внимания  на  него  не  обращал.  И забыли  бы в  роте про  Петьку
Мусикова, но он  ежедневно вечерами напоминал о себе. На завтрак и обед, как
бы  делая  кому-то снисхождение, Петька  с ротой ходил,  но на ужин вставать
ленился, может, и  боялся, что займут его место на верхних нарах. Без артели
с его силенками место не отбить.
     И вот рота сжита с нар, вышиблена из помещения -- идет подбор последних
симулянтов, прикорнувших за печками, на нарах и под нарами.
     -- Товарищ  Мусиков,  вы в  столовую,  конечно,  идти не  изволите?  --
интересовался старшина Шпатор.
     -- Не изволю.
     -- Учтите, сегодня ужин будет принесен только дневальным и больным.
     -- Я тожа хворай.
     -- Вы -- отпетый симулянт, и никакого вам ужина принесено не будет!
     -- Поглядим.
     Если   выпадало  роте  ужинать  в  последнюю  очередь,  это  уж   после
одиннадцати, после отбоя,  старшина  строгости  строя не требовал,  петь  не
заставлял,  почти  никаких  правил  не  соблюдал.  Ели  неторопливо,  сонно,
старшина  из своего  котелка  вываливал в  таз бойцов свою  порцию каши  или
картошки, ломал  на  кусочки пайку хлеба и тоже раздавал, сам швыркал чай  с
сахаром, смотрел утомленно куда-то в ночь, за которой у него никого и ничего
не было, ни  семьи, ни дома  --  всю жизнь в армии. Его  садили за  что-то в
тюрьму, подержавши,  выпустили  живого, он снова прижился в армии, начинал с
конюшни, с обоза, рядовым, с годами рос в званиях, но дальше  старшины никак
не тянул, прежде  не  хватало на  офицера образования,  ныне ж он  и  сам не
захотел бы в командиры,  в строевые, стар годами, почтения  не больно много,
да  и  привык  хозяйничать и  канителиться  в  хлопотной  должности  ротного
старшины, вдобавок  на подозрении, как старый, дореволюционный кадр, к  тому
же подежуривший в  арестантах  на тюремных нарах,  зря  в  Стране Советов не
садят,  тем  паче в  армии, -- раз  старшиной был,  сбондил небось  казенное
имущество  и  прокутил,  может,  и  в  политике  прокол вышел  (царской  же,
старорежимной армии слуга), и хотя старшина Шпатор был совершенно  непьющим,
некурящим, бескорыстным человеком -- никто  этому  все равно  не верил, коль
все старшины плуты, выпивохи и бабники, значит, и этот таков.
     -- Товарищ старшина, мы дневальным и больным  отделили кашу в  котелки,
как  с пайкой Петьки  Мусикова быть?  --  прервали  его  неспешные  раздумья
дневальные по роте.
     --  Хлеб  этому  паразиту  отнесите,  пайка -- дело  святое, кашу  сами
съешьте, -- следовал приказ. --  Нечего  с  ним церемониться.  Я его  вообще
скоро из роты выкурю, памаш.
     -- Куда, товарищ старшина?
     -- Куда, куда? Куда-нибудь да вытурю. Может, на конюшню сплавлю, может,
в артиллерию на лямке  гаубицу таскать, может,  вовсе  под суд да в штрафную
роту его, сукиного сына, чтоб не разлагал арьмию.


     Тихо-мирно вернулась рота  с ужина, распределилась  по местам, улеглась
на  нарах.  Прижавшись  друг  к  другу,   служивые  угрелись  маленько,  сон
наваливается --  натоптались, намерзлись, еще один день позади. Мороз и ночь
на дворе,  звезды  над казармами  в кулак  величиной, другой раз  сразу и не
поймешь,  лампочка то или звезда, луна из ущербу выходит, блестит что банный
таз,  стало быть,  еще морозу  прибудет, но и этого уж  лишка при  аховой-то
одежонке  да в  едва натопленной казарме, скорей бы  уж  на фронт, к  одному
концу, что ли,  надоело все  до  смерти. Дома  сейчас  тоже отужинали, спать
ложатся, кто на  полати, кто  на  кровать,  кто и  на печь на русскую.  Бока
пригревает, тело распускается, нежится, на душе покой, никуда идти  не надо,
раз не хочешь,  не иди, пусть даже у клуба иль в  избе какой гармошка звучит
зазывно и  девки поют иль хохочут. Самое  интересное, что над казармой и над
деревней родной те же звезды, та же луна светит, но жизнь  совершенно другая
и по-другому идет.
     --  А где  мой ужин?  Пайка моя  солдатская, кровная  где? --  врастяг,
капризно начинал нудить Петька Мусиков, свесившись с верхних нар и на всякий
случай держась за столб.
     Дневальные молчат, хлебая из котелков кашу. На печке  в дежурке греется
чай,  подгорая,  липнет  коркой  к  горячей  плите  золотая  паечка   хлеба,
распространяя ржаной, овинный дух. Старшина  Шпатор затаился в  каптерке, ни
гугу.
     -- Че сурлы  воротите? Сожрали  мою  пайку? --  наседает на  дневальных
Петька  Мусиков.  --  И  не  подавились?  Товаришшы,   называется,   ишшо  и
концамольцы небось, бляди! Пизделякнули пайку, и хоть бы что!
     -- Скажи спасибо -- хлеб принесли.
     -- Хлеб? Принесли? А кто корку всю с пайки обкусал? Кто? Я  больной, но
не слепой...
     -- Ты поори, поори. С нар стащим, на улицу вышибем, долаешься!
     -- Меня-а? С на-ар? А этого не хотите? -- тряс Петька Мусиков штаны. --
Эй ты, усатый таракан! -- уже на  всю казарму орал озлобившийся,  собачонкой
скалящийся  заморыш, вперившись сверкающим взором  в дверь каптерки. -- Тебе
Попцова мало? Угробили человека! Убили! Уморили! Отдай мою пайку! Притаился!
Нажрался  чужой  каши,  наперся чужого хлеба! Воняешь теперя на всю казарму!
Так полагается в Советской Армии? Самой сознательной. Сталин че говорит?..
     Что  говорит Сталин и говорит  ли вообще, в  последнее время что-то  не
слыхать,  но никто  переспрашивать не решался,  страшась и того уже, что имя
вождя,  будто   Божье  имя,  так  вот  запросто  поминается   всуе   отпетым
скандалистом.
     Петька же расходился все больше, брызгая слюной, визгливо кричал, что в
голову взбредет,  глядишь,  из второй роты  с противогазовой  сумкой на боку
дежурный мчится:
     -- Това-арищи! Первая рота! Отбой был. Люди ведь отдыхают.
     --  А ты че приперся? Те че тут надо,  бздун?  -- орал  на него  сверху
Петька,  да  еще  и  плевался, норовя  попасть  в  лицо.  -- Тут  советского
красноармейца обокрали!
     -- Кого? Кто обокрал?
     -- Миня! Старшина обокрал! Пайку мою сбондил!
     -- Ка-ак? Какой старшина?
     -- Известно какой! Один он тут усатый таракан!
     Разбуженные злые бойцы  уговаривали Петьку, кричали на  него,  начинали
спинывать  его с нар, требуя от дневальных избавить их от бунтаря, иначе они
его измордуют, как Бог черепаху. Но унять и удалить Петьку Мусикова с нар не
так-то просто. Он обхватывает столб руками и  ногами,  будто  паук лапами, и
вопит пронзительно:
     -- Убива-а-ау-ю-ут! Карау-у-ул!
     Заканчивается  это  всегда  тем, что  старшина  Шпатор  выскакивает  из
каптерки в полусъехавших, спузырившихся на коленках кальсонишках, в валенках
с кожаными заплатами на  запятках, в шинели, брошенной на  плечи, то и  дело
спадающей.  Хватаясь  за  сердце,  звякая   своим  старомодным  котелком,  с
перерывами в голосе старшина взывает:
     -- Дневальные!.. Товарищи!.. Люди добрые!.. Кто-нибудь... Кто-нибудь...
в счет моего завтрака... милостью прошу... прошу...
     Дневальный мчался на  кухню, благо была  она неподалеку от расположения
первой роты, приносил котелок с кашей, совал его наверх.
     -- Подавись, сатана!
     --  Сам сатана! -- Приняв котелок, Петька Мусиков шарился в нем ложкой,
хныкал:  -- А жиров-то -- хер ночевал! Слизали! Еще  и обзываются!  Где  вот
справедливость? Сталин че говорит?
     --  Ты хоть  товарища Сталина не цепляй, гнида! Иначе мы  тебя  в самом
деле вытащим и кишки выпустим на обоссаном снегу!
     --  Вам  че?   Дай  над  больным  человеком  поизгалятца!  Попцова  вон
уханьдехали, закопали.
     Поевши, заскребя в котелке, Петька  никогда не отдавал  посудину просто
так, он ее  непременно запускал  со  звоном,  норовя  угодить  дневальному в
голову.
     -- Это армия? -- долго потом еще всхлипывал  Петька. --  Товаришшество?
Имя  что  больной,  что  не больной. Попить бы  лишь бы  кровь из  человека.
Попцова извели, скоро всех во гроб покладут. Сталину буду писать...

Глава восьмая

     На рекламных  щитах клуба,  на казармах  и  даже  на  заборах появились
объявления, писанные чернилами по газете "Правда", в коих извещалось, что 20
декабря 1942 года в  помещении клуба состоится  показательный  суд  военного
трибунала над Зеленцовым К. Д. Бойцы в  полку, особенно  в первой роте,  где
Зеленцова  еще помнили, пытались угадать, что же наделал этот пройдоха,  что
натворил -- порешил ли кого, украл ли  чего? Слух  докатился, будто обчистил
он офицерскую землянку, да и не одну.
     А  началась  беда  не  с  Зеленцова, началась она  с  художника Феликса
Боярчика. Отец когда у него был и  был  ли  вообще, Феликс  не  знал, но вот
фамилию ему свою на память оставил. Мама, Степанида Фалалеевна, задуманная и
поначалу творимая как девка, где-то с половины задела пошла в мужика, должно
быть, отец ее  на мельницу  ездил,  неделю  там  гулял, когда снова за  дело
принялся, о  первоначальном  замысле  запамятовал.  Получилась  по  естеству
своему, по  частям  и по деталям --  Степанида,  но по внешности и по  всему
остальному  -- Степан. Звали это  существо  Степой. Всю  жизнь мать Феликса,
железная  большевичка,  нарекшая  сына,  конечно же,  в  честь  непобедимого
наркома  Дзержинского,  обреталась  в  области  того  советского  искусства,
которое  скорее  и  точнее назвать  бы бесовством. Изрыгая слова  под бойкий
топот местных самородков, поборники  местной  культуры, деятели  передовой и
боевой пропаганды вроде бы  совсем не слыхивали  о великой  русской  музыке,
живописи,  литературе,  брезговали  родным,  в  первую  голову  деревенским,
наследием   в  силу  его   полного   и  непоправимого   отставания,  идейной
невооруженности, лишенной накала классовой непримиримости  к врагам партии и
советской  власти. Новоявленные творцы сами сочиняли свое  слово, искусство,
скетчи, пьесы, программы с чтением вслух, с выкрикиванием лозунгов, шагом на
месте  под  барабанный  бой,  под  звук  трубы,  с  построением  пирамид,  с
зажигательными коллективными переплясами,  изображающими выплавку стали, бег
паровоза, сбор небывалого  урожая.  Да  все в темпе, в  темпе! Выше! Дальше!
Вперед! До полной победы коммунизма!
     Надев белую  мужскую  рубаху с  галстуком, Степа ступала по  подмосткам
по-боевому четко  и,  как  ей казалось, даже грациозно. Начинала  она  любой
вечер, любое торжественное собрание с чтения:

     И я, как весну человечества,
     Рожденную в трудах и в бою,
     П-пай-айю-у-м-майе от-теч-чество-о-о,
     Р-рес-спублику м-майю!

     Заряженное парадным вступлением, будто орудие гремучим порохом, действо
грохотало, улюлюкало, свистело, с визгом  вело беспощадный огонь  по врагам,
вдохновляло народ  на трудовые подвиги,  поднимало  на борьбу  с пережитками
капитализма, звало,  влекло,  настигало. Степа пробовала  себя переименовать
согласно  историческому моменту в Электрину,  тоже Феликсовну,  но ничего  с
народом поделать не могла, на сцене Электрина, в жизни же Степа да Степа.
     Когда   и  как  у  нее  получился   мальчик,  она,  захваченная  вихрем
революционного  искусства, почти  не  заметила. Пресмыкался  в районном Доме
культуры  ссыльный  музыкант  Боярчик, играл  боевые марши на звонкой медной
трубе,  вертелся вокруг нее, что-то  с нею  делал. Закруженная  общественной
работой,  она  так  и  не  поняла,  что  Боярчик с нею делал.  Откуда и  как
получился мальчик? Такая досада!
     Обжитую  с пионерского  возраста сцену  районного Дома культуры, где на
разных  парадных торжествах  Степа  с младенческих  лет  еще  кричала; "Будь
готов!  Всегда  готов!" -- пришлось  оставить. В  этом же  Доме культуры она
какое-то время работала завхозом.  Но разве это  работа? Где  тут творческое
начало?   Вдохновение?  Гром  оваций?  Клубное   имущество  у  Степы  частью
разворовали,  частью   она  его   растеряла.   Пришлось   идти  в  общежитие
воспитателем молодого  поколения,  дабы получить жилой угол для себя  и  для
дитя, чтоб оно...
     Оттуда ее забрали  в  методисты-инструкторы самодеятельного искусства и
физкультуры опять же при районном Доме культуры.
     Заброшенный, некормленый,  немытый Феликс был во младенчестве кормим из
клубного буфета бутербродами, серыми котлетами, жесткими ирисками, черствыми
булками.   Его  тетешкали,  щекотали,  подбрасывали   под  потолок  какие-то
взвинченно-веселые тетеньки,  наряженные  в галстуки  дяденьки  с блудливыми
глазками  и  с оглушающим запахом сивухи изо  рта.  От  грохота, от воя,  от
песен,  от  хохота Феликс полуоглох. От страшных  отвратительных  запахов  и
нечистот он  сделался чистюлей,  не переносящим ничего хмельного, но главное
-- навсегда ушел в тихую, уединенную работу. Он все время рисовал на клочках
бумаги, на оборвышах плакатов, реклам, лозунгов, рано овладел оформительским
искусством, ничем он почти, как и Петька Мусиков, не  связывал родную  мать,
рос  хоть неподатливо,  поскольку  был заморен, однако  бурной  деятельности
Степы не мешал.
     Быть бы  Степе  снова заправилой народного  искусства,  кричать в  Доме
культуры про весну человечества, но в  это время трубач  Боярчик, о  котором
Степа давно и  думать-то забыла, где-то  чего-то  натворил-таки и загремел в
тюрьму, скорее всего за длинный язык, за безобразное отношение к  передовому
искусству,  к властям,  может,  и за  алчную похоть. Степу взяли  за  холку,
порасспрашивали маленько и поняли: ничего,  никакой правды  от этой особы не
добиться --  она  пребывает  в  недосягаемых высотах, по этой  причине плохо
помнит, чего сегодня  ела  и ела ли вообще, где и с кем спала да и спала ли,
на кого оставила горемычное дитя свое.
     Куда  такого  человека девать? В  лес!  И кинули Степу  в Новолялинский
леспромхоз.  И жила  она там в  бараке вместе с семейными  бабами.  Это было
удобно:  сунешь  бабам Фелю  -- они его накормят, напоят,  в  корыте вымоют,
спать вместе со своими  ребятишками уложат.  Когда и  побранят маму, не  без
того. Да с нее как с гуся вода, тронутая, да и  только, побранят-побранят да
и накормят  --  куда  ее  денешь? Больше  всех жалела  Фелю  вислобрюхая  от
многорождаемости ходовая спекулянтка и отпетая  кулачка Фекла Блажных. Среди
ее ребятишек  Феля  и жил, ел,  спал, труду  учился,  дрова  и  воду таскал,
валенки  подшивал,  катался, дрался, материться выучился,  рисовал картинки.
Деревенские,  эстетически   слабо   развитые   чада  Блажных   те   картинки
приколачивали сапожными  гвоздями к  стенам  барака. Особенно удавалась Феле
картинка,  где парнишка с  девчонкой ехали  верхом на волке.  Весь, почитай,
барак обколочен был такими картинками.
     Биясь денно  и нощно за новую, пролетарскую культуру в леспромхозовском
бревенчатом клубе, Степа сделалась заслуженным работником, грамоту с красным
знаменем получила. В середке грамоты знамя с кисточками золотыми, в кружочке
Ленин -- Сталин помещаются, посередке герб с колосьями, с другого боку, тоже
в кружочке, -- Карл Маркс и Фридрих Энгельс.
     Фекла Блажных грамоту  тряпочкой  обтянула  и  в свой  кулацкий  сундук
спрятала: оборони Бог ребятишки  порвут -- в тюрьме все семейство  сгноят. И
хитрая  ж,  отпетая  баба,  все  талдычила  героической  труженице  на  ниве
культуры:
     -- С эдакой грамотой, с  эдакими достижениями  тебе, Степа, фатеру надо
просить, заслуженному человеку жить в бараке  не полагатся. -- И  прозрачный
намек вдогонку: -- Дома в леспромхозе сдают о две половины, в одной половине
куфня и комната, в другой -- куфня и комната, дак  ты  бы просила для себя и
для нас -- нам Феля как родной, мы б его доглядывали...
     Степа попросила, и от удивления, не  иначе, -- никогда ж  ничего и ни у
кого она не просила, -- домик ей и семейству  Блажных вырешили. Может, еще и
потому  вырешили,  что сам  Блажных  -- отпетый, конечно,  элемент и  контра
неисправимая -- показывал тем  не менее в лесосеке чудеса трудовой доблести,
да и ребятишек у Блажных шестеро, седьмой на улицу просится. Да еще выселены
вместе  с  хозяином  в лес старики,  хотя и в нагрузку  они социалистической
лесоиндустрии, тоже где-то век доживать должны.
     Степа   только   ахала,  видя,  что   делают   радостные  и  счастливые
спецпереселенцы  Блажных  с  домиком  на  окраине  поселка, на  улице  Карла
Либкнехта:  вход  один  они  заколотили, сохранили  одну  печь  с  плитой  и
духовкой, увеличив ее в объеме, вторую плиту разобрали и на месте ее слепили
русскую печь,  чтобы  ребята  сушились  на  ней, придя  с  улицы,  и  спали.
Получился дом о четырех комнатах, и одну из них они выгородили  для Степы  с
Фелей, оборудовав по всем доступным  возможностям культуры, считай что почти
по-городскому: купили розовый абажур для электролампы, над угловиком- полкой
приколотили  рамку  со Степиной  грамотой,  втолкнули  сюда еще  старое,  из
деревни  вывезенное зеркало  с  выкрошившимся  в  дороге низом,  Фекла  сама
застелила угловик вязаной скатеркой и на казенную железную кровать приладила
прошву,  на  пол  постелила  половики  и  прослезилась,  глядя  на  всю  эту
благодать:
     --  Светелка! Ты к нам, Степа, приветная,  мы добро  помним  и завсегда
готовы тебе послужить.
     Вокруг домика номер девятнадцать по улице  Карла Либкнехта, которая все
наступала  и наступала,  тесня стандартными домами лес, выросли баня, сараи,
свинарник, дровяник, нужник,  на  двери  которого выпилено сердечко, погреб.
Само собой,  и огород появился.  Как же без  огорода  крестьянской  семье? В
общем, живи -- не тужи.
     Степа  подивилась  живучести,  приспособляемости  кулацкого  отродья  и
совсем,  считай,  забыла,  что у нее  есть сын. Феля  же о матери никогда не
забывал, тайно любил ее, гордился ею, одна  она такая подкованная культурой,
на  весь  леспромхоз одна,  стихи читает, на  баяне играть  может, надо, так
станцует любой  танец, пляску, смотр, кросс  или  демонстрацию  организует в
лучшем виде. Леспромхозовский клуб по культурно-массовой  работе  был всегда
первым  в области среди всех остальных клубов,  премии получал от  профсоюза
лесной   промышленности,  случалось,   и   от   партийных   органов  кое-что
отламывалось.
     Расширялся леспромхоз, богатела культура. На дальние участки  все везли
и везли  народ  под конвоем и без  конвоя.  Вместе с  Новолялинским поселком
глубоко  в  лес врубалось  кладбище некрашеными крестами и  просто холмиками
безо всяких  знаков. Быстро затягивало  мохом, брусничником  широкий погост,
зияющий   дырами   изнутри  обвалившихся   могил,   местами  уже  проткнутый
кустарниками, спешно зарастающий сосенками, елками, пихтами.
     Феля с ребятишками Блажных ходил в лес по грибы, ягоды, боязливо огибая
кладбище,