е своды.
     Боже  Милостивый!  Зачем  Ты  дал  неразумному  существу  в руки  такую
страшную силу? Зачем Ты прежде, чем созреет и окрепнет его разум, сунул  ему
в руки огонь?  Зачем  Ты наделил его  такой волей, что превыше его смирения?
Зачем Ты научил его  убивать, но не дал возможности воскресать, чтоб он  мог
дивиться плодам  безумия  своего? Сюда  его,  стервеца,  в одном лице сюда и
царя, и холопа --  пусть послушает  музыку, достойную его гения. Гони в этот
ад  впереди тех,  кто, злоупотребляя данным  ему разумом, придумал все  это,
изобрел, сотворил. Нет, не  в  одном  лице, а  стадом,  стадом:  и царей,  и
королей,  и вождей -- на десять дней, из дворцов, храмов,  вилл, подземелий,
партийных кабинетов -- на Великокриницкий плацдарм! Чтоб ни соли,  ни хлеба,
чтоб крысы отъедали им носы и уши, чтоб  приняли они на свою шкуру то,  чему
название -- война. Чтоб и они, выскочив на край обрывистого берега, на слуду
эту безжизненную, словно вознесясь  над землей, рвали на себе серую от грязи
и вшей рубаху и орали бы, как серый солдат, только что выбежавший из укрытия
и воззвавший: "Да убивайте же скорее!.."
     По реке все плыли ящики от снарядов,  солома, обрезь, тряпки, протащило
пробитый, перевернутый паром, брякающий о  донные  камни цепями.  Вот и люди
появились, бултыхающиеся, схватившиеся  кто за бревно, кто  за корягу, кто и
просто так плюхается,  бьется  в воде, взывая о помощи. Две храпящие лошади,
припряженные  к дышлу, погибая, рубились копытами в воде. Не будь в упряжке,
они поодиночке добрались бы до  суши. Но за гривы лошадей цапались, лезли на
спины  им тонущие  люди.  Хватая  воздух  гулко охающими  ртами  и ноздрями,
отфыркивая  воду,  лошади  крушили все, что попадало под копыта, ниже и ниже
оседая  вглубь. Вот голова  одной  лошади,  вознесясь  ноздрястой мордой над
водой,  начала огрузать,  утягивая  за собой  пару  свою,  и  загасли в воде
безумно  горящие глаза животных, следом осадило,  утянуло  крутые  их гривы,
крупы,  хвосты.  Сгинули,  пропали  совсем ни  в  чем не  повинные  создания
природы, безотказные помощники человека на земле.
     На рассвете загрохотало и ниже по реке. Здесь также затеялась переправа
и  велено  было остаткам  подразделений  Великокриницкого  плацдарма идти на
соединение  с соседями,  вступившими  в  битву. За ночь на верхнем плацдарме
была  наведена   переправа  на  понтонах,  на  правобережье  перешли  танки,
перевезена артиллерия, реактивные минометы, части боепитания.
     Командир полка, Авдей Кондратьевич Бескапустин, тучный пожилой человек,
раньше  всех ослабевший от голода, потирая  ладонью  грудь,  отдал  приказ в
батальоны, оттуда приказ передали в роты: после короткого  артналета поднять
полк,  прорываться к  своим, умереть  в бою, но не доходить  по  оврагам,  в
грязных окопах, отдавшись на истребление фашистам.
     За рекой  плеснули  огнем "катюши", озарив другой берег до самого неба,
ударила артиллерия. Собрав последние силы, поднявшись во весь рост, вслед за
огненным валом пошли в атаку бескапустинцы, саперы, десантники.  Боровиков с
пестрой  ротой снялся с  речки Черевинки,  Понайотов со своими управленцами,
артиллеристами  -- все-все, кто  мог двигаться, пошли в  бой. Связь с правым
берегом ослабела настолько, что работать по ней было уже невозможно. Гаубицы
стреляли без корректировки, по заранее намеченным целям.
     И  так шли и шли  бойцы, командиры Великокриницкого плацдарма,  навечно
уже отпечатанного в  их памяти. Очень  медленно шли, и те, кто падал, больше
уже не поднимались.  Впереди  своего полковника, как бы  заслоняя его собою,
загнанно  хрипя  от пыли и  простуды, словно  в  старые,  довоенные времена,
словно  в ранешном  довоенном  кино,  с  обнаженным  пистолетом шел командир
батальона Щусь. Но не было никаких киношных, патриотических криков, никакого
"ура",  только хрип,  только кашель,  только вскрики тех, кого находила пуля
или  осколок,  да  и  местность  эта,  пересеченно-  овражистая,  не  давала
возможности  атаковать дружным, киношным  строем. С кручи на кручу, с отвеса
на отвес,  из ямы  в  яму,  из оврага в овраг, вдоль  берега  еле  двигались
недобитые,  недоуморенные,  вшами  не доеденные бойцы,  все  еще  пытающиеся
исполнить свой неоплатный долг.
     Бойцы первого батальона, не сговариваясь,  самопроиз-  вольно  забирали
дальше и  выше от берега. Щусь увлекал за собой остатные силы полка --  выше
идти  легче,  там  нет  глуби,  там  истоки оврага, там  разреженней оборона
противника, наконец, оттудова, сверху, почти с тыла, способней навалиться на
противника, вцепившегося в берег, -- ах, какие мудрые русские мужики выросли
в  российских  деревнях.  Как  же   здорово  научили   их  жизнь   и   война
маневрировать,  соображать,  хитро спасать свою жизнь --  и научила война же
главному: начальник, командир, вождь -- не народ за тобой, ты за народом.
     Вторая  линия оборона была уже вдали от берега, уже в  стороне от реки,
и,  почуяв,  что  путь  впереди  свободен,  бойцы гиблого,  Великокриницкого
плацдарма  покатились на  задах, на животе, побежали к реке,  вниз, движимые
какой-то им уже  не принадлежащей силой, чувствуя освобождение  от гнетущего
ожидания гибели, избавление от заброшенности и никудышности.
     Навстречу им, сначала редко и робко, спешили  бойцы с нового плацдарма,
еще  никак не  названного,  затем  хлынули толпою.  Соединились! Наконец-то!
Сошлись с теми,  кого  пытались  представить изможденными, битыми,  но уж не
такими же,  какими  оказались они на самом деле. То, что были они  за рекой,
почти  рядом, стреляли,  говорили по  телефону, давало ощущение, будто живут
они, как и все, ну, может, чугь-чуть поголоднее, однако не осажденные же они
в  крепости!  Но  выпала  судьба  бойцам  первой  Великокриницкой  переправы
выдержать нечто худшее, чем осада,  выдержать такое, чего на  других  войнах
еще не было и быть не могло.
     По   окопам,  по   рву,   по   оврагам   шарились   саперы,   санитары,
хозяйственники.   Старшина   Бикбулатов    пытался   покормить    полковника
Бескапустина жидкой кашей, лично им принесенной на горбу в плоском термосе..
     --   Нет-нет,   --  навалившись  спиной   на  колесо   повозки,  устало
отговаривался   полковник.  --  Покурить  сначала,  покурить,   ребятушки!..
Трубку!..  Трубку  утерял где-то...  иииии...  -- закашлявшись  от  цигарки,
сквозь буханье пытался сказать: -- Ар... артиллеристы где-то?.. -- Дыхание у
него  налаживалось.  --  Покормите  их...  последним  делились, спасали  нас
огнем...
     Артиллеристов  нашел  и  обнимал   уже  старый  политрук   Мартемьяныч,
Оцарапанный в бою, наскоро перевязанный, он тискал  Понайотоаа, Карнилаева и
срывающимся голосом спрашивал:
     -- И это все?! И это все?!..-- Милые вы мои, милые, настрадались-то...
     -- Как Зарубин? -- спросил Понайотов.
     -- Ат,  кузькина мать!.. -- Мартемьяныч хлопнул себя  руками по бедрам.
--  Запышкался!  Главное-то  и забыл.  В  госпитале майор. Письмо  уже было.
Недалеко госпиталь-то... Че Шестаков?  Где? Тоже убит?.. Булдакова-шельму не
вижу, а сержант-то, сержант-то, младший-то политрук где? Тоже не видать...


     В хуторке, почти подчистую выгоревшем,  где осталось несколько глиняных
коробок  от хат, меж  коими копаны блиндажи и землянки, суетился, как всегда
подвыпивший, старшина  Бикбулатов, раздавал скопившуюся за много дней водку,
хлеб, сахар, табак. Пораженный и сам своей  честностью, выдержкой, приставал
старшина   ко  всем,  указывая   на  безмен,  где-то   раздобытый,  проводом
подвешенный на сук обгоревшего дуба, -- чтоб все лично перевесили полученную
продукцию.
     -- Успокойся, старшина, успокойся,  -- останавливал его начальник штаба
батальона Барышников.  --  В  твоей  честности никто сейчас  не сомневается.
Белье, мыло принеси. Поделись с артиллеристами.
     Носилась по  берегу, вырывая котелки  из рук бойцов, бутылки  с водкой,
орала, ругалась Нелька:
     -- Сдохнете! Окочуритесь! -- и старшине Бикбулатову: -- Если кто умрет,
я тебя, заразу, рядом закопаю.
     Этакая  роскошь! Этакая  редкость! Водку  выдавали не  разливуху,  а  в
бутылках, под сургучом!  Все по правилам!.. Фершалица-дура бутылки вырывает,
бьет вдребезги, самих бойцов клянет и умоляет:
     -- Миленькие солдатики-страдальцы... нельзя, нельзя вам...
     Прижимая руки к груди, Фая вторила ей:
     -- Вам же сказано -- нельзя. Вам что, умереть охота? Умереть?
     Уже корчились, барнаулили  на берегу те,  на кого ни уговоры, ни крики,
ни ругань, ни мольбы не  действовали, пили, жрали от пуза,  и свежие холмики
добавлялись  к тем, что  уже густо испятнали и левый берег. Из медсанбата по
распоряжению  главного врача  мчали  изготовленные  для промывки клистиры  с
водой, клизмы с  мылом,  разворачивали  койки. Старшина  Бикбулатов  куда-то
убежал,  скрылся. В обрубленной, обтоптанной старице,  где Лешка нашел  свою
знаменитую лодку,  плавали кверху брюхом оглушенные  караси. Мусором, ломью,
дерьмом   были   забиты  поймы   стариц,  никакой  живности  в  порубленной,
обгоревшей,   смятой,  разъезженной  местности   не  осталось,  и  вроде  бы
пристыженно ужималась  в себя приречная  местность, всегда  таившая в  своей
полутемной гуще много хитрых тайн, поверий, колдовства всякого.
     Где-то возле старицы, в крепко рубленном блиндаже  укрылся и на люди не
показывался товарищ Вяткин.  Понайотов доложил ему о выполнении задачи  и по
виду  начальника штаба, по черной бороде, по печали в провалившихся, красных
от перенапряжения глазах Иван Тихонович усек: каково оно было там, на другом
берегу. Слышать-то он слышал, будучи в санбате  на излечении, что происходит
на плацдарме,  но  одно  дело слышать  от бойцов или гнев раненого человека,
майора Зарубина,  на  свою  голову  принять  -- другое дело  зреть  смятого,
грязного,  простуженного, сипящего  капитана Понайотова, в  бороде  которого
толкутся, месят серое тесто вши.
     Вяткин и Бикбулатов ушли в подполье, зато в полевой, запыленной  форме,
повязав  под  рыльцем  развевающуюся,  укороченную  плащ-палатку,  по берегу
летал,  гоношился начальник  политотдела  дивизии.  На ходу, можно  сказать,
выскочил  он из  кабины  хромающей на  одно  колесо "газушки",  засеменил по
берегу, вонзился в гущу народа, кому-то пожимал  руки, кому-то вручал газеты
с описанием  подвигов первопроходцев через  реку, прибивал к стволу дерева к
сроку  выпущенный  "Боевой листок",  значки цеплял  на вшивые гимнастерки  с
изображенной на  них  рекой,  которую из  середки  Красной  Звезды  пронзала
вольная птица-чайка, устремляясь ввысь  и вдаль. Красивый значок. Успели вот
когда-то изготовить реликвию, скорей всего сработана она заранее, может, еще
до войны.
     Во многих местах, особенно густо вдоль старицы, парили бочки-вошебойки,
и вокруг них  плясал  народ. При приближении  начальника политотдела солдаты
стыдливо зажимали в кулак добро свое с присохшей на нем кровью от выдранных,
выцарапанных   тупыми  бритвами  волосьев  --  неловкое  для  бритвы  место,
задумывалось  оно Создателем для созидательных дел, но  не  для  болезненной
санобработки.
     --  Понимаю, понимаю, -- приветствовал и ободрял нагих, отощавших людей
Мусенок.  -- Непременно, как  только  народ  приберется,  проведем  летучки,
партийные  собрания,  беседы,  на  которых  пройдут  громкие читки  газет  с
приветствиями товарища Сталина, разрешено будет присутствовать  на  массовых
мероприятиях и беспартийным воинам.
     Кто-то робко сказал, что на Великокриницком  плацдарме, за рекой, много
раненых, бедуют оставшиеся там роты  -- им  бы помощь-то оказать надо, к ним
бы поспешить с едой и лекарствами.
     --  Уже,  уже,  товарищи, все брошено через переправу: и медикаменты, и
продукты,  прямо  на  правом  берегу,  на  новом  плацдарме  разворачивается
медсанбат.  Мои агитаторы, помощники,  газетчики  и  предводители  комсомола
устремились  ободрить  и  помочь  героям. Это,  понимаете,  благородно,  это
по-советски,   товарищи,   по-нашему,  понимаете,  --  прежде   о  товарищах
заботиться... Хвалю!
     Попался на пути Мусенку бурной деятельностью охваченный Одинец, потный,
без ремня, сам себя загнавший до того, что рот его открыт во всю ширь, как у
тех глушеных карасей. Одинец усовершенствовал  бочку-вошебойку и  теперь вот
всем  показывал,  что  никакой  проволочной сетки спускать  внутрь  бочки не
требуется, все  это заменяется обыкновенными палочками, которые валяются под
ногами. Бойцы не  понимали такого примитива, не знали, как палочки вставлять
в  бочку. Удивляясь  технической  безграмотности людей, --  бобийэхомать! --
Одинец  метался от бочки  к бочке, лично  забивал в  каждую окружность бочки
палочную  решетку и,  совершив техническое  чудо,  бодро  орал  ошеломленным
бойцам: "Вот и все, бобийэхомать! А ты, дура, боялась!"
     Но где-то  перегрузили  бочку,  обрушили  решетье,  замочили  амуницию.
Где-то  бочку  вовсе  опрокинули,  в  кустах  вопил  ошпаренный  боец,   уже
раздавался  здоровый  призыв:   "Бить  еврея!".   Одинец  ответно   выдавал:
"Бобийэхомать!",--  отважно налетал  на  объект,  мигом  все  приспособление
восстанавливал и запаленно кричал: "Сначала вошей  бить  научитесь, потом уж
за  евреев  принимайтесь!"   --  и   рвал   дальше,  чувствуя   везде   свою
необходимость, радовался своей технической сметке.
     --  В каком  вы виде, капитан? До чего вы  распустились... -- отчитывал
Одинца  полковник  Мусенок. Но  это был единственный  начальник  в  дивизии,
которого Одинец не  боялся, подозревалось даже, что  он  его презирал.  Взяв
разгон, деловитый Одинец заполошно крикнул:
     --  Занимайтесь своим пропагандом  у другом  месте, а мне  вас  некогда
выслушивать!  -- и умчался  помогать народу  баниться,  истреблять паразитов
самыми простыми и доступными средствами. Средство это, до которого так  и не
дойдет умом высокограмотный, мозговитый, технически подкованный немец, да  и
вся Европа вместе с ним, доживет до конца войны.
     -- Я еще с тобой встречусь! --  грозился Мусенок. --  Я еще  поговорю с
тобой! -- и  подался  на окраину хутора,  где  без  дверей и без окон стояла
коробка  обгорелой  хаты. Помывшись в  такой же  пустой  полуобгорелой хате,
занавесив отверстия  окон, двери и дыру  в потолке для трубы плащ-палатками,
прямо на полу хаты, на соломе вповал спали в свежем нижнем белье уцелевшие в
боях  офицеры. Полковнику  Бескапустину в порядке  исключительного положения
был  сколочен  топчан, возле  которого дежурила  Фая.  Врач  из  медсанбата,
осмотрев командира полка, определил  у него  предынфарктное состояние, велел
сделать уколы, дать снотворное, но с места пока не трогать. Когда полегчает,
надлежит полковнику приехать  в медсанбат, на что Бескапустин пробубнил, что
он, слава Богу, не ранен, что сердце придавило,  так это еще с сорок второго
года,  под  Москвой,  как придавило, так придавленное  и  дюжит,  худо-бедно
ретивое еще тянет, скворчит, правда, как сало на сковородке иной раз, но вот
человек поспит, каши поест, может, даже и выпьет сколько-то и, благословясь,
наладится -- повернулся несокрушимой широкой спиной ко всей публике, сказав,
чтоб художники не торопились во все горло жрать водку и харч во все пузо.
     -- Загинаться станете, а я за вас отвечай.
     Фая  прислушивалась,   улавливая  тихое  дыхание  полковника,  который,
несмотря на приступ, накурился из новой трубки, так она, зажатая в кулаке, и
осталась, но погасла или не  погасла -- Фая не знала, все боялась,  кабы под
Авдеем  Кондратьевичем не  загорелся матрац. В холодной  и сырой  хате рушил
стены,  подымал  потолок монолитный боевой храп, раздавался  кашель,  стоны,
время от времени кто-нибудь из командиров принимался командовать -- попробуй
тут расслышать  дыхание больного человека. Фая не только не слышала  дыхания
больного человека,  она и Мусенка, вошедшего  в хату, не услышала,  и только
когда он громко спросил:
     -- Есть тут кто живой? -- вздрогнула и торопливо отозвалась.
     -- Есть! Есть! Все живые.
     -- А почему часового нет?
     -- Чего ж ему, часовому, тут караулить? Я тут дежурю, бойцы изнуренные.
     --  Изнуренные! Война  кончилась?  Ни охраны,  ни  бдительности  уже не
требуется? Здесь же штаб полка, насколько мне известно.
     -- Штаб, штаб. Но штаб отдыхает, полковник болен.
     -- Что значит болен? Почему тогда не в медсанбате?
     -- Авдей Кондратьевич не хотят.
     --  Что  это за Авдей  Кондратьевич?!  Что  значит,  не  хотят?  Здесь,
понимаете, богадельня или полк?
     -- Полк, полк, -- раздалось  с полу из-под толсто наваленных шинелей  и
плащ-палаток. -- Богадельня -- это у вас.
     -- Где это у нас?
     -- В политотделе.
     -- А-а, это опять командир  батальона, который пререкается  со старшими
по званию, собачится  с командиром  полка.  А  высоту, понимаете,  между тем
сдал.
     -- А ты вот пойди, поведи за собой партийные массы и возьми ее обратно,
раз такой храбрый!..
     Это было уже слишком. В избе  затих храп. Товарищи командиры, привыкшие
на плацдарме  спать  вполглаза, проснулись. Сделалось слышно тяжелое дыхание
Авдея Кондратьевича.  Фая подумала, что надо  звать Нельку,  только  она еще
могла  управляться с совершенно осатаневшим капитаном  и  укрощать  нравного
полковника Бескапустина. Но Нельку куда-то унесло, бегает, спасает войско от
перееда и перепоя, да и злится на нее Щусь, на всех он злится.
     -- Встать! -- взвизгнул  Мусенок.--  Встать! Я  приказываю!  Одно  окно
неплотно  прикрыто,  Фая  увидела,  как  на  полосу света  свинцовой  дробью
вылетают пузырьки изо рта начальника политотдела и под каблуками его детских
сапожек постукивает. Чечетка получалась. Нервная.
     -- Тебе приказано старшим по званию встать, дак вставай! -- раздалось с
топчана.
     Чего-то ворча под нос, шурша  соломой, Щусь  полез из совместно свитого
теплого  гнезда,  предстал  перед   пляшущим,  чего-то  по-сорочьи  трещащим
человечком, ничего пока со  сна не понимая, да и понять было невозможно,  но
брызги  слюны  до  лица  долетали, комбат  брезгливо  отворачивался к  окну,
Мусенок,  видя  это,  сатанел еще больше.  Босой,  в  просторном,  не по его
отощавшему телу белье, поддерживая  все время  спадающие  кальсоны, мятый, с
соломой  в  волосах, щекочущей  под рубахой остью, стоял комбат  на холодном
полу. Привыкший  к выправке, к строгому, пусть и убогому,  военному порядку,
даже к щегольству, умеющий из армейской амуниции сотворить форс, он понимал,
как нелеп, как  жалок и  унижен  сейчас.  Сонная  одурь  сходила. Глаза  его
блестели  от  бешенства.  Плотно,   в  ниточку  сжались  губы,  отвердели  и
покатились  по  лицу  желваки,  но  ничего  этого,  к  несчастью,  не  видел
разгневанный  политначальник. Он кричал,  что  политическая работа в  полку,
понимаете, запущена,  дисциплина,  понимаете, хлябает,  разброд, халатность,
понимаете,   попустительство,  низость   нравов  и  антисоветские,   вредные
настроения да разговорчики. Если кое-кто полагает, что войско  находилось за
рекой,  так здесь  никому, ничего, тем более  в политотделе не известно? Это
глубокое заблуждение.  Славную гвардейскую  дивизию всегда отличала  высокая
бдительность и идейная сознательность.
     Работая  по   Южному  Уралу  корреспондентом   "Правды",  где   главным
редактором заправлял  его давний соратник  Мехлис,  Мусенок  писал разносные
статьи об оппортунистах, троцкистах, врагах народа и загнал в лагеря, подвел
под расстрел Челябинский обком партии, следом и руководящую верхушку области
подчистил. Златоуст,  Миасс -- города  уральских  мастеров  и  потомственных
умельцев,  так  тряхнули,  что  в  прославленном  трудом  своим  и  красотою
Златоусте не осталось ни одного храма, вместо царя прямо у богатейшего музея
рылом в  дверь поставили Ленина,  махонького,  из  чугуна отлитого, черного.
Обдристанный  воронами, этот гномик  -- копия Мусенка --  торчал  из  кустов