шливал, кряхтел, пытался шутить.
     --  Конь копытом  бьет, удила  грызет --  ох-хо-хо!  Ничего, робятушки,
ничего. Главное дело, держитесь друг дружки  да здоровье берегите, коли воин
занеможет, всяк его переможет, говаривали  в старину, друг дружки держитесь,
еще раз говорю...
     Особо трогательно  прощались старики  с  Васконяном.  После приезда его
матери они уяснили, что он не пролетарского полета птица, из "грамотеев" он,
к которым веки  вечные  была и  пока  не извелась  почтительность  в русской
деревне. Но после  того как Валерия Мефодьевна  приблизила к себе Васконяна,
поручила  ему писать всякого  рода  бумаги,  в основном квитанции, уважением
этим  прониклась вся  деревня.  Васконян сперва  путался  в деловых бумагах,
цифирь у него не сходилась, но Завьяловы-то этого не  знали. Да если б им  и
сказали о  том, не поверили б --  такой  лютый  книгочей в  бумагах каких-то
конторских осиповских может дать промашку? Чепу-ха!
     Сысподтиха  подъехали они  к  постояльцу с просьбой написать  командиру
части,  в которой  воевал с флота  на сушу  ссаженный и тут  же  запропавший
старший  приемыш, да  и  самому  приемышу  написать с намеком,  что-де война
войной, но родителей не следует забывать и хоть две строчки, хоть поклон...
     На сколько  хватило бумаги,  на столько Васконян и размахнулся, была бы
длинная  бумага  --  длиньше бы  написал. Вроде бы и  диктовку-то  рассеянно
слушал,  но так  проемисто,  так складно,  так  жалостно  все прописал,  что
Настасья Ефимовна пускала  слезу  при слушании письма, за  сердце держалась.
Вот  что делает грамота! --  сраженно удивлялись старики, вот до  чего может
дойти умная  голова, ведь  даже  то, чего старики  не  умели  сказать,  лишь
подумали,  и то  обозначилось на  бумаге, все вравноступ, все с ходом мыслей
наравне, с ладом деревенским, неспешным, всем во  всем понятным. "Это-то вот
наше-то,  деревенское-то,   как  постиг  грамотей   за  шшытанные  дни?"  --
поражались  старики. Улучив минутку,  Настасья  Ефимовна незаметной отмашкой
позвала  Хохлака  и   Шестакова  в  куть,  шепотом  наказала  беречь  такого
редкостного человека,  в обиду его не давать, на позициях остерегать от огня
и пуль.  Ребята  дружно сулились остерегать. Корней Измоденович выразил свое
напутствие более открыто и прямо, чем это свойственно бабам:
     --  Тебе,  Ашот,  прямой  путь  в  писаря.  Служба,  конешно,  тоже  не
подарошна, а все-ш-ки не всяка пуля твоя. Вы, робятки, Лешка, Гриша, коли он
по  интеллигентной учености поскромничает, подскажите кому надо,  в лазарете
или  ишшо  где,  любу,  дескать,  бумагу в  ладном виде  и содержании  может
составить человек, хоть на нашем, хоть на заморском языке.
     Васконян  от   такого   внимания  оконфузился  и  на  пути  к  конторе,
отворачиваясь от резкого навечернего хиуса, молвил:
     --  Гебята!  Надеюсь,  вы  всегьез не  пгиняви стагика. Я  едва  ввадею
немецким, ну и немножко читаю по-фганцузски...
     --  Ты?!  Так че  же ты молчишь-то?  Че волов за  веревки тягал? Тебя в
штаб, переводчиком, либо в отдел какой... секретный...
     -- Да вадно вам! Чушь всякую бовтаете.
     Разом  обернулись,  возле низеньких  ворот  рядышком стояли  и смотрели
вослед им старики Завьяловы.
     -- Такой нагод, такой нагод! За такой нагод и умегеть не стгашно...
     -- Умереть, умереть... Не ляпал бы языком своим, да еще к ночи!


     Войско выстроилось  возле конторы.  Все почти  красноармейцы с мешками,
поставленными возле ног. А приехали-то с голыми  руками. Вот  будет работа в
казарме!  Вот  повеселятся  зимогоры!  Вот   пошерудят  котомочки  доходяги-
промысловики.
     Завязывая  на ходу шаль, на крыльцо конторы вышла Валерия Мефодьевна, в
накинутой  на  плечи  телогрейке,  под  которой  белела  кофточка,  бугристо
округленная набрякшими грудями.
     -- Ну, ребята! Ну, дорогие работники! Спасибо!  Еще бы дней десяток вам
тут побыть, но и  на том, что сделали, спасибо! -- Валерия Мефодьевна обвела
строй  из  глуби  печально  освещенными  глазами,   скользнула  взглядом  по
девчатам,  сиротливой  кучкой сбившимся  в  отдалении.  --  Останетесь живы,
приезжайте! Крестьянская работа не кончится до тех пор, пока есть земля. Она
и войны не  признает. Как  мой папа  говаривал: "Рать кормится, мир жнет". А
девочки наши будут ждать вас... Ну, с Богом!
     --  Вещи  на  подводу! -- скомандовал  Щусь  и, когда  снова сколотился
строй,  звонко,  отчетливо,  стосковавшись, видать, по  привычным  командам,
почти как песню вывел: -- Нн-на-пр-рыв-во! Ш-го-ом... 3-за-певай!

     Где подлый враг не проползет,
     Там пролетит стальная рота.
     Где танк железный не пройдет,
     Промчится грозная пехота!

     Умный парень, талантливый парень Гриша Хохлак  понимал, какая тут песня
к   месту   --   боевая,  грозная,  надежду   в  мирное  население,  веру  в
несокрушимость родного войска вселяющая.

     Украина золотая, Белоруссия родная...

     Рявкнула рота единой  грудью, кто-то и подсвистнул, Коля Рындин  рокоту
подбавил.  Только  вот  Анька,  семенившая   за  строем,  петь  ему  мешала,
толкалась, обнимала  при всем  честном народе, губами  шлепала  куда попало.
Девушки не  висли  на  войске, стеснялись, частью на почтительном расстоянии
тащились  за строем,  частью уж у конторы в кучу  сбились да так  и остались
закаменелые.  Ребятишки  малые  спешили по  обочинам,  вязли, барахтались  в
сугробах  --  большенькие-то  в  школе,  на  центральной  усадьбе,  а  этим,
сеголеткам,  возбуждение, шум, праздник. Высыпавшие за  ворота, прижавшие  к
окнам расплющенные  носы осиповские жители, крестясь, утирая  слезы, все  же
отрицательно влияли на  песню. За околицей она начала разлаживаться, пока не
развалилась на отдельные голоса, а там и вовсе угасла.
     Полководец,  назначив  старшим над войском  комбайнера  Васю  Шевелева,
наказав не сбавлять темп движения, вернулся в деревушку, сказав, что нагонит
роту на подводе.
     Тут уж воля вольная!  Разломился солдатский строй,  разбрелся. Шли  кто
как, кто с  кем, побоевитее и посмелее которые  воины, среди них технический
спец и командир  над машинами Вася  Шевелев,  -- в  обнимку  с зазнобами. До
комбайна дошли, замедлили шаг,  останавливаться  начали, поглядывая  на кучи
соломы.  Вася  Шевелев,  угадав  здоровые  намерения, повелительно  крикнул:
"Отставить!"
     Тоже еще один начальник выискался. Все так и норовят покомандовать, так
и лезут в руководящий состав. Скоро совсем некому воевать и  работать будет,
совсем рядовых не останется.
     Как ни отдаляй, но пришла, приспела пора прощаться среди широкой степи.
Шурочка приникла к Лешке, Дорочка -- ко Грише,  все уединились парами. Анька
в замок  взявши шею Коли Рындина, повисла на нем,  плакала и за  щеку  воина
кусала.  Он  увертывался,  пытался  успокоить  свою  зазнобу,  но  она  была
безутешна.
     --  Так  и  не  стали мы  мужем и женой,  -- сонно утопив  в  раскрылье
Лешкиной шинели лицо, Шурочка  сдерживала слезы. --  Все некогда... Может, к
лучшему? Я буду тебя ждать. Ты адрес мой не забыл? Да как его забудешь? Одно
Осипово  на свете!  Пиши,  ладно? И не обижайся на меня.  В разлуке  чувства
проверяются... Крепчают. Я  глупая,  глупая... Ты не слышишь меня?  Вот  она
какая, разлука-то...
     Девушки остались  средь белого широкого поля, на белой, едва накатанной
дороге. Красноармейцы спотыкались, оглядывались, махали нечаянным подружкам,
махали  и  они  вослед,  по  пророчеству  тетки Марьи,  первым,  кто  знает,
возможно, и последним в жизни ухажерам. Бежала следом, голосила на всю степь
Анька. Коля Рындин отставал, прижимал ее к груди, гладил по спине, отпускал,
но через какое-то время Анька, неистовая женщина, снова припускалась вдогон,
волоча цветастый полушалок по снегу.
     В виновато  стихшей степи тоже умолкшие, поникшие, разбито убредали все
дальше и  дальше молодые бойцы. Неубранная мертвая  полоса поглотила наконец
нечаянных,  негаданных  тружеников  своих,  прикрыла  их нищими  лохмотьями.
Воронье, кормившееся зерном под комбайном и вокруг машины, клубясь и каркая,
катилось поверху  вослед  спугнувшему  его  войску.  Что  было в том  крике:
сожаление,  радость, торжество? -- пойми  у  воронья. Горластая стая  начала
рассеиваться, отваливать в сторону березовых колков, только канюк, возникший
из неубранных хлебов, забравшись  высоко, все  валился  и  валился  косо  на
разбродно  двигающееся воинство,  и  почти до  станции Искитим  сопровождала
ребят зловещая птица.
     Пронзенный стрелой старообрядческого  суеверия, потрясенный разлукой  с
первой  в  жизни женщиной, Коля  Рындин голосил про себя:  "Не к  добру  так
визгливо  вскрикивает  пташка,  ох не к  добру!..  Пушшай безвредная,  мышью
питающаяся пташка -- все одно не к добру, ох не к добру..." Правясь на почти
уже унявшийся огненный эакат, под которым и над которым властно, по-хозяйски
уверенно  занимала  земную  и небесную ширь тяжелой мутью  налитая  темнота,
понуро  бредущие  парни думали  и плакали  всяк о  своем. Недоброе,  ввечеру
леденеющее небо еще  и  напоминало о том,  что  они,  кто они, куда  и зачем
двигаются. И каждый  заключал,  что та мраком  налитая, огнем запекшаяся  по
окоему даль -- и есть войной объятая, фронтовая сторона.

Глава пятнадцатая

     По возвращении была суматоха.
     Не успели вернуться и казарму, сразу баня,  совсем не  та баня, которой
уже  замучили в  полку  служивых. По-настоящему  потопленная,  с  настоящими
машинками  для  стрижки, мыло  вдосталь, вода  нагретая.  Все хламье  с себя
поснимали, оставили  в рубленом  предбаннике,  было велено лишь  бумажки  да
носовые  платки  взять  в  руки. Когда  ребята  вышли  из  мойки  до  синевы
остриженные, грязь с  себя  смывшие,  распаренные,  их  заставили мчаться  с
захваченным  в  горсть  грешишком по  коридору  и  в  конце его завернуть  в
пристройку.  Там   опытный  командир  старшина  Шпатор  и  двое  помощников,
пофамильно  выкликнув,  бросали  к  ногам  маршевика узел, обвязанный  новым
солдатским ремнем.
     А  в узле-то!  Батюшки-светы,  чего только нету!  Полушубочек желтый  с
белым отворотом,  к  нему брючным ремнем пристегнуты новые валенки, две пары
портянок, гимнастерка, брюки-галифе, две  пары белья, шапка, уже со звездой,
и не жестяной, настоящей, эмалевой, подшлемник и даже пара носовых платков с
пометкой в углу -- аленьким цветочком.
     Бойцы  не сразу  и узнали друг друга, переодевшись и  выйдя  на  улицу.
Первый раз  за дни и месяцы  службы видели  они  себя на человеков похожими,
чувствовали  себя людьми. Ну и, конечно же, начали  поталкивать друг дружку,
пошучивать, мечту высказывать насчет  того, чтобы  сняться  бы на карточку в
таком боевом виде да домой  бы  фотку послать и, само собой, в Осипово бы, и
вообще сейчас в таком наряде да в осиповский клуб завалиться -- что было бы,
что было!
     Казарма вонючая, темная, почти уже сгнившая, могилой отдающая, подавила
праздничное настроение красноармейцев. Позалезали на нары бойцы,  спрятались
в углы,  письма пишут  под  плошками. Возле  трех  ламп,  где-то  раздобытых
Шпатором,  столпотворение. Корячились,  корячились  орлы,  пришивая  погоны,
подшивая подворотнички и на  одной лампе разбили стекло. Старшина ор поднял,
кого-то обругал,  кого-то взашей  из казармы вытурил, кому-то вгорячах наряд
вне очереди отвалил.
     Все  последние  дни  он   был  в  хлопотах,  почти  не  спал,  получая,
пересчитывая, охраняя ценное имущество. С  карандашом, нацеленным  на  книгу
накладных  или раскладных,  готовился чего-то  вычеркнуть,  что-то  списать,
носился  по  казарме как борзой, не  ругатель по природе своей, разок-другой
матюгнулся, чем  шибко  позабавил  ребят.  А тут еще  помощник  не является,
Яшкин-то Володя-то,  --  понравилось  ему,  памаш, на казенной  госпитальной
коечке прохлаждаться. Ну он ему задаст! Он ему рецепт пропишет, до скончания
века не забудет...
     Старшина Шпатор шумел, бегал, но  и доволен  был ротой --  подкормились
орлы в совхозе,  здоровым  воздухом и  волей подышали,  переоделись  в новую
амуницию,  и куда  тебе с добром  ребята, хоть на парад их выставляй. За все
время переобмундирований  не пропало ни  одной вещи --  сами  бойцы  взялись
охранять   имущество,   строгость   и   сознательность   проявили,   попытки
пэфээсовцев-прохиндеев   обсчитать  старшину  на  складах,   обмишулить   на
комплект-другой  обмундирования  успеха  не  имели,  потому как Шпатор  есть
Шпатор.  Не  напрасно  он две войны и тюрьму  обломал, набрался  ума-разума,
сквозь  землю  зрит, бойца своего,  как  родное дитя, бережет и  любит.  Еще
хорошо  и  то,  что Булдакова в роте нет,  припадочный этот  плут непременно
стибрил бы что-нибудь из вещей и на самогонку променял.
     Однако хоть  и  любил и лелеял своих  бойцов старшина  Шпатор,  гонял и
муштровал он  их,  крушил руганью,  как самых  злостных  недругов, жизнь его
заевших.  Кто-то  чего-то  потерял, кто-то криво погон пришил,  опять урон в
иголках  -- ломают  их похорукие  неумехи, на  верхнем ярусе визгливо лаялся
Петька Мусиков, его  привычно лупили, на этот раз новым валенком. Дневальный
из  грамотеев газету где-то  раздобыл, перекрывая  шум, громко читает: "Сыны
казахского и русского  народов  Сеитов  Дюсекей и его командир Сахаров Борис
здесь,  в  окопах,  готовятся   навсегда   покончить  с  фашизмом  и  просят
Джамбула-акына   прислать   им   песню   в   подмогу.   Джамбул   немедленно
откликнулся..."
     -- Да тише вы! -- крикнул кто-то с верхних нар.
     -- Уйметесь сегодня или нет? -- грозно вопросил дневальный.
     --  Казахский  акын не  слушаешь? Джамбул  не уважаешь? -- подал  голос
кто-то из казахов.
     -- Давай! Дуй!

     Казах Сеитов Дюсекей
     И русский Сахаров Борис,
     Ваш клич достиг моих ушей,
     Он тучей над врагом навис.
     Залегши в снежной тишине,
     Готовя извергам разгром,
     Вы обращаетесь ко мне
     С коротким пламенным письмом.
     Вы заявляете: "Сведем
     С фашистом счеты мы сполна".
     Вы пишете: "Мы песен ждем,
     Джамбул поможет нам".
     Я время лет откину прочь,
     Чтоб спеть о празднике весны.
     Есть песню спеть! Есть вам помочь.
     Народов доблестных сыны!

     -- Астапрала!  --  воскликнул  казах  на верхних нарах. --  Джамбул наш
ба-а-алшой шылавек, иво Сталин любит.
     Казарма из конца  в конец  загудела,  будто в ней  снова окно в  живой,
звучащий мир открылось, -- говорили кто о чем. А Васконян, читавший  Данте в
лучших переводах,  Верхарна  и  Бодлера  --  без перевода, знавший  Пушкина,
Тютчева,  Лермонтова,   тихой,   юношеской  почтительностью  проникшийся   к
Баратынскому, смотрел на ребят с любопытством:  неужели  они восприняли  все
это словесное варево всерьез? --  и уяснил наконец: да, всерьез. Они здесь и
жизнь свою в этой казарме,  будущую судьбу, свою и родины своей -- все, все,
пусть неосознанно, воспринимали всерьез.
     Отужинали маршевики, на нары, воняющие в этот  вечер особенно удушливо,
взгромоздились,  лежат, думу  думают,  мечтают кто о  чем.  Слабаки засыпать
начали,  но в это время под прелыми сводами  казармы, в недрах этого  наспех
вырытого и слепленного под людей подвала негромко и внятно раздалось:

     Ревела буря, дождь шумел...

     Казарма, приглушенно, ровно гудевшая предсонным, постепенно  замирающим
гулом, смолкла,  вовсе  унялась. Врасплох  захваченная казарма не сразу,  не
вдруг,  как  бы  пробно, как бы для себя  поддержала серебряно-звонкий голос
Бабенко:

     Во мраке молнии блистали...

     Вот тогда-то, в последний вечер перед отправкой на фронт, во второй раз
услышал  Лешка  Шестаков  песню  в постылой, совсем  прокисшей  от смрадного
испарения  казарме первого стрелкового  батальона... Ротного певца подбодрил
его друг Гриша Хохлак. Сразу радостно, сразу высоко взнялся,  взлетел  голос
из  второй роты. И вот  уж весь батальон, пока еще пробно,  подхватил песню,
ротный запевала второй роты соединил свой голос с запевалой первой роты. Все
бережнее, все  аккуратнее ровняли  под  них  голоса бойцы,  всяк  свой голос
встраивал, будто ниточку в узор вплетал,  всяк старался не загубить песенный
строй, и Лешка норовил приладиться к соседу, сосед  к другому соседу, и  вся
изматеренная, оплеванная, Богом и людьми проклятая казарма во  всю грудь, во
всю мощь четырьмя сотнями голосов сотрясала подвал:

     И беспрерывно гром греме-э-эл,
     И ве-этры в дебря-ах бушева-а-али-и-и-ы...

     Старшина Шпатор, спустивши босые ноги с топчана, сидел, полуоткрыв рот,
ошарашенно слушал мощно гремевшую многоголосую армию, слушал свою роту, свой
первый  батальон и  ничего  не мог  понять -- он  не ведал такого батальона,
такого  праведного,  душу разрывающего  восторга  и гнева. Нет, он знал, все
знал,  он угадывал  сокрытое в этих  юных  ребятах могущество, понимал  этот
подлый казарменный быт,  повседневно  унижающий и даже убивающий  того,  что
послабей,  размельчил  людей, поднял наверх самое  отвратительное, зверское,
блудное,  мелочное, и  боялся, что там  говорить,  боялся: душу-то живую  не
убили  ль?  не  погасило  ли   в  ней  быдловое  существование  свет  добра,
справедливости, достоинства, уважения к ближнему своему, к  тому,  что было,
что есть в человеке от матери, от отца, от дома родного,  от родины, России,
наконец, заложено, передано, наследством завещано?
     В прежних служивых,  ушедших на фронт в маршевых  ротах, Шпатор не имел
оснований сомневаться, то в большинстве своем были люди с устоявшейся жизнью
и характером, среди них попадались,  конечно, и отребье, и бродяги, и ворье,
и симулянты, и ветрогоны, но костяк роты,  как остров среди реки, всегда был
надежной  пристанью,  крепкой площадью,  вокруг  которой плещись,  волнуйся,
суетись, пузырись -- все она тверда, все устойчива, все неразмывна.
     Но  эти вот  восемнадцатилетние ребятишки-то  с неустоявшейся жизнью  и
судьбой, иные и характером-то еще не сформировавшиеся, они-то, они-то как же
будут бедовать, в самом-то начале сознательной жизни как устоят, как вынесут
испытания во фронтовой обстановке, коя  не всем взрослым,  стойким и крепким
людям  по  плечу? Порой отчаяние охватывало  старого  вояку,  познавшего  не
только самое войну,  но  и  все прелести,  сопутствующие ей, не раз,  не два
хватался  он  за  голову:  "Погибнут! Все как  один  погибнут, сгорят в  том
неразборчивом, всепожирающем огне войны, не оставив  за собой ни  следочка в
жизни, ни памяти никакой, потому как и жизни-то у них не было".
     Но вот каждый голосишко норовит пристроиться к другому, поддержать его,
подпереть,  силы всему хору прибавить,  и  ощущал  сердцем, чуял кожей своей
старшина  Шпатор:  каждый  его боец,  как  и  он  сам, в восторженном ознобе
сейчас, холодок  у  каждого  течет под рубаху, проникает  внутрь, покалывает
сердце,  и  ощущает  каждый в себе  незнаемую силу, полнящуюся другой силой,
которая, слиясь с  силой товарищев своих, не просто отдельная сила, но такая
великая  мощь,  такая  сокрушительная  громада,  перед которой  всякий враг,
всякое нашествие, всякие беды, всякие испытания -- ничто!
     В  эти  минуты  старшина  Шпатор  твердо поверил: его  ребята, юные эти
шпанята, заломают врага и живы будут, все-все живы.
     -- Вот, значит... песня,  памаш... как поют, памаш! -- отерпшими губами
шевелил он.
     Когда песня  отделилась от этой темной гнилой  дыры,  не давши  казарме
задушить  ее,  но скорее замерла в груди  солдатской, высвобожденно дышащей,
старшина Шпатор услышал  странные  звуки  за  печкой.  Это, уже,  видать,  в
потемках, вернулся Володя  Яшкин и  тоже слышал песню.  С головой  укрывшись
куцей  шинеленкой, помкомвзвода плакал. Маленькое худое  тело его дергалось,
шинель  помахивала  рукавом.  Сердце старшины  сжалось,  заныло  -- недавний
фронтовик Яшкин  зря  может  ругаться,  визжать, шуметь, но  плакать  зря не
станет.  Яшкин лучше Шпатора