абьей интуицией  или элементом  каким,
неслышно  в  ней присутствующим,  надвигающуюся на  ее мужиков передрягу.  В
такую пору пишет она одно письмо на двоих, зато длинное и насмешливое. А как
тут, на фронте,  более или менее терпимо, писать перестает. "Ничего не жрет,
когда переживает, -- ворчит Пров Федорович, -- изведется  к чертовой  матери
из-за нас, оболтусов. Бабы российские  по одному мужу сохнут, что былинки, а
тут, как  в  Непале,  мужей  у  бабы...  И  один другого лучше,  и  за  всех
переживай!"
     Александр  Васильевич  нарочно  отгонял  от  себя  тревогу  и  мысли  о
переправе. Все,  что  надо  сделать,  он  уже  сделал,  распоряжения  отдал,
предвидеть же все на войне невозможно, тем более при переправе через  водную
преграду, каковой на пути  нашей армии  еще не  было, тем более при нашей-то
заботе  и  подготовке,  где  изведешься  весь,  сердце  в  клочья  изорвешь,
добиваясь хоть какого-то порядка.
     Пусть идет как идет. Их, полевых командиров, смысл существования есть в
том,  чтобы доглядывать,  подсоблять, маленько  хотя  бы  зачищать ошибки  и
просмотры командования, так вроде бы четко и ладно спланировавшего дерзкую и
сложную операцию.
     Но там вон, за рекою, тоже засели плановики, опыт наступления и обороны
имеющие большой, их  задача -- не пустить за реку русских, поистребить  их и
перетопить как можно  больше, всего бы  лучше --  поголовно.  Кто кого?  Вот
простой  и вечный  вопрос войны,  и  ответ на него  последует скоро.  Вон уж
посветлело за спиной  небо. Из Сибири,  из родных  мест,  от Натальи и детей
светлым приветом катит утро, над рекою густеет туман, белой наволочью ползет
к  берегам,  успокаивая  реку тихим  дыханием, бестелесной  плотью  соединяя
берега, которые задумывались Создателем для единого земного мира, но не  для
враждебного разъединения.
     Туман  держался  до  высокого солнца,  помогая  армии, изготовившейся к
броску,  в последнем  приготовлении, продляя  покой  и жизнь людей  на целых
почти  полдня. Но  как только  посветлело на  земле, в  небо мошкой высыпали
самолеты и с  грозным гулом покатились к реке, забабахали зенитки, зачастили
установки  "дай-дай!",  понеслись  в  небо  пулеметные  струи.  Небо  сплошь
покрылось  пятнами взрывов.  Навстречу  воздушным армадам  выскочил  взводик
истребителей со звездами, следом второй, третий, поднялась в  небе карусель,
истребителей  отнесло  в  сторону,  бомбардировщики  начали опорожняться  на
берег, треск  камней, огонь и дым взрывов, грохот зениток, удары минометов и
орудий, все смешалось в общее  месиво, в земной хаос и ужас -- бой  начался.
Нырнув к  наблюдателям в ячейку, майор Зарубин припал к  стереотрубе и начал
округлять, закольцовывать красным карандашом огневые точки противника. Взвод
разведки  завязал бой на противоположном берегу. Огонь  взвода жидок,  долго
ему  не продержаться. Полковник Бескапустин  махнул  капитану  Щусю рукой --
роту лейтенанта Яшкина на переправу. Командир второго полка Сыроватко бросил
через  реку  роту под командой  Шершенева.  Взвод разведки,  начав переправу
раньше времени, спровоцировал начало операции, нарушил ее план и ход.  А раз
так,  раз  зарвались  --  хоть  зубами   держите   полоску  правого  берега,
укрепляйтесь на нем. В восемнадцать ноль-ноль начнется артподготовка и через
полтора часа  -- переправа главных сил  -- такой  приказ поступил  из  штаба
корпуса в дивизию, из дивизии в полки.
     Видя, как плотнеет огонь над рекою, как щипает взрывами берег, остров и
все, что есть по эту сторону реки, как сама вода кипит и подбрасывает вверх,
мутная, грязная, вытряхивающая из водяного султана каменья, щепье, лохмотья,
ошметки, разом подумали оба командира полка: пропал взвод, пропадут роты без
поддержки, и поддержать их пока невозможно...
     Но именно в  эти  лихие  минуты из-за  леса,  из-за тополей, почти  над
самыми головами прошли эскадрильи штурмовиков. Летаки  уже с реки звезданули
из ракетных установок  по вражескому берегу, насорили на оборону  противника
крупных "картошин" -- и все  это кипящее  варево присолили из автоматических
пушек и крупнокалиберных пулеметов...
     Правый берег, затем и левый начало затягивать копотью, дымом и пылью.
     Отработавшие  звенья штурмовиков  сменили в  небе другие  эскадрильи. В
небе  шел  непрерывный воздушный  бой истребителей,  падали самолеты  то  за
рекой, то в  реку. Один подбитый "лавочкин" дотянул до  нашего  берега, упал
как-то  совсем  уж неладно, в районе ротной кухни. Летчик  не успел раскрыть
парашют  и  растянул  свои  кишки  по  обрубышам  и  обломышам  изувеченного
бомбежкой дерева.
     Коля Рындин снял с сучьев останки убиенного.
     Обедом  бойцов кормили под  грохот и  вой снарядов.  Коля Рындин и  сам
пообедал  плотно,  впрок, сдал  кухонное  хозяйство  совсем изварлыжившемуся
повару  и отправился к  своим товарищам. Командир  батальона  собирал в кучу
людей, умеющих плавать.
     Тем  временем  из дыма, уже высоко клубящегося над берегами, высыпались
условные ракеты -- стрелковые роты, пользуясь внезапностью, достигли правого
берега, но сколько  и чего осталось  от первых двух рот и взвода разведки --
никто не знал.

Переправа

     В  тот вечер солнце  было заключено в какую-то медную, плохо начищенную
посудину, похожую на  таз. И в  тазу том солнце стесненно плавилось, вспухая
шапкой морошкового  варенья,  переваливалось через края посудины,  на закате
светило,  зависало над  рекой, и, угасая, усмиряясь, кипя  уже  в  себе,  не
расплескивало  огонь,  словно  бы взгрустнуло, глядя на  взбесившиеся берега
реки. Двуногая  козявка,  меча  огонь молний, доказывала,  что она великая и
может  повелевать всем, хотя и вопит со страху:  "И  звезды ею сокрушатся, и
солнцы ею  потушатся".  Но пока "солнцы потушатся", да "звезды  сокрушатся",
исчадие это Божье скорее всего само себя изведет.
     Быстро-быстро,  вроде как  раздосадованно, солнце  скатилось за горбину
высоты Сто и скрылось в дымом передернутой дали.
     Подтянувшиеся  к   самому   берегу  подразделения,  назначен-   ные  на
переправу,  сосредоточенно сидели  и  лежали  в  кустарниках, притаились  за
грудами  каменьев,  собранных по полям  и  на закраинах  огородов, проросших
крапивой, отличником, диким терном, мальвами,  ярко  радующимися  самим себе
там, где их не достало огнем, не секло пулями.



     За  грядкой  камней,  серой  и  зеленой  плесенью обляпанных,  надвинув
комсоставскую суконную пилотку на  один  глаз, возлежал командир роты Оськин
--  Герка-горный  бедняк  и, расплевывая  семечки  из  подсолнуха, наставлял
окружающее его воинство.
     -- Значит, главное -- вперед. Вперед и вперед.  За спину  товарищей под
берегом не спрятаться, ходу  назад нету. Видел я  тут заградотрядик с новыми
крупнокалиберными пулеметами. У нас их еще и в помине нету, а им уже  выдали
--  у них работа поважнее. И  выходит, что спереду  у нас вода,  сзаду беда.
Средь нас много народу млекопитающего. Поясню, чтоб не обижались, --  млеком
питавшихся,  но воды, да еще холодной, не хлебавших.  Ворон  ртом не ловить.
Пулю  ротом  поймаешь, глотай,  пока горяча,  которая  верткая,  через  жопу
выйдет... X-xa-xa-xal -- закатился сам собою довольный Герка-горный  бедняк.
--  Ясно?  Ничего вам  не  ясно.  Делать  все следом за  мной. Ну,  а...  --
Герка-горный  бедняк  почесал соломинкой  переносье,  бросил  ее,  пошарил в
затылке. Я тоже не заговоренный. Тюкнет меня, все одно вперед и вперед...
     И началось!
     Как  повелось  на  нашем  фронте,  поодаль  от  берега,  над  останками
порубленного, изъезженного, смятого леса, над  частью  скошенными, но больше
погубленными  полями  и  нивами зашипело,  заскрипело,  заклубилось, взбухло
седое облако  -- будто множество паровозов сразу  продули котлы, продули  на
ходу,  мчась по  кругу,  скрежеща железом  о  железо,  подбито,  повреждение
швыркая, швыркая, швыркая горячее; казалось, сейчас  вот,  сию минуту  с оси
сойдет или уже сошла земля.
     В  небо взметнулись  и понеслись за  реку, тоже  швыркая и  горячо шипя
хвостатым огнем, ракеты. И тут же,  вослед им,  радостно затявкали прыгучие,
искры  сорящие, аисовские  малокалиберные орудия,  бухая  россыпью, вроде бы
нехотя, как бы спросонья и по обязанности, прокатили гром по берегу  гаубицы
ста  двадцати двух  и ста  пятидесяти  двух миллиметров. Сдваивая,  когда  и
страивая,  многими  стволами  вели  они  мощную  работу,  харкнув  пламенем,
припоздало   оглаживая  местность,   одиноко  и  невпопад  хлопало  вдогонку
замешкавшееся  орудие  или  миномет.  Но  главные  артсилы  били  отлаженно,
работала  могучая  огневая  система.  Скоро  закрыло  и  левый  берег  черно
взбухшими,  клубящимися  дымами,   в  которых  удаленно,  словно  в  топках,
беспрестанно  подживляемых топливом, вспыхивало  пламя, озаряя на  мгновение
вроде  бы  из  картона  вырезанное  побережье,  отдельные  на  нем  деревья,
мечущихся, пляшущих в огне и дыму чертей на двух лапах.
     И  как  только оплеснуло  огнями разрывов  мин  и  снарядов,  шарахнуло
бомбами по правой стороне  реки, комбат Щусь и командиры рот погнали в  воду
людей,  которые почти на  плечах сволокли в реку  неуклюжий  дощатый баркас,
густо  просмоленный вонючей  смесью. Баркас был  полон  оружия, боеприпасов,
сверх которых бойцы набросали обувь, портянки, сумки и подсумки. -- "Вперед!
Вперед!"  -- отчего-то сразу  севшим, натужно-хриплым голосом позвал комбат,
и,  подвывая  ему, подухивая, почти  истерично тенорил  под  берегом Оськин,
что-то гортанное выкрикивал Талгат, и, сами себе помогая, успокаивая  себя и
товарищей, бойцы, младшие командиры под- давали пару:
     --  Вперед! Вперед!  Только вперед!  Быстрее!  Быстрее!  На остров!  На
остров!..
     Сотни раз  уж  было сказано: куда, кому, с  кем, как плыть, но все  это
знание спуталось, смешалось, забылось, как только заговорили, ударили  пушки
и пулеметы.  Оказавшись  в воде, люди ахнули,  ожженно забулькались,  где  и
взвизгнули, хватаясь за баркас.
     --  Нельзя-а! Нельзя-а-а! --  били по рукам, по  головам,  куда попало,
били  гребцы веслами, командиры  ручками пистолетов.  -- Опрокинете!  В Бога
душу мать! Вперед! Впере-од!..
     -- Тону-у-у, тону-у-у! -- послышался первый страшный вопль -- и по всей
ночной реке, до самого неба вознеслись крики о  помощи, и одно пронзительное
слово: -- Ма-а-ама-а-а-а! -- закружилось над рекой.
     Оставшиеся в хуторе на левом берегу бойцы, слыша смертные крики с реки,
потаенно благодарили судьбу  и  Бога за то, что  они не там, не в воде. А по
реке, вытаращив  глаза, сплевывая воду, метался комбат Щусь, кого-то хватал,
тащил  к острову, бросал на  твердое, кого-то отталкивал, кого-то,  берущего
его в  клещи руками, оглушал пистолетом и,  себя уже не слыша, не  помня, не
понимая, вопил: "р-рре-от, ре-о-от!"
     Они  достигли  заречного  острова.  Щусь  упал  за камень,  перекаленно
порскающий  пылью  от ударов пуль, и, приходя  в себя, услышал, увидел:  вся
земля  вокруг  вздыблена,   вся  черно  кипит.  Почувствовав  совсем  близко
надсаженное дыхание, движение,  Щусь выбросил себя из-за  камня, побежал  по
отмели, разбрызгивая воду,  хрипя, валясь в воду; штаны,  белье, гимнастерка
оклеили тело, вязали движения -- люди волокли  баркас. "Немного, еще немного
-- и мы в протоке. Мы под яром!" -- настойчиво стучало у комбата в голове, и
он, оскалясь, сорванно кричал, грудью налегая на скользкую тушу суденышка:
     -- Еще! Еще! Еще! Навались! Навались, ребятушки! Эй, кто там  живой? Ко
мне! Кому говорю?!
     Они обогнули вынос заречного острова, они сделали немыслимое: заволокли
баркас  в протоку,  по спокойной воде баркас и к  берегу, в укрытие затащили
бы, но протока была поднята в воздух, разбрызгана,  разлита, взрывы рвали ее
дно  и как бы на вдохе всасывало жидкую  грязь и воду, подбрасывая вверх, во
тьму вместе  с  вертящимися  каменьями,  комьями  земли, остатками кореньев,
белой  рыбы, в  клочья разорванных людей. Продырявленный  черный подол  ночи
вздымался, вздыхал вверх,  купол воды, отделившийся ото дна, обнажал  жуткую
бесстыдную  наготу  протоки,  пятнисто-желтую,  с  серыми  лоскутьями донных
отложений. Из  крошева дресвы,  из шевелящейся слизи торчал  когтистой лапой
корень, вытекал фиолетовый зрак, к которому прилипла толстой ресницей трава.
Из травы, из грязи, безголовая, безглазая  белым  привидением ползла, вилась
червь,  не  иначе,  как  из  самой  преисподней возникшая.  Состояла она  из
сплошного  хвоста,  из  склизкой  кожи,  увязнув,  валяясь  в  грязи,  тварь
хлопалась по вязкому месту, никак и никуда не могла уползти,  маялась в злом
бессилии.
     Большинство  барахтающихся в воде и на  отмели людей с детства  ведали,
что на дне всякой российской реки живет водяной. Поскольку никто и никогда в
глаза его  не  видел, веками собиралось,  создавалось народным  воображением
чудище, век  от веку становилось все страшнее, причудливей:  множество глаз,
лап, когтей, дыр,  ушей  и  носов, и уж одно только то, что оно там, на  дне
присутствует, всегда готово схватить тебя за ноги, увлечь в темную глыбь, --
обращало российского человека,  особенно  малого,  в трепет и смятение. Надо
было приспосабливаться жить с рекою,  с чудищем, в ней таящимся, лучше всего
делать вид, что ничего ты  про страшный секрет природы не  знаешь, -- так не
замечают жители  азиатских кишлаков поселившуюся возле дома, а то  и в самом
доме,  в  глинобитной  стене,  --  ядовитую  змею,  и она  тоже  никого  "не
замечает",  живет, плодится,  ловит  мышей.  И если б оно, то,  деревенское,
привычное водяное  чудище объявилось сейчас со дна реки, как бы по-домашнему
почувствовали  себя  бойцы.  Но  дно реки,  душа  ее,  будто  тело  больной,
умирающей  матери,  обнажено,  беззащитно. И  тварь  со  дна  ползет,  биясь
хвостом,  неслыханная, невиданная, души и глаз не  имеющая. Да уж не приняла
ли, наконец, сама война зрячий образ? Черная пустота, на мгновение озаряемая
вспышками взрывов,  и в  ней извивающаяся, на человека неумолимо наползающая
тварь?! Там,  под водой, бездна --  она  поглотит,  да  уже и поглотила  все
вещее, даже самое реку с  ее  поднятой и унесенной  куда-то водой, и  берега
обратило  в  прах,  и  смело  в  бесприютные  пространства веса  не  имеющую
человеческую душу, тоже  обнажившуюся, унесло ее  горелым  листом  в холодом
дымящую дыру, из которой все явственней, все дальше выползает грязная тварь,
состоящая из желтой жижи,  покрытая красной пеной -- да-да, конечно, это вот
и есть лик войны, бездушная сущность ее.
     С баркаса  подхватили кто что мог, ринулись прочь, за  командирами, уже
где-то  впереди,  за  водою,  кричащими: "За  мной! За  мной-ой!" -- пытаясь
угадать  по голосу своего ведущего. Мокрая одежда мешала  бежать, бойцы,  на
берегу отжимаясь, падали, щупали  себя:  здесь ли он,  боец, с  собой ли его
тело? Огонь свалился на баркас, вокруг которого  в воде барахтались раненые,
грязью  замывало, заиливало  живых  и  убитых. Немцы пытались  зажечь баркас
пулями  и  ракетами,  чтобы  высветить  протоку,  видеть,  куда  углубляются
перемахнувшие  через реку части русских.  Но те были уже в оврагах. Уведя  в
ответвление оврага батальон, Щусь велел  всем  отдохнуть,  обуться, зарядить
диски, проверить гранаты, у кого они сохранились, вставить в них капсюли. Из
ночи разрозненно и группами  набегали  и набегали бойцы, валились  на  сухую
хвою редко  по  склону  оврага  растущих  сосенок, на твердые  глыбы  глины,
вжимались в  трещины, втискивались в землю, которая после темной реки, после
глубокой воды казалась такой родной, такой желанной.
     Нашаривая наступающие части, немцы торопливо  и  сплошно  сеяли ракеты.
Ниже  острова, по берегу реки разрастался бой. Где-то там погибали  или  уже
погибли роты Яшкина и Шершенева.
     -- Ничего,  хлопцы, ничего! --  бодрясь, сказал комбат. --  Главное  --
переправились, теперь вверх по оврагу, противотанковый ров  не переходить --
по нему  сейчас работает наша артиллерия. Командиры взводов, отделений,  кто
еще жив, держаться  ближе ко мне.  Никому не отставать. Теперь главное -- не
отставать...
     Карабкаясь  вверх,  падая  с  крутых осыпей  и  скатов  оврагов,  бойцы
батальона  капитана  Щуся лезли и лезли куда-то в ночь, в гору,  а внизу, по
берегу, принимая весь удар на себя, сражался полк Сыроватко.
     Почти  все понтоны  с бойцами,  батальонными минометами и сорокапятками
были  на воде разбиты и утоплены, однако чудом каким-то, не иначе, словно по
воздуху, некоторым подразделениям удалось добраться до берега,  уцепиться за
него и  вслед  за  разрывами  снарядов  и  мин  продвинуться  вперед,  минуя
осыпистый  яр.  Разноцветье ракет, взлетающих  в  небо,  означало, что части
полка Сыроватко в самом центре плацдарма закрепились, прикрывают соединения,
переправляющиеся следом.
     И, поняв это, Щусь  вызвал к себе командира взвода Павлухина,  приказал
ему с десятком бойцов спуститься обратно на берег,  беря под свою команду по
пути  встречающихся бойцов, попробовать  найти роту Яшкина и самого ротного,
если жив. Вести  людей этим глубоким оврагом,  по которому будут расставлены
посты с паролем "Ветка", ответом будет "Корень".
     -- Все! Пока  фриц не очухался, действуйте! На берегу не  застревать, в
бой не ввязываться. У нас иная задача.


     Мимо разобранной  риги  к урезу реки катили валами люди, волоча набитые
сеном   и    соломой   палатки,   самодельные   тяжелые    плотики.    Среди
сосредотачивающихся   для  переправы   выделялись  бойцы   в   комсоставских
гимнастерках, в яловых сапогах. Лешке опять  показалось, что он  видел среди
них Феликса Боярчика.  Сходить в штрафную недосуг, да и не  пустят  небось к
ним, к  этим  отверженным людям, да и лодку, спрятанную под ворохами соломы,
оставлять без догляду нельзя -- моментом урвут, на руках унесут, как любимую
женщину.  Приходил опять  усатый  офицер из какого-то важного подразделения,
бумагой тряс, требовал, грозил. Лешка с помощью майора Зарубина еле  от него
отбился.
     В  ту пору,  когда батальон Щуся  уже совершил  переправу  и,  подняв с
берега, как  потом оказалось  половину состава  боевой группы,  углубился  в
овраги правого берега, Лешка при белом,  дрожащем свете спущенных с самолета
фонарей украдкой  перекрестился  на озаренные  собственным огнем  игрушечные
рамки  гвардейских   минометов,  выстроенных   за  старицей.  В   серебристо
вспыхнувшем  кустарнике, который, дохнув,  разом приподнялся  над  землей  и
упал, тлея в светящихся кучах листа, сорванного ольховника,  вороха  листьев
кружило, подбрасывало над  землей, осаживало на батарею и сажей, клубом огня
катило в  поля, в прибрежные порубленные леса -- занимался всесветный пожар,
и никто его не  тушил.  "Всех карасей поглушат!"  --  как всегда не к месту,
нелепая мелькнула мысль и, как всегда, она родила в нем какие-то посторонние
желания; "Вот бы бабушку Соломенчиху сюда!"
     Когда по  берегу  рокотно  прокатились залпы  орудий, с  другого берега
донесло  ответные толчки  взрывов, земля вместе с дубками,  со  старицей, за
которой потухли  "катюши", начала  качаться и  скрипеть,  будто на подвесных
ржавых канатах.
     --  Ничего, ничего, товарищ Прахов! --  перевозбужденно закричал Лешка,
-- живы  будем --  хрен  помрем! -- кричал громко,  фальцетом,  сам  себя не
слыша.
     Сема  Прахов, поняв это,  испугался еще больше и, впрягшись  в  широкую
лямку из обмотки, тащил тяжелое корыто и, тоже, не слыша себя, твердил:
     -- Скорея, миленькия, скорея!..
     Лодку  спрятали  у самой воды, в обгрызанном  козами  или  ободранном и
перебитом пулями, летошнем  тальнике, заранее подсмотренном Лешкой. Залегли,
отдышались. Прикрывая полою телогрейки  фонарик, Лешка погрузил в  нос лодки
противогазную сумку с десятком гранат и запасными дисками для автомата, туда
же сунул мятую алюминиевую баклажку с  водкой, рюкзачок с  харчишками, долго
пр