ется он только перед Богом в молитве
-- вот  это положительный пример для  всех  его  собратьев  по  казарменному
несчастью. Так  думали красноармейцы каждый  по отдельности,  каждый из тех,
кто еще  не совсем разучился думать, сопротивляться тому, что  навалилось на
него тяжким недугом или злой несправедливо- стью жизни и судьбы.
     Строй  между тем все время сбивался с шага. Пшенный  останавливал роту,
ровнял ряды, орал все громче, отдавая команды, чеканя шаг красноармейцев под
свой счет, который у него напоминал удар дровяной колотушки по пустой бочке:
"Р-ра-аз -- два, р-раз -- два, р-раз --  два!" Клячам колхозным, не военному
подразделению шагать под такой счет.
     Вести строй  и шагать в строю --  большое это,  оказывается, искусство.
Интересно было наблюдать, как ходят и ведут подразделения командиры.
     Внуков -- капитан, комбат, несколько бабистый,  тяжелова- тый  фигурой,
он еще из кадровых, маялся в боях сорок первого  года в тех же местах, где и
Яшкин,  получил осколочные ранения в таз, будто бы и в  позвоночнике у  него
минный осколок  торчал,  а  кровь-то  играет,  зовет,  охота  себя  прежнего
вспомнить -- пойдет с батальоном  сперва ладно,  шаг держит, подошвами сапог
землю клеит, видно, что и себе, и людям удовольствие от такого марша, но вот
начал с шагу сбиваться,  ногу тянуть,  каблуками песок вспахивать, отставать
-- отваливал на сторону, роняя командирам рот: "Ведите батальон  на занятия"
-- и, махнув рукой возле шапки, возвращался в расположение.
     Щусь  ходил как  гусь, шутили  служивые:  грязь не  взобьет,  сучка  не
переломит, ни травинки, ни хвоинки  не сомнет, одно слово --  балет! Молодой
еще, необстрелянный командир второй роты  лейтенант Шапошников  обожал Щуся,
подражал ему во всем, хоть тот и был младше его званием, и многого достиг  в
обиходе,   в  марше,   но  такого  форса,  такой  выправки,  такой  строевой
отточенности, как у Щуся, достичь, конечно, не мог. "Тут талант надо иметь и
еще чего-то",  --  утверждал  старшина Шпатор. Он  и  сам,  Аким  Агафонович
Шпатор, был когда-то не последний ходок  в строю, но нынче маршировал, будто
мазурку танцевал: идет-идет ладно, складно -- и подпрыгнет, пробежку сделает
--  и  ручками,  ручками  все  больше  марширует,  не  ножками,  точь-в-точь
устаревшая, скрывающая переутомленность балерина.
     Яшкин ходил как жил,  непостоянен  был его характер  и шаг такой же: то
идет без всяких затей и напряжения, топает себе, делает строевую  работу, то
весь избегается,  издергается  и роту издергает, мечась  вдоль строя, считая
невпопад, сбивая шаги и от этого злясь еще больше на себя и на всех.
     И воистину по шагу, по  строю без осечки  можно  определить, каков есть
человек. Тот же командир первой роты Пшенный не со строем, не с народом шел,
ровно бы одинокий медведь по бурелому пер:  сапоги бухают, терзают,  мордуют
матушку-землю,  комья  грязи  летят, песок  попадется  под сапог  --  вихрем
взвивается,   снег  визжит   под  копытами,   сук   трещит,   дорога   воет.
Булдаков-згальник,  если  его принуждали  выйти на занятия,  подпевал  в шаг
ротному: "Пшенный  топает  по грязи,  а за ним  начальник связи. Э-эх, Дуня,
Дуня-я, Дуня -- ягодка моя!.."
     Упрятанные от посторонних глаз в середину строя, Попцов и его друзья по
несчастью  -- сонарники, как их  называл старшина Шпатор, --  сбивали шаг, и
чем дальше топала рота, тем хуже у нее получалось дело. В военном городке, в
заветрии и  в лесу рота  еще более или менее правила шаг под звучную команду
помкомроты Щуся:
     "Р-рыс -- два, р-ррыс -- два!" Пшенный, поняв, что его голос не  совсем
музыкален, от счета отступился. Щусь чеканил шаг  сбоку иль забегал вперед и
показывал  пример лихого  строевика, способного ходить без музыки и барабана
вроде  как под музыку и барабан,  ходить так, что  поварихи в  комсоставской
столовой варить переставали, липли лицами к стеклам. "Есть же еще мушшыны на
свете!" -- вздыхали, и официантка по имени Груня победно оглядывала товарок:
мой!
     Конечно в расшлепанных ботинках, подобранных на размер-два больше, чтоб
намотать тряпья, газет,  да и в обмотках, мерзло сползающих  на щиколотки, в
едва  зашитом   рванье,  в  наглухо  застегнутом  шлеме,   бело  обдыханном,
приноровиться к младшему лейтенанту трудно, да и шагать и выглядеть браво не
очень-то получается. Но ребята  старались изо всех сил, двоили шаг как можно
четче,  хорошо сделали  пробежку из леса к плацу -- так тут назывались поля,
на которых осенью  росла  капуста, свекла  и брюква. После уборки урожая  на
поле установили  чучела, набитые соломой, чтоб  колоть их штыком, как лютого
врага, козлины разные, чтоб прыгать через них, лестницы, турники, деревянных
коней понаставили,  сосен  понавалили  сучковатых  --  препятствия, окопов и
щелей в земле нарыли  -- штурмовать их чтобы или прятаться от танков, метнув
перед этим мерзлый чурбак, вроде как гранату иль бутылку с горючей смесью.
     Доходяги  с мокрыми втоками  испортили  боевую работу. Попцов во  время
пробежки  упал. Яшкин, вернувшись, поднял хнычущего  доходягу, тащил его  за
ворот на плац, в боевые ряды. Попцов падал, скрючивался на снегу, убирая под
себя ноги, пытался засунуть руки в рукава, утянуть ухо в воротник.
     -- Встать, негодяй! -- рявкнул  командир роты  и  с разгона  раз-другой
пнул  доходягу,  распаленный  гневом,  не  мог  уже  остановиться,  укротить
яростный свой припадок. -- Встать! Встать! Встать! -- со  всего маху понужал
он узким носком каменно блестевшего сапога корчащегося на снегу парнишку, на
каждый  удар  отзывавшегося   коротким   взмыкиванием,   слюнявым   телячьим
хлюпаньем. Побагровевшее лицо ротного, глаза его налились неистовой  злобой,
ему не хватало воздуху, ненависть душила его, ослепляла разум, и без того от
природы  невеликий. -- Пораспустились! Симул-лянты! -- вылаивал он. -- Я вам
покажу! Я вам покажу! Я вам...
     Попцов  перестал  мычать,  с детской  беззащитностью  тонко  вскрикнул:
"Ай-ай!" -- и начал странно  распрямляться, опрокидываясь на спину, руки его
сами  собой высунулись из рукавов  шинели,  раскинулись, стоптанные  каблуки
скоблили  снег,  ноги, костляво обнажившиеся выше  раструбов ботинок,  мелко
дрожали, пощелкивали щиколотками. Вся подростковая фигурка разом обнажилась,
сделалось  видно грязную шею, просторно торчащую из воротника, на ней совсем
черные  толстые жилы, губы и лицо в коросте,  округляющиеся глаза, в которых
замерзали  остановившиеся  слезы, делались  все прозрачней.  С  мученическим
облегчением  Попцов сделал  короткий выдох  и отвернулся ото всех, зарывшись
носом в носок со снегом.
     Опытный  вояка  Яшкин,  всего  насмотревшийся   на  смертельных   полях
сражений, почувствовал  неладное,  нагнулся  над  Попцовым, схватил  его  за
кисть, сжал пальцами запястье.
     -- Готов... -- растерянно  прошептал  он. Рота молча обступила мертвого
товарища.  С немой оторопью смотрели ребята на умершего  -- к смерти они еще
не привыкли, не были  к ней  готовы, не могли ее  сразу постигнуть, значение
происшедшего медленно доходило до них, коробило сознание ужасом.
     Попцов, ко всему уже безразличный, лежал  на перемешанной серой каше  в
куцей шинеленке, с как попало накрученными обмотками, меж витков обстеганных
обмоток  светились голые, в кость  иссохшие ноги, на груди разошелся  крючок
шинели, обнажив залоснившуюся нижнюю рубаху. Гимнастерки на Попцове не было,
он ее променял на  картошку, когда рота ходила после октябрьских  праздников
на стрельбище. Зубы Попцова, давно, может  и никогда не чищенные,  неровные,
наполовину сгнившие  зубы обнажились. Из-под шлема  серенькой пленкой начали
выплывать вши.. Они суетились на  остывающем лице, тыкались туда-сюда. Яшкин
вспомнил,  как  его,  тяжело  раненного,  в  походном  лазарете  зараженного
желтухой, везли по холмистой Смоленщине, и, видимо, вши пошли уже с него, но
он  чуял одну  лишь,  крупную, как  лягуша, липкую,  -- она  никак  не могла
сползти  с  лица,  все  опускала  мягкую,  бескостную лапу  вниз, во  что-то
кипящее, и, ожегшись, отдергивала лапу.
     --  Это  он  убил!  --   послышался  возглас  Петьки  Мусикова.  (Яшкин
вздрогнул,  приходя в себя.) --  Он!  Он,  подлюка! -- Петька  Мусиков тыкал
пальцем в тяжело дышащего, растрепанного командира роты Пшенного.
     Молчаливая,  не  всегда покорная, но все же управляемая рота  обступила
ротного, смыкаясь вокруг, и совсем не так, как ее учили-наставляли, вскинула
винтовки,  деревянные макеты с заостренными концами, в полной  тишине начала
сдвигаться. Раз и навсегда  усвоивший,  что  он,  командир, начальник, может
повелевать людьми,  но им повелевать  никто  не  смеет,  кроме  старшего  по
званию, если нападать, то он вправе нападать, на  него же нельзя, -- Пшенный
не осознавал надвигающейся  беды, пытался что-то сказать, скомандовать, губы
его шевелились резиново, смятенно  выбрасывая; "Шо?  Шо?" --  лицо сделалось
серым и без свалившейся шапки казалось еще крупнее.
     --  Ребята!  Ребятушки!  --  оказавшись в  кругу,  хватался  за  стволы
винтовок, за  обломки  макетов  Яшкин,  загораживая своей тщедушной  фигурой
неповоротливое тело ротного. -- Нельзя, братцы! Погубите! Себя погубите!
     Яшкин осознавал:  пробудившиеся  в этих  людях  сила и  неистовство,  о
которых никто, даже  сами они не  подозревали,  уже неподвластны никому, эта
сила  волокла помкомвзвода на винтовках, сваливала на грузную тушу командира
роты.  Быть  бы  им  обоим  поднятыми  на  штыки, но  кто-то  выкинул  руку,
невероятно длинную, схватил Яшкина за ворот, бросил в сторону.
     -- Прр-ровались!
     -- С-споди  Сусе! С-споди Сусе!  Спаси и помилуй...  --  крестился Коля
Рындин.  --  Ребятушки...  Братики!..  Смертоубий-  ство...  Смерто... --  И
пытался собою задержать товарищей. Но они обтекали его, сталкивали,  роняли.
-- Товарищ младший... Лексей Донатович! -- заблажил на весь лес Коля Рындин.
     Щусь   терпеть  не  мог,  тем  более  смотреть,  как   истязает  ротный
подчиненных, орет на них, будто на безрогое стадо, он ушел от греха подальше
на плац, толкался  меж  куривших командиров, поджидая свой  первый взвод. Но
что-то  его  обеспокоило, и он еще до вопля  Коли Рындина  почуял  неладное,
помчался к сгрудившейся роте, крича издали:
     -- Отставить!  Кому сказал  -- стой! -- Ворвавшись в круг, схватился за
штыки, повис  на винтовках, крича  в затверделые, безумные  лица бойцов:  --
Сто-ой!  Сто-ой!..  Ребята, вы  что?! --  И вдруг рванул  шинель  на  груди,
обнажил красный орден: -- Колите! Коли-ите, вашу мать!.. Н-ну-у!
     Крик младшего лейтенанта достиг людей, достал, пронзил их слух. Один по
одному бойцы замедлили, затормозили тупое движение на цель, роняли винтовки,
макеты. Обхватив лицо руками так, что обнажились красные запястья, зашелся в
рыданиях Коля Рындин:
     -- С-споди, Мать Пресвятая Богородица! Милосердная...
     Пшенный  все глядел набыченно на  остывающую,  в себя приходящую  толпу
подчиненных,   было  видно,  намеревался   что-то  предпринять   поперечное,
противоборствующее. Надо было сбивать напряжение.
     Щусь деловито, почти спокойно скомандовал:
     --  Мусиков, Рындин,  Васконян  --  ко  мне! --  И когда бойцы подошли,
сказал:  --  Отнесите своего  товарища в  санчасть.  Вам, --  вперился  он в
Пшенного,  застегивая  шинель пляшущими  пальцами, --  вам... --  Нужна была
разрядка,  нужно  было  произвести какое-то наказующее  злодея  действие, и,
превышая  власть,  заместитель  командира  роты непреклонным тоном  приказал
ротному: -- Вам  -- отправляться  в штаб полка и  честно, честно -- повторил
Щусь, -- дос-ко-наль-но,  -- со значением добавил он, -- доложить  командиру
полка о случившемся.
     Пшенному  подали  шапку,  он  ее нахлобучил,  подтянул  пояс, по  всему
виделось,  не хотел просто так отступать,  но весь вид  помощника молил его,
подталкивал: да уходи ты, уходи, ради Бога...
     Рука у Щуся, поцарапанная штыком финской винтовки  -- штык у нее пилой,
-- кровоточила. Он достал обвязанный  шелком батистовый платок, зажал его  в
горсти,  затягивая  зубами концы платочка на  запястье,  не  замечая  больше
Пшенного, кивнул Яшкину:
     -- Веди роту в расположение.
     Сам  свернул  в  лес и  напрямую  по  снежному  целику  побрел  к своей
землянке, в отдалении уже обернулся: разбито, разбродно брело  войско первой
роты в военный городок, почти все парни утираются рукавицами, кто и жесткими
рукавами шинелей. Отпустило. "Пусть лучше здесь умоются слезами  с горя, чем
в штрафной роте кровью".
     Крепкий  телом и нервами Щусь не страдал бессонницей, но  в эту ночь не
мог уснуть почти до рассвета.


     Навалилось! Больше всего он не любил копаться в чужих жизнях, в своей и
подавно --  она хоть и  коротка  еще, но  уже перенасыщена. Но это у Алексея
Донатовича  Щуся  --  просто  гражданина,  просто человека,  у командира  же
Советской Армии жизнь, как ей  и положено, пряма, проста, без зизгагов,  как
он любил шутить, понятная, небесполезная, как он уверял себя, принимая ее на
каждый день и час такой, какова она  есть, тащил без особой натуги свой  воз
по  земле,  не  заглядывая  за тын,  из-за  которого тянул  шею,  выглядывал
лупоглазый белобрысый парнишка, молча взывая не забывать его. Парнишку  того
звали не Алексеем, а Платоном, и  не Донатовичем, а Сергеевичем, и фамилия у
него  была  Платонов.  Не эта нынешняя  фамилия, похожая на удар  хлыста или
порыв  ветра,  поднявшего  ворох  остекленелого  от мороза северного  снега.
Фамилию эту никто не передавал ему  по наследству, по родственной линии. Она
образовалась   от   фамилии  Щусев,  вписал  ее  в  военные  списки   писарь
Забайкальского  военного  округа  из  хохлов-переселенцев,  пропускавших  по
холодному, ветром  продутому сараю  парней, записанных в  курсантскую  роту.
Плохо  ли  писарь  слышал,  курсант  ли будущий  околел  до  того, что  губы
одеревенели и все звуки  произносились со стылым  свистом. Раза три повторял
он:  "Щусев,  Щусев,  Щусев".  Писарь  клонил  к  нему  голову,  раздраженно
переспрашивал: "Як?  Як?"  -- и вписал как слышал:  Щусь. Коротко и ясно.  В
жизни  русского  народа, давно сбитого с  кругу и хода,  произошла  еще одна
ошибочка,  да и  не  ошибочка,  всего  лишь опечаточка. Эка невидаль! Кругом
такое творилось, что и вовсе могли из всяких списков вычеркнуть человека, не
заметив того.
     Но еще раньше, когда он был не Щусевым и не  Щусем, а  просто Платошкой
Платоновым, понимал  он  так,  что жизнь -- это  беспрерывное движение,  все
ехали,  все  шли  куда-то люди, кони, коровы, всякий  мелкий скот, в  память
вонзилось  и застряло  Семиречье, казаки. Затем голая  степь. Юрты, палатки,
шалаши, кони, снова  скот, много скота и  неуклюжие животные с  горбами  под
названием  верблюды.  После -- глухая, черная, жутко гудящая тайга. Нет  уже
коней, скота  нет,  одни  собаки  воют  по ночам. Люди  черные,  молчаливые,
живущие  по-звериному  --  в  земляных  норах,  называемых землянками. Запах
кедрового  леса,  масленая  сладь ореха,  горечь  черемши,  кислятина  ягод,
колючая, из овса слепленная лепешка, от нее горит во рту, першит, засаживает
горло.
     Время идет.  Крепнет  память.  Народу  вокруг  становится  все  меньше,
меньше. Остается Платошка рядом с молодой женщиной, одетой в черное, --  это
его тетка, монашка, трудолю- бивая, многотерпеливая  женщина  необыкноменной
красоты.  Красивей ее он никогда никого не встречал,  не видел, разве что на
напечатанной в журнале копии с картины  Сурикова "Меншиков в Березове" видел
такую же. Она там в отдалении  написана, рукой  подпершись, слушает  чтение.
Старшая дочь Меншикова, на отца похожая, самая умная из  троицы,  понимающая
всю трагедию  свою и опальной семьи. Впоследствии он с удивлением узнал, что
побывали  они в ссылке тоже  под Березовом  -- там он  и  лишился родителей,
остался с теткой-вековухой. Пока что казаков  гоняли вдоль родных рек Иртыша
и Оби, изводили  и закапывали их,  слава Богу, в родную землю. "Эх,  казаки,
казаки, ряженые мудаки! -- не раз и не два про  себя говаривал в рифму Щусь.
-- Что же вы так бесславно погинули-то? Гордое сословие, мужественное войско
-- на такую тухлую наживку клюнули!.."
     Последнее  переселение он  помнит  уже отчетливо. Плыли вниз по большой
реке. Трубастый, крикливый пароходик тащил  связанные гуськом баржи, набитые
народом,  уже истощенным, больным.  Тетушка тут и сестра милосердия, и Божий
утешитель,  помогала больным,  молилась  по  умершим, которых ночью  сами же
ссыльные под доглядом конвойных вытаскивали на палубу и сбрасывали за борт.
     К  тетушке внимателен  был конвойный  начальник, человек при нагане,  в
кожанке,  подбитой  овечьей  подкладкой, в галифе с  малиновыми полосками, в
папахе со звездой, из-под которой русым ворохом выбивался чуб. Он приносил в
кармане  кожанки  пряники и  конфетки,  ночью  лепился  на  деревянный  мат,
предназначенный под мешки с  зерном, пробовал подлизаться к  тетушке, она не
давалась,  обещала: "Потом, потом", выпрашивала  под  "потом"  вместо конфет
лекарства,  мыло, горячей  каши. Однажды,  когда усталый  пароходишко,  едва
хлопая побитыми плицами по воде, тянул уже баржи  на  таком просторе, что  и
берега-то  виделись желтыми соломинками,  тетушка сказала:  "Ладно, хорошо",
взявши слово с начальника, что он  не оставит Платошку здесь, возьмет  его с
собою, назовет сыном, коли женится иль что с ним случится, отвезет мальчишку
в Тобольск,  передаст  в семью  еще дореволюци-  онных ссыльных  по  фамилии
Щусевы -- их в Тобольске знают все.
     Начальник конвоя на все  был  согласен.  Он припал  к  тетушке, она  со
стоном раскинулась, обхватила мужика руками.  Притиснув  мальчишку к  борту,
они  стали  сильно толкаться, колотить малого о  мокрые брусья,  тыкать  его
носом  в занозистую клепку. Ему бы заорать, но  было  так  жутко  от яростно
свершающейся тайности, что он не решился даже пикнуть.
     Переселенцев  выгрузили аж за Обдорском, на  пустынном  пологом берегу.
Вдали, упираясь в небо каменным иродом, горбатился горный хребет. "Вот здесь
наша  последняя  пристань,  здесь  мы  все,  Богом забытые, и  погибнем", --
прошептала тетушка, крестясь.
     Спецпереселенцы  дней  десять   пожили  в  баржах   и  на   пароходике,
дожидавшемся подвозки дров. На берегу Оби вырыли землянки, потолки застелили
деревянными щитами, вынутыми из барж, стены утеплили тальником да стелющейся
по тундре  плесневело-белой ивой. Из склизкой, мертвенно- серой глины начали
лепить  кирпич для печей, заготавливать топливо, ловить  слопцами и  петлями
птицу, добывать удами и колоть острогой рыбу --  ни ружья, ни сабельки к той
поре  у казаков не осталось, да и топоров,  и  пил  по  счету, один  дырявый
баркас на всех  и гнилая, железом по дну  исчиненная  долбленка, выловленная
еще в пути караванщиками.
     Когда пароход, боявшийся зазимовать  на Севере, не у Притона, уводил из
гиблого  места баржи, то  гудел, гудел  прощально,  тревожно.  Все население
нового, пока еще безымянного поселка высыпало на берег, иные бедолаги в воду
забредали, тянули руки, а на руках дети.  Такой рев  и плач  людской огласил
северный обской берег, что капитан  давил  и давил  на ручку гудка парохода,
чтобы  заглушить тот  рев.  В  отдалении на низком,  подмытом  берегу етояла
одинокая тонкая  фигура в черном, размашисто крестила  караван,  все  прощая
людям, но, может, его, мальчишку, крестила. Узнай теперь! Ни слуху ни духу о
Семиреченских  семьях,  высадившихся за Обдорском на обской  берег.  Сколько
Щусь ни расспрашивал Лешку Шестакова, оказавшегося с низовьев Оби, бывавшего
даже  в самой губе, ничего  тот ему вразумительного сказать не мог: "Знаете,
сколько их  там  было, спецпереселенческих-то поселков, и  ничего-ничего  не
осталось.  Говорят, которые  в Салехард, бывший Обдорск, убегли спасаться. У
нас в  Шурышкарах  тоже  спецпереселенцы есть. А вам  за