Они прошли  сквозь смерть  и ад... они жить
будут...
     Ерофей разжал пальцы и обнаружил в руке что-то мягкое, напитанное водой
и  кровью, сразу  -- вот какой он сделался догадливый! -- сразу уразумел  --
это кровь  из-под ногтей. Его кровь, тряпки же от гимнастерок тех...  И  вот
ведь какой  он  добрый сделался! Не было в  нем ни  зла, ни ненависти,  но и
сочувствия тоже не было -- одна облегчающая слабость. А ногти, они отрастут,
руки поцарапанные,  в  занозах  и порезах  -- заживут. Расслабились солдаты,
горячее текло из тела,  прямо в штаны текло, и так  текло, текло,  казалось,
конца этому не будет.
     -- Долго теперь пить не захочется...
     --  Браток.  Брато-о-о-к! -- тряс  кто-то за плечо  Ероху,  --  кажись,
немцы! Фрицы, кажись!
     И тут только вспомнил Ерофей и Родион, ради чего  они тонули -- умирали
и  спасались  --  они  же  воевать  должны.  Они  на  фронте. Они  не просто
утопленники, которых в деревне, если поднимут из воды, то все жалеют, в бане
отогревают, кормят хорошо и работой целый день, когда  и  два -- не неволят.
Им же задание выполнять надобно -- связь проложить.
     -- Немцы! -- изумился Ерофей. -- Зачем немцы?
     -- Бежим, бежим! -- дыхнул рядом  Родион. И они, схватив- шись за руки,
бросились к  темной  крутизне  берега,  к  кустам или каменьям. Впереди  них
кто-то упал в белой рубахе. Ерофей  тоже упал и понял, что человек, бежавший
впереди,  не  в  белой рубахе вовсе, он  нагишом.  Ерофей  хотел  оттолкнуть
Родиона от голого человека, на которого тот следом за ним свалился, голый же
человек,  зажав рукою причинное место, вскочил  и рванул по каменьям в гору,
но тут же, взмахнув руками, упал.
     -- Стой! Стой! -- кричали из темноты  по-русски. -- Стой, в Бога  мать!
Трусы! Стой, сто-ой, сволочи! Стой, изменники!...
     "Немцы,  а матерятся  по-нашему,  --  удивился  Ерофей  и  зажался  меж
потрескавшихся,  царапающихся камней, ладонью прижал  Родиона --  никак  его
ноги  в  камни  не  затянешь...  -- дохлые  ноги,  длинные, дохлые.  Бывалые
фронтовики  говорили: немец,  если напьется,  в  атаку пойдет, так по-нашему
материться  начинает,  потому   как  наш,  русский  мат  --   самый  в  мире
выразительный, но в Бога и в рот только наши могут, потому как неверующие...
     Громыхал  под чьими-то сапогами камешник, палили в воздух,  по камням и
по кустам секли какие-то люди.
     -- А-а,  падла! А-а,  притырился! --  разносилось  из тьмы, --  смылся!
Воевать не хочешь...
     -- Бра-а-атцы-ы-ы! Да что же это, бра-атцы-ы-ы!..
     Волокут человека, по камешнику волокут, к воде. Видать, бедолаги попали
на  левый  берег, им же полагается  быть на том, на  правом, где  немец.  Им
воевать полагается. И вот люди, которым судьба выпала не плавать, не тонуть,
а  выполнять  совсем  другую  работу, -- вылавливали ихнего  брата  и  гнали
обратно в  воду.  Они удобное на войне место  будут  отбивать  яростней, чем
немцы-фашисты -- свои  окопы. Ведь эта ихняя  позиция и должность давали  им
возможность уцелеть  на войне. Доводись Родиону и Ерофею так хорошо на войне
устроиться, тоже  небось не церемонились бы. Вот только не получалось у  них
--  у  смоленского  крестьянина  и  вятского  мужика  --  удобного  в  жизни
устройства, не могли, не умели они приспособить себя к этому  загогулистому,
мудрому  и жестокому миру  --  больно они простоваты,  бесхитростны  умом --
стало быть,  поднимайся из-за камней, иди в воду, под выстрелы, в огонь иди.
И когда  высветившие  их  фонариком какие-то громадные,  как им  показалось,
безглазые,  клешнерукие  люди  схватили  их и поволокли, то  под задравшейся
рубахой ширкало  каменьями  выступившие  позвонки и  ребра.  Оба  мужика,  и
молодой,  и  пожилой, рахитными  были в детстве, младенцами  ржаную жвачку в
тряпочке  сосали,  да  и  после  объявленной  зажиточной колхозной  жизни на
картошке   жили,  негрузные,  с  почти  выдернутыми  суставами  ног  и  рук,
волоклись,  разбивая о камни лица,  и  не  сопротивлялись, как  тот  пожилой
дядька, в котором  являлась такая  живучесть, что он с воплями выскакивал из
реки, рвался на берег. Тогда нервный  от нечистой  работы командир юношеским
фальцетом взвился:
     -- По изменнику родины!..
     Смоленского и  вятского мужиков  хватило лишь на то,  чтобы взмолиться,
забитым ртом выплюнуть вместе с песком:
     -- Мы сами... Мы сами... Не надо-о-о.
     О том,  что их вообще нельзя гнать в воду: нету у них оружия, сил нету,
иссякло  мужество  -- не хватит  их  еще на  одно  спасение,  чудо  не может
повториться,  --  они  не  говорили, не  смели  говорить. Выколупывая песок,
дресву из рта,  сблевывая воду,  которой был полон не только тыквенной формы
живот, но и каждая клетка тела  свинцом налита, даже волосок на голове нести
сил не было.  Младшего  ударили прикладом в лицо.  С детства крошившиеся  от
недоедов   зубы  хрустнули  яичной  скорлупой,  провалились  в  рот.  Ерофей
подхватил напарника и вместе с ним опрокинулся в воду, схватился  за брусья,
прибитые к берегу течением.
     -- Сволочи! Сволочи проклятые! -- отчетливо сказал он и потолкал плотик
вверх по  течению. Родион, прикрыв  одной рукой рот, другой помогал заводить
напарнику плотик вверх по течению.
     Заградотрядчики  работали истово,  сгоняли,  сбивали  в трясущуюся кучу
поверженных  страхом  людей, которых все  прибивало и  прибивало  не  к тому
берегу,  где  им  положено  быть. Отсекающий  огонь  новых, крупнокалиберных
пулеметов "дэшэка", которых так не хватало на плацдарме, пенил  воду в реке,
не допуская к  берегу ничего живого. Работа  карателей  обретала все большую
уверенность, твердый  порядок,  и  тот  молокосос,  что  еще недавно  боялся
стрелять по своим, даже голоса своего боялся, подскочив к  Ерофею и Родиону,
замахнулся на них пистолетом:
     -- Куда? Куда, суки позорные?!
     -- Нас же к немцам унесет.
     Они больше не  оглядывались, не обращали  ни на  кого внимания,  падая,
булькаясь,  дрожа  от  холода,  волокли связанные бревешки по  воде  и  сами
волоклись  за плотиком.  Пулеметчик,  не  страдающий  жалостными чувствами и
недостатком боеприпаса, всадил --  на всякий  случай  -- очередь им  вослед.
Пули  выбили из  брусьев белую щепу, стряхнули  в воду  еще одного, из  тьмы
наплывшего  бедолагу, потревожили какое-то  тряпье, в котором не кровоточило
уже человеческое мясо.
     Убитых здесь  не вытаскивали: пусть видят все -- есть порядок на войне,
пусть знают, что сделают с теми подонками и  трусами, которые спутают правый
берег с левым.

День третий

     "Я  попал  под  колесо",  --  повторил  Феликс  Боярчик ночью, сидя под
навесом  яра,  возле  умолкшей, пустынной  реки и  под  редкие, уже  ленивые
пулеметные   очереди,  под  сонное,  почти  умиротворяющее  гудение   ночных
самолетов, на  миг  раздирающих  тьму,  под  звуки  мин  и  снарядов,  почти
придирчиво  воющих  вверху, рассказал совершенно  диковинную, можно сказать,
фантастическую  историю, редкую даже для  нашей, насыщенной  исключительными
событиями, действительности.
     Феликса Боярчика  подранило  на  Орловщине  почти  легко,  но  неловко:
рассекло  надвое икру правой ноги. Раненых и убитых там было много.  Феликса
на передовой наскоро перебинтовали, прихватив бинтом клок грязной обмотки. К
лечебному месту определялся он долго, ехал, ехал -- везде подбинтовывают, но
не бинтуют, подкармливают, но не питают. Столько бинтов  намотали, что  нога
сделалась  будто  бревно,  рана в заглушье бинтов от  клочка грязной обмотки
загнила, раненому сделалось  тошно от температуры и в  то же время зазнобило
его.  Но,  в  общем-то,  все,  слава  Богу, обошлось.  В войну  и  не  таких
выхаживали. Вылечили, поставили на ноги и его, Феликса Боярчика,  в тульском
эвакогоспитале. Там же, в  Туле, направили на  пересыльный  пункт,  оттудова
недавних ранбольных, допризывников и разный приблудный народ, которого здесь
оказалось довольно  много,  хотя па фронте, в  частях и подразделениях, знал
Боярчик, людей все время  недоставало и бойцам нередко  приходилось работать
одному за двоих, случалось -- одному за десятерых.
     Не засиделся Феликс на пересылке. Явился "покупатель" -- майор в ремнях
и в орденах  -- от артиллеристов явился, от лучшей пока на войне гаубицы ста
двадцатидвухмиллиметровой.   И   маневренная,   и   скорострельная,   прямым
попаданием снимает башню с танка, что папаху с казака, -- рассказывал майор.
     -- В то же время фугасом, если попадет в блиндаж или в дзот -- фрицев и
откапывать  незачем, еще  --  бризантным  снарядом,  да  ежели  по скоплению
противника,  боженьки  вы  мои,  --  не  позавидуешь  тому,  кто под  разрыв
попадает,  -- вещал  веселый  офицер с мордой светящейся,  будто минусинский
помидор.  Значит,  и  харч  в  этой  лучшей  артиллерии лучший  --  порешили
слушатели. А майор пел и пел про орудие, про смертельно  бьющую пушку, будто
про  нарядную  невесту  или  про  рысака  редких  кровей,  норовя  его сбыть
подороже.
     Феликс  пристроился  к  группе  вчерашних  госпитальников   --  многое,
конечно,  брешет "покупатель", но артиллерия  все же не пехота --  может, не
так скоро  убьют; в том, что его в конце концов убьют, Боярчик нисколько  не
сомневался --  уж очень они  не подходили  друг  другу: Феликс,  ошептанный,
святой водой обрызганный, смиренно воспитанный Феклой Блаженных, -- и война.
     Майор спросил  у  Феликса:  что он может? И Боярчик объяснил, что может
связистом,  наблюдателем  ли,  что рисовать умеет  -- сказать постеснялся --
чего там, возле пушек нарисуешь? Главное, землю копать на фронте наловчился.
Майор сказал "пойдет" и, хлопнув  по небогатырскому,  но на  земляной работе
окрепшему плечу бойца, увез из Тулы в двух зисовских кузовах пополнение.
     На передовой пополнение разбросали по дивизионам и батареям артбригады.
Феликс  угодил во  взвод  управления четвертой  батареи.  Четвертая  батарея
состояла  из  шести  орудий. Совсем  недавно  артбригада вышла из  боя,  где
понесла  большие  потери,  была  растрепана,  изнурена  и вот  отдыхивалась,
пополнялась,  но  все  это  делала  на  ходу,  вблизи  действующего,  трудно
продирающегося  на  запад  фронта.  Феликс  сразу заметил, что  в  четвертой
батарее недостает двух орудий.  Оказалось, что орудия в ремонте, да и третье
орудие   отдалено  было  от  батареи,   вроде  как  припрятано  в  кустах  и
замаскировано чащей.
     Конечно же,  пребывание  на  фронте,  в боях, пусть и не  очень долгое,
пусть и в "царице полей", -- чтоб неладно ей  было, в пехоте, пусть и в чине
самом последнем, но якобы почитаемом, трепетно  хранимом, стало  быть в чине
солдата, все  же Боярчик увидел и понял, что воевать наше войско подучилось,
солдаты трепались --  "немцы подучили!". Ну что ж, немцы так немцы. Спасибо,
коли за небитого двух битых дают. За науку свою сполна и получат учителя. Да
ведь совсем-то  уж дураков  и  самому немцу  не научить, стало быть, ученики
попались  способные  --  кто-то   из  поэтов,  вроде  бы  Жуковский  Василий
Андреевич, написал на карточке, подаренной Пушкину: "Ученику от побежденного
учителя".
     Значит,  Феликс Боярчик, обстрелянный  уже солдат, начал понимать,  что
воевать, значит, и ловчить наше войско умеет уже хорошо. Но до какой степени
высоты и глубины  это умение дошло --  ему предстояло открыть в новой боевой
части.
     В артиллерийской батарее, где орудия и в самом деле были красавцы, если
так  можно  сказать применительно к орудию,  --  на легком ходу, с  загнутым
козырьком щита,  закрывающим  наводчика от пуль и  осколков. Новичкам охотно
поясняли,  что  орудие  бьет осколочным,  фугасным, осветительным,  дымовым,
бронебойным, что прицельный прибор у него -- панорамка, ствол в меру длинен,
не то, что у тульской "лайбы", где ствол короче люльки, лежит, как поросенок
в  корыте, а у этой даже станины раздвижные, с острыми сошниками и упором --
это если грунт тверд и закапывать  сошники некогда --  забей ломы --  и упор
готов.  Но самое-самое  главное  место -- колеса,  бескамерные,  цельные  --
гусметик! Угодит осколок или пуля в колесо -- никаких аварий, лишь выпучится
сырая  резина  и все  --  в колесе  смесь  желатина  и глицерина,  она-то  и
наполняет поврежденные колеса.
     То-то заметили новички: все колеса гаубиц в наростах грязных бородавок,
ну  и еще, что поразило новоприбывших,  -- это  прорези  в козырьках фуражек
офицеров-огневиков; оказывается,  глядя  сквозь  прорези  козырьков, опытный
офицер  при стрельбе наводкой  может  отсчитывать  градусы  поворотов влево,
вправо.
     "А, батюшки-светы! Вот  техника так техника! Бей,  Гаврила, куме в рыло
--  сам без  глазу  останешься!" --  говаривал  когда-то пьяненький  дедушка
Блажных Иван Демидович.
     Подле такой пушки служат и орудием управляют молодцы-гвардейцы, правда,
несколько подавленные духом. Ну да с чего радоваться-то, жеребиться-то после
жестоких боев на Курской дуге?
     Феликс это понимал и, наотдыхавшийся в госпитале, охотно исполнял любую
работу. Заметил он, что  артиллеристы не любят стоять  на посту,  как могут,
уклоняются от этого  нудного  дела. И тут все понятно: в  бою у  орудия  они
разворотисты, удалы, лихо  исполняют  свое дело, но сидеть на лафете пушки и
глядеть в небо, про баб или про  дом  думать несколько часов подряд, порой и
половину ночи -- это какая работа? Стараясь уноровить новым своим товарищам,
собратьям по  войне, Феликс охотно и  много дежурил по батарее, ходил вокруг
орудий.  Думал про Соню,  про  жизнь  свою в  Новоляленском  леспромхозе,  о
семействе  Блажных. Словом,  про  все  -- про все, что  взбредало в  голову,
стараясь  выбирать для дум  и  воспоминаний  хорошие  куски из своей  жизни.
Думал,  какое  письмо  напишет  жене  о  новом  своем устройстве,  надо  еще
написать, что, если с ним случится что, она ради сына распоряжалась бы собой
свободно.
     В госпитале часто получал от Сони письма, даже фотокарточку получил, на
которой она снята с сынишкой Дмитрием,  нареченным так теткой Феклой в честь
среднего своего сына, погибшего на Морфлоте, в Баренцевом море. Спервоначалу
тетка Фекла предлагала назвать ребенка Иваном -- в честь старшего сына, тоже
погибшего  на войне, но  Соня  вежливо отвела это предложение, мол, шибко уж
много  Иванов  на Руси.  Пухлолицый малый, открыв рот, смотрит  на него,  на
Феликса, и ровно бы хочет ляпнуть  губенками: "Папа!" Интересно, правда? Он,
Феликс,  --  уже  папа!  Когда ж он  нарисовал  все это? Ну, папа! Ну, орел!
Раз-раз -- и готово! Замастырил, как говорят блатняки, то есть смастерил вот
малого, Дмитрия Феликсовича, и хоть бы что!
     У  Феликса  так разыгралось воображение, такое настроение его охватило,
что, казалось, вот-вот вздымется  он  и полетит! Над  полями, над лесами,  в
Новоляленский леспромхоз, чтоб  только  подержать  малого на руках, ощутить,
почувствовать его теплое  тело. Все  бы отдал за  одно  мгновение. Отдавать,
правда, нечего. И вообще не смел он расстраивать себя мечтами. Несбыточными.
Эфемерными, как выразительно пишется в книгах.  И хорошо, что не согласилась
Соня на Ивана, изысканный все же вкус у его жены! По правде сказать, какой у
нее вкус и все остальное, --  он  не  знал. И  вообще подзабыл ее,  Соню-то,
карточку  рассматривал, силясь возбудить  в себе память, поднять  со дна  ее
какие-нибудь подробности из того, что было с ним, с Феликсом и Соней в клубе
двадцать первого стрелкового полка. Но ничего существенного не вспоминалось,
лишь  возникал  шум  в ушах,  становилось жарко, мутилось в голове, исчезала
земля из-под ног и уносило мужика  в некое пространство, наполненное горячим
дыханием,  удушающими  поцелуями  --  опять  же  в  книжках  называется  это
упоением.  После  госпиталя и пересылки  отъелся в батарее,  вот  и началось
упоение.  А жизнь  совместная,  семейная подробностями  не успела обрасти, и
ничего выудить  из  закоулков  памяти  не удается -- сосуд был пуст, говорят
обратно же в книжках поэты. Но он не  может, не должен быть  пуст,  надо его
заполнять. И заполняется он письмами, тоской не просто по дому Блажных, а по
этой вот красивой женщине с ребенком на коленях. С пугливым изумлением вояка
обнаружил, что  по тетке  Фекле,  по  семейству  Блажных, даже  по Аниске он
тоскует больше, чем по жене  с сыном. И чего дивного --  тетка  Фекла  и все
семейство  Блажных --  ему родные, близкие,  с ними  он  жил, учился, играл,
катался, работал, в доме прибирался, хворал,  рисовал им, вслух читал. А эти
вот,  как  ни верти, ничем с ним не связаны. Нехорошо их  чужими назвать, но
они как бы  посторонние. Надо обязательно написать Соне насчет свободы, так,
мол,  и так,  война, когда еще конец  будет, и всякое может  случиться, а ты
молода...
     Так вот боец  Боярчик, поплясывая в лесу возле  пушек четвертой батареи
прославленной гвардейской бригады, маялся своими личными проблемами, пытаясь
объять необъятное, стало  быть, мысленно преодолеть расстояние но воздуху от
фронта до далекой  Сибири,  где  уже  лето пошло в  середину,  заканчивалась
сенокосная  страда.  Семья Блажных урывками,  после работы,  стар  и  мал --
заготавливает  сено  корове.  Тетка  Фекла,  всегда в  эту  пору живущая  на
расчищенном в тайге покосе, малого Димку, конечно,  с собой забрала, ягодами
его кормит, молоком парным поит. Здесь, на западе земли, ночь на исходе, а в
Сибири -- уже день.
     Боец-то  Боярчик  -- уже обстрелянный,  опытный, но  все же боец  и  не
больше того. Глобальных особенностей своей армии и страны он не знал и знать
не мог, хотя и успел заметить, что враг, немец-то, на нас танками прет, а по
ним, по танкам, наши из пушек садят. Ну ладно бы в сорок  первом году, когда
на  полигонах,  в гарнизонах  и прочих местах  пожгли нашу  технику, большей
частью и горючим не заправленную. Но вот уж сорок третий год, наступил еще и
сорок четвертый, и сорок пятый, полное наше во всем превосходство на фронте,
но героическая советская артиллерия все так же будет отбиваться и отбиваться
от бронированных соединений врага артиллерией. Оно, конечно, ежели поставить
тысячу  стволов,  лучше  десять тысяч  стволов против  сотни  танков,  то их
беспощадно завалят снарядами, побьют,  пожгут к чертовой матери, но и потери
наши  при этом  будут  в десять  раз больше, чем у  противника. Однако ж вот
стратегия и тактика такая -- крепче разума.
     В героической советской стране передовые идеи  и машины всегда ценились
дороже человеческой жизни. Ежели советский человек, погибая, выручал технику
из полымя, из ямы, из воды,  предотвращал крушение  на железной  дороге -- о
нем слагались стихи,  распевались песни, снимались фильмы.  А ежели,  спасая
технику,  человек  погибал  --  его  карточку печатали в газетах, заставляли
детей, но лучше отца и  мать  высказываться в  том духе, что их сын или дочь
для  того и росли, чтоб везде и всюду проявлять  героизм,  мужеством своим и
жизнью  укреплять  могущество  советской  индустрии -- его  и  на  кине  так
показывают:  отвалилось колесо --  без колеса едет, провалится мост -- он по
сваям шпарит, да еще с песней: "Как один человек, весь советский народ..."
     Иной  раз  родителям  отдавали  посмертную   награду   героя,  грамоту,
подписанную  самим Калининым,  когда и деньжонок  вырешали,  отдельную пайку
привозили, иной раз пальто и ботинки осиротевшим школьникам дарили.
     При таком сплоченном  и героическом  народе можно, хвастаясь и напевая,
десятилетиями  выпускать  трактора  и  паровозы  устарелых  марок,  пароходы
допотопных времен, отливать орудия,  "шнейдеровские", в той  самой Туле, где
Феликса в госпитале марганцовкой отмачивали и лечили, лайбы те, тульские, --
тоже   выставлялись   на   прямую  наводку,   хотя   по   заверению  опытных
артиллеристов, на прямую наводку их  можно было выставлять только с горя. И,
как правило, с прямой наводки  "домой" лайбы уже не возвращались, мерли, или
их, подраненных, волокли чинить в самое родител