! Все-все!  Порядок.  Еще пару  хопков -- и атанда,
понял? Атан-да!
     Ничего Феликс  не  понял. Спрятал Зеленцова  подальше  с глаз  в  своей
каморке. Тот проснулся  и куда-то  исчез.  Боярчик подумал; осознал  человек
свое недостойное поведение, совесть в нем пробудилась, и он оставил его клуб
в покое. Но тот  появился снова,  раскочегарил  печку, каши с салом наварил,
бутылкой побрякал и крикнул:
     --  Эй,  Феликс!  Покажись,  красно  солнышко! Я  у  тя  тут  еще  ночь
поошиваюсь, забью козла, коп мешок схвачу и-и-и-ы-ы...
     Зеленцов спал за  печкой, высунув ноги,  тут  его и  обнаружил  капитан
Дубельт, вытребовал  наружу,  спросил  кто  таков,  почему  здесь  валяется.
Зеленцов, не узнавая со сна капитана, в свою очередь спросил:
     -- А кто ты такой? И хули тебе надо?
     --   Молчать!  --   топнул   ногой  капитан  Дубельт.  --  Ты   с   кем
разговариваешь, мерзавец?!
     -- Не ори! -- Зеленцов ему в ответ. -- А то геморрой оторвется!
     Капитан  Дубельт совсем  рассвирепел,  попытался схватить  Зеленцова за
шкирку и вывести с позором из клуба, но боец ему не давался. Поднялась возня
возле печки, схватка  случилась,  в результате  которой Зеленцов  поддел  на
кумпол  капитана Дубельта, разбил  ему очки  и  нос, да хорошо  еще,  что не
прирезал капитана, не успел -- по вызову Феликса Боярчика подоспел  полковой
патруль, буяна скрутили и увезли.


     И вот тебе суд! Показательный!  И вот тебе: вместо того чтобы  порицать
преступника,  пригвоздить  его   к  позорному   столбу,   дело   повернулось
неожиданной  стороной --  в ротах  сочувствовали Зеленцову,  хвалили  его за
храбрость, за непокорность, говорили, что он резал какого-то офицера- хлыща,
да,  жалко, недорезал. Потом подтвердилось:  одного  Зеленцов-таки  запорол,
вроде бы  Пшенного,  за другим  гнался до самого  штаба  полка, в  помещение
ворвался, но тот успел спрятаться под стол.


     В  воскресенье   по  случаю  важного  мероприятия  первый   батальон  и
минометная  рота  были  освобождены от занятий. После  обеда  роты с песнями
протопали  в   клуб,  где  должен  был  состояться  показательный  суд   над
Зеленцовым.
     Прослужив два с лишним  месяца  в полку,  многие  красноармейцы,  кроме
карантинных  землянок,  казармы-подва-  ла,  столовой  и бани, никаких более
заведений не  видели, в других помещениях не бывали. Клуб  украшен лозунгами
со  лба,  выписками из военного  устава  по дверям  и  по  стенкам,  старыми
красочными кинорекламами, плакатами типа "Родина-мать зовет!",  карикатурами
на немцев и строго написанным барельефом вождей мирового пролетариата. Еще в
детстве  Боярчик с  почетной грамоты научился срисовывать  упряжку из вождей
Маркса  --  Энгельса  -- Ленина -- Сталина.  Клуб с  вождями над крыльцом, с
плакатами  ребятам казался  совершенно  райским  местом,  к  тому  ж  хорошо
натопленным.  О  тепле  как  в прямом, так  и  в переносном смысле  служивые
двадцать первого полка начали уже забывать. Скамеек всем  воякам не хватало,
не дожидаясь команды, по деревенской привычке,  доставшейся с детства, народ
удобно  расположился на полу.  Подшучивая и  подталкивая друг  друга,  бойцы
спрашивали, какое после суда будет кино или постановка.
     Одна короткая скамейка была чуть вынесена вперед. Над сценой был тот же
барельеф, та  же упряжка  с вождями мирового пролетариата,  на сцене высился
длинный стол. накрытый недочиста отстиранным от белых букв красным лозунгом.
По-за столом стоял один стул с ребристой, что у стиральной доски, спинкой, в
середке которой был вырезан герб, наверху по дуге крупные буквы:  СССР. Стул
привезен  вместе  с  судьями-трибунальщиками  из  Новосибирска,  уважительно
сообщил Феликс Боярчик. Ему  тут же  возразили знатоки еще более  тонкие:  в
трибунале судей не бывает, в трибунале -- председатель трибунала, обвинитель
и  пара  заседателей  от  воинской части  -- тут тебе  не  до церемоний, тут
строго.
     И правда, появились  сперва двое солидных мужчин с нашивками на рукавах
и с  малиновыми  петлицами.  У  того, который  вошел первым  и угнездился на
стуле,  в петлицах было по  четыре шпалы, у второго всего лишь две.  Но оба,
несмотря  на  разницу в званиях,  были тучны, через широкие, туго  затянутые
ремни переваливались  животы, в груди,  по-бабьи пышные, врезались наплечные
ремни  с пряжками.  Взгляды, которыми обвели эти двое зал клуба,  не  просто
были  строги, они были устрашающи,  в них так и сквозило: погодите, мы  и до
вас доберемся!..
     Ой не зря говорилось в прежние времена: "От вора беда, от суда скуда!"
     Начавши  борьбу   за   создание  нового  человека,  советское  общество
несколько  сбилось  с ориентира  и с тропы, где назначено  ходить существу с
человеческим  обликом, сокращая путь, свернуло туда, где паслась скотина. За
короткое время  в селекции были достигнуты невиданные  результаты, узнаваемо
обозначился  облик   советского   учителя,  советского   врача,   советского
партийного  работника,  но наибольшего успеха передовое общество добилось  в
выведении породы, пасущейся на  ниве советского правосудия. Здесь  чем более
человек   был   скотиноподобен,   чем   более  безмозгл,  угрюм,  беспощаден
характером, тем он больше годился для справедливого карательного дела.
     Сидящие в клубе ждали явления квадратного в плечах  громилы  с головой,
стриженной  под  ежик, прямо  на  плечах  сидящей.  У  этого громилы  всегда
загорелая  иль  непромытая  кожа   лица,  спина,  минуя  ворот  гимнастерки,
переходит прямо в затылок,  дровяным  колуном  взнимающимся к тупому острию,
острие это,  минуя то  место, где  быть лбу, сваливается прямо  в переносье,
переносье  же,  не  успев организоваться в нос, завершается  двумя  широкими
дырами, из которых щетиною  торчит волос, срастаясь  с малоприметными усами,
нависающими над  щелью безгубого рта,  коий  не имеет ни начала,  ни  конца,
расползается  от уха до  уха. Такой  безразмерный  рот,  способный заглотить
жертву шире себя, бывает только у змей. Самое выдающееся на этом лице, самое
приметное -- подбородок с ямой посередине, напоминающий обвислую бабью жопу.
     Но  природа же не терпит  однообразия и  делает  иногда снисходительные
поблажки  тому или иному обществу, льстя роду человеческому, и  в правосудие
вводит нечто  особенное. Совсем противоположное тому типичному, устрашающему
облику скоточеловека на сцену клуба двадцать первого стрелкового полка после
крика  секретаря  трибунала:  "Встать!  Суд  идет!"  -- мелконько  перебирая
ножками в хромовых сапогах, в гимнастерке, почти достающей  подолом до сапог
этих, украшенное медалью и красивыми, начищенно- блестящими знаками, ступило
улыбчивое, румяненькое, как бы даже и кланяющееся народу существо,  у него и
военное-то  звание  отступало  в сторону,  замечалось  не  вдруг. Мимолетным
прикосновением  расчески существо  это в звании  полковника,  имеющее совсем
мирное,  свойское  прозвание  --  Анисим Анисимович, тронуло  седую  прядку,
спадающую  на лоб, которая,  впрочем, расческе  не подчиняясь,  снова  упала
сверху  вниз. Председатель трибунала, сощурясь, стал вглядываться в зал, вид
и  голосок  у  него были ласковые,  как  бы  отечески говорящие: эх, ребята,
ребята,  чем  занимаемся?  страна  кровью обливается,  а  мы...  Только  при
внимательном  пригляде  замечалось, что не так уж  прост  этот дядя. Глубоко
отпечатавшаяся скоба спускалась от раскрыльев носа до самого  подбородка,  в
которой залегло уже утомление, имеющее презрительное превосходство над  всем
остальным  людом. Дано  будет той  скобе на  старости  лет перевоплотиться в
брезгливо-плаксивую гримасу.  Простодушный этот, вкрадчивый человек во время
суда  играть будет в братишку, в этакого уже много  горя  повидавшего, из-за
горя того поседевшего, настрадавшегося  от неразумности людской  дедушку  не
дедушку  -- рановато  в дедушки,  но уже и  не  папа и тем более не дядя он,
когда  расположит  к себе людей,  окутает  обаянием, рассолодит  и  до  слез
доведет подсудимого, нанесет короткий разящий  удар, и даже не удар,  этакий
почти незаметный небрежный тычок, от которого валятся с ног  самые оголтелые
враги и трясут  потом головой, соображая, кто его вдарил, может, он сам упал
и об пол ушибся.
     Но  Зеленцов  не  таких деятелей повидал  и  улыбочки, шуточки  Анисима
Анисимовича  не принял,  не отреагировал на них. Анисим  Анисимович усек  --
работа предстоит нелегкая,  не та, на которую  он рассчитывал, отправляясь в
какой-то занюханный полк перевоспитывать пакостника солдатишку.
     Он  согнал  со  своего  лица улыбку  и,  пока секретарша  записывала  и
говорила вечные эти унылые судебные  формальности, переходя  взглядом с лица
на лицо, как бы пролистывая  бледные, стертые, трудноразличимые  страницы и,
несмотря на  похожесть,  серость армейской  массы,  этого вроде  однородного
человеческого материала, находил лица, отмеченные юношеской красотой,  умом,
дерзостью, нахальством, покорностью, безразличием, озорством. Однако на всех
этих  лицах, как и  всегда, как и везде, где он  работал,  прочитывались уже
привычная настороженность, неприязнь,  даже  и ненависть.  Анисим Анисимович
понимал; не к  нему лично ненависть, к тому делу, которое он исполнял, была,
есть и  всегда пребудет она,  ибо еще Он --  Он!  -- завещал: "Не  судите да
несудимы будете!" Но что нынче Он? Да ничто! Отменили Его в России, выгнали,
оплевали,  и  суд  здесь не  Божий  идет, а  правый, советский, по  которому
выходит,  что все людишки, наполняющие эту страну, всегда во всем виноваты и
подсудны.
     Анисим   Анисимович   свел   лопатки  под  гимнастеркой,   поежился   и
распрямился,  выпятил  грудь, готовый  исполнять  свой  долг,  не  Богом, но
властью ему предназначенный.
     Клуб  оробел,  утих.  Всякий  служивый  старался  спрятаться  за  спину
сидящего  товарища,  всякий  смиренно  опускал,   прятал  глаза  от  Анисима
Анисимовича, покаянно вспоминая, что  он  успел натворить в армии,  сколько,
чего и где стибрил.  И выходило, что каждого здесь сидящего можно сей момент
брать и судить  по  всей  строгости военного  времени.  Не зря,  ох  не  зря
гневаются  эти  дяди  в  комсоставской форме  --  видят они,  видят  каждого
шаромыжника насквозь,  дело только в занятости их большой,  но наступит срок
-- разоблачат  они, разоблачат всех преступников, подвергнут,  осудят,  чтоб
даже и другим поколениям неповадно было от  занятий  отлынивать,  картошку с
морковкой  воровать. Председатель трибунала сделал повелительный  знак рукой
--  и в  клуб  ввели  Зеленцова,  распоясанного,  недавно  еще раз под  ноль
стриженного, да  под такой ноль, что белобрысая голова подсудимого сделалась
будто  вот  только что в лоханке до блеска вымытой. Обмоток на Зеленцове  не
было, в носках он был, добротных, вязанных из козьей шерсти. Молодой боец из
минометной роты удрученно вздохнул -- из дому  в посылке  прислала те  носки
мать, Зеленцов, чтоб ему ни дна ни покрышки, выиграл в карты. Красуется!
     С руками за спиной ступил Зеленцов в  зал клуба, прошелся  до  середины
зала,  остановился, приподняв  голову, приветливо улыбнулся всем, стиснув по
три морщинки в уголках рта;
     -- Здорово, ребята!
     -- Здра-а-асс... -- разбродно и неуверенно откликнулся зал, и кто успел
прикемарить, начал просыпаться, шевелиться.
     --  Ну как? --  кивнул Зеленцов в сторону трибунала,  все не переставая
улыбаться, только уже криво, в одном углу рта у него образовалось уже четыре
складки, в  другом осталось  две.  --  Ну  как  жизнь, ребята?  Не всех  еще
уморили?
     -- Ч-что  такое? Прекратить р-разговоры! Подсудимый, сесть на место! --
вскочила  со  стула  строгая   секретарша,  и  один  из  конвойных   толкнул
подсудимого к скамейке.
     -- Э-э, комсомолец! -- зароптал подсудимый. -- Обижаешь!..
     -- Я кому сказала! Товарищи, прекратите  смех. Подсуди-  мый,  сесть на
место! -- снова взвилась секретарша.
     Анисим  Анисимович  все  так  же  безмолвно  и  неподвижно восседал  на
председательском стуле.
     --  Лан, лан,  не пыли,  тетя!.. Без тебя  закон знаю, --  обернулся  к
конвоиру Зеленцов.
     Зал  начал  оживляться, предчувствуя веселое  представле- ние, служивые
совсем  проснулись,  суд  им  начинал  нравиться. Они надеялись в дальнейшем
получить от  суда и судей еще большее удовольствие. И не  ошиблись. Зеленцов
вел себя мятежно.  В награду  за мужество  ему  передали  из зала  зажженную
цигарку. Пока председатель трибунала  за столом нудил чего-то, пока  конвоир
догадался вырвать изо рта подсудимого цигарку, он и накурился.
     Самое веселое и забавное началось,  когда в качестве пострадавшего стал
давать показания капитан Дубельт.
     -- Я тебя? Ударил? Докажи, чем? -- гневался Зеленцов.
     Бойцы,  знающие  всю  историю наизусть,  даже с прибавлениями, замерев,
ждали,  как  капитан  с чудной  фамилией  --  уж  не немецкой  ли? --  будет
ответствовать о том, как блатняга Зеленцов посадил его на кумпол.
     -- Мне кажется, он, этот негодяй, ударил меня своей головой.
     -- Кажется, дак крестись! --  посоветовал Дубельту Зеленцов. -- Стану я
свою умную голову об такую поганую рожу портить!
     По  залу шевеление,  хохоток.  Зеленцов  обернулся,  подмигнул  свойски
ребятам: то ли еще будет, друзья мои, ждите и обрящете.
     --  Я  прикажу  вывести публику из  зала!  -- стукнул  по  столу  вдруг
вспыливший председатель трибунала.
     -- И  кого ж  ты, дядя, судить будешь? Себя, че  ли? -- поинтересовался
Зеленцов. -- Суд-то показательный. Вот и показывай, если есть че.
     Феликс  Боярчик,  призванный  в  суд в  качестве  свидетеля,  сидел  за
кулисами, вроде  как изолированно  от  суда,  он  караулил  шинели  и  шапки
приезжего начальства, но все слышал и видел.  Оробев вначале  от присутствия
важных чинов и начавшегося суда,  он вовсе  пришел в ужас,  когда подсудимый
начал  дерзить,  нагличать,  но  вот  словно  пронесло  над  ним  волну  или
будоражащую тучу, и  сам он непокорно,  дерзко, правда,  про  себя и  молча,
поддержал бунтаря: "Правильно, Зеленцов,  молодец,  это они понаехали, чтобы
окончательно подавить ребят, здешние держиморды уже  не справляются со своей
задачей, так  им в  помощь  этого  вот  румяненького...  А-а, привык  судить
забитых, безропотных. Не на того попал!.."
     -- Правильно, Зеленцов! Правильно! Люди умирают! Довели! -- послышалось
в зале  как бы в продолжение  того, что смел  Боярчик произнести  про  себя.
Феликс  высунулся из-за  кулис  и  увидел,  что  ребята, наклонившись,  чтоб
незаметно было, кто из них кричит, ведут полемику с судом.
     -- Эт-то еще что такое?  Эт-то что за базар? -- вскинулся полковник. --
А ну, товарищи командиры, наведите порядок в зале!..
     Зал  немного еще  погудел  и  под  грозные  крики  засуетившихся  чинов
угнетенно,  но  непокорно утих. Чувствуя,  что публика  в зале вся сплошь на
стороне подсудимого,  настроена взрывчато,  сжав  пальцами  виски,  какое-то
время  Анисим Анисимович сидел  и  думал; что делать? выдворить служивых  из
клуба?  прекратить  суд, перенести  в  другое  место? Да суд-то  не простой,
показательный,  имеющий  воспита-   тельное  действие.  Но  он  столько  уже
пересудил и  пересадил всякого народу, столько его на тот свет отправил, эта
казарменная вшивота каши столько  не съела, и чтобы перед каким-то  уркой, с
которым  он по самонадеянности  своей  не  познакомился лично до суда, чтобы
перед  ним и  этой серой шпаной, молокососами этими, он,  старый, закаленный
большевик, спасовал, уронил достоинство родного суда?
     --  Товарищи  командиры! Я  прошу  вас  встать  в  проходы  и  крикунов
выдергивать. Место их рядом с преступником, на позорной скамье.
     Публика  разом присмирела,  однако  Зеленцов  не  сдавался,  вступал  в
пререкания и твердо доказал, что не садил  на  кумпол капитана Дубельта, что
советский офицер, пусть он и из клуба, не имеет права так себя вести, он вел
себя грубо, нетактично.
     -- А очки? Он же разбил мои очки!
     -- Я-а? Разбил? Ха-ха! Ты ж сам на них наступил сослепу.
     -- Может  быть, может быть, -- жалко  лепетал  капитан  Дубельт, желая,
чтобы его поскорее отпустили, не мучали вопросами, поскольку он никогда ни с
кем не то чтобы судиться, даже  не  ссорился. -- Я действительно допустил...
по отношению...
     Зал снова начал оживляться.
     "Эх, капитан, капитан, -- покачал головой Анисим Анисимович, --  добрый
ты  человек,  а  обедню  портишь.  Среди  такой  сволочи  тебе,  культурному
человеку, существовать..."  Анисим  Анисимович  попросил  капитана  Дубельта
сесть, сам же,  встав  из-за стола, слезши со своего стула, массивной спиной
его  подавляющего, и он  хорошо  это  знал,  терпеливо ждал  полной  тишины,
дождавшись ее, храня скорбное выражение на лице, заговорил:
     -- Так-так! Бушуем, значит?  Беззаконие творим? --  Еще более поскорбев
лицом, Анисим Анисимович многозначите- льно помолчал. --  Отчего враг топчет
нашу священную землю? -- Он  снова прервался, и уже надольше, выражение лица
его из скорбного перешло в гневное.  -- Отчего немец этот, фашист проклятый,
дошел до Волги? Почему  он занял  значительную часть нашей территории,  сжег
села и города, попирает наше достоинство, пьет кровь из  наших жен, дочерей,
матерей,  гонит на  виселицы  братьев  наших  и отцов? Да  потому,  товарищи
дорогие,  что не прониклись  мы высокой сознательностью, не  поняли до конца
всей опасности, нависшей над нашей страной, над нашим народом. Вот  почему в
такой момент, в такое ответственное время особо  нетерпимы должны мы быть ко
всякого  рода  нарушениям  нашей  морали, жизни  нашей, порядка,  особые  же
претензии,  я повторяю --  пре-тен-зии,  должны  быть к самому себе,  прежде
всего  к  самому себе: так ли я себя веду  в столь  сложное, смертельное для
страны  время? думаю ли я денно и нощно о защите Родины и своего народа? все
ли я отдал? помыслы, силы свои все ли положил на алтарь отечества?
     В клубе двадцать  первого стрелкового полка наступила  гробовая тишина,
растерянность, может, даже раскаяние  посетило слушателей. Анисим Анисимович
потряс чубчиком.
     -- С-се-ерьезней, товарищи, серьезней надо жить, готовить себя к защите
от врагов не только внешних, но  и внутренних,  серьезней надо  относиться к
обязанностям двоим, а  обязанность  у нас  одна:  служить  Родине,  победить
врага... Так-то,  мои дорогие...  Ну, этот... -- мотнул он головой в сторону
подсудимого. -- Этот... -- Анисим Анисимович небрежно  махнул  рукой и задом
упятился к стулу, утомленно водрузился на него.
     Речь председателя трибунала возымела именно то  действие, на которое он
и рассчитывал,  --  публика  была  усовещена,  подавлена, особенный  упор на
"алтарь" и на "мы" произвел впечатление, выходило  -- и он, большой человек,
и  все  маленькие  люди, сидящие  в  зале, объединились  одной  виной, одной
ответственностью   перед   великой   бедой   и   Родиной,   они,    выходит,
единомышленники, братья, а этот...
     "Этот  так ничего  и  не  осознал,  никакого  братства  между  собой  и
председателем  трибунала  не   почувствовал,   его  не   раз   еще  унимали,
предупреждали, усовещивали. Анисим Анисимович  уже давно понял, что никакого
воспитательного значения  суд, как  задумывалось  умными  головами  в  штабе
Сибирского военного округа, иметь не будет, даже наоборот,  все разгильдяи в
полку  приободрятся, разложение  будет  еще  большее,  но  это уже  не  его,
председателя  трибунала, дело.  Его забота  поскорее  и  с  честью,  хоть  и
поруганной, вынести справедливый приговор,  наказать  по  заслугам более чем
дерзкого  блатняка,  ранее  судимого и  уже  отсидевшего срок,  в документах
указано  --  в чем  Анисим Анисимович  позволил себе усомниться,  наметанным
глазом отмечая, --  нет,  не один раз и  даже не  два бывал  за решеткой сей
архаровец,  возможно,  и  фамилия  Зеленцов  не его  фамилия,  года  указаны
непра