потом начал его рисовать. Фекла обрызгивала мальчика святой водой,
рисунки  с  крестами  бросала  в  печку.  Степа же  все  кричала  про  весну
человечества,  добавляя смешные  куплеты,  соответствующие  тематике --  про
лесорубов,  про их неустанный  ударный  труд:  "Утром  морозным сквозь синий
туман сотни рабочих спешат  по  цехам, каждый с любовью к родному станку,  к
молоту, топке, зубилу, сверлу. Глухо удар за ударом о свар, брызгает искрами
каждый удар".
     Как  Феля  подрос,  мать  и  его  стала  учить  орать  со  сцены. Но  в
малолетстве напутанный  шумом,  выросший  в семье спецпереселенцев  Блажных,
Феля не мог на виду у народа шуметь, высказываться,  давать сдачи. Когда мал
и глуп был,  под водительством братьев  Блажных дрался,  но потом  засмирел,
одомашнился, лишь виновато всем  улыбался да рисовал,  рисовал. Фекла любила
Фелю больше своих родных детей за кучерявенькую  голову, за печальные глаза,
за кроткий нрав, всех уверяла сраженным шепотом, что парень уж непременно  в
художники выйдет.
     -- Альбо в  комиссары,  ежели  в маму  удастся. Башковитай! -- Подумав,
решала: -- Может, и в богомольцы,  может, вину-то человечью перед  Богом ему
вот и суждено отмолить?
     В комиссары Феля не вышел -- не столь башковит получился, в  богомольцы
же  ему  и  выйти   негде  было,  но  писать  плакаты,  вывески,  картины  в
леспромхозовском  Доме  культуры умел  с  малых  лет, помогая  матери  в  ее
агитационно-массовой  работе,  а  дому  Блажных  каким-никаким   заработком.
Пожалуй, в художники-оформители вышел бы, да тут война.
     Провожая в армию Фелю, Фекла  Влажных,  заливаясь слезами, громче  всех
баб причитала:
     -- Да Фелюшка! Да родимай  ты  мой! Да  сохрани тебя  Господи! Носки-то
теплые взял  ли? Метрику, метрику-то?.. Не надо метрику?  А  че надо? Скажи,
скажи,  ничего не пожалею... Да пиши ты, пиши почаще. Да  не подставляй свою
разумную головушку  под всякую  пулю... Кабы я могла бы, дак за  тебя бы  на
позиции пошла. Какой из тебя солдат? Да помни об нас, горемышных, помни. Чем
обидели-прогневили тебя -- прости и о Боге, о Боге небесном не забывай...
     Налетела  запыхавшаяся мать  Степа  на леспромхозовскую площадь,  среди
которой раскоряченно  громоздилась  дощатая трибуна  в  сохлых,  с  Первомая
приколоченных  еловых ветках. Придерживая мужицкую шапку на  голове, тормозя
себя  мужицкими сапогами,  чуть было не торкнулась  в  сына,  он ее на  лету
поймал, прижал ко груди. Дыша табачищем, мать лупила сына в грудь:
     -- За Родину!.. За Сталина!.. Смерть врагу!.. Гони ненавистного  врага!
Гони и бей!.. Гони и бей...
     Фекла, поджав  губы, качала головой, утирала мокрое лицо концом пуховой
шали, которую и надевала  лишь по святым  да  революционным праздникам. Весь
вид  ее говорил: "Тронутая и  есть  тронутая! Че с ее возьмешь!..  Нет  чтоб
ребенку  человеческое  слово  сказать,  Божецкое  ему  напутствие сделать...
Стыдно  перед людям..." Когда  подошло  время прощаться, Феля  обнял  тетку,
совсем ослабевшую, обмякшую  в его  руках, рыхлую тетку Феклу, лепя солеными
губами его в лицо,  тоже ослезенное, не голосом, изболелым бабьим нутром она
выстанывала:
     -- Касатик ты мой!.. Касатик ты мой!..
     Степа стояла в  стороне, хмуро курила  махорку, плевалась в пыль. Любил
Феля мать, любил естественной, мучительной любовью, но помнил-то тетку Феклу
Блажных, письма  в Новолялинский леспромхоз всегда начинал с одних  и тех же
слов: "Здравствуйте, дорогие мои  тетя  Фекла, дядя Иван, дедушка и бабушка,
Аниска, Валентина,  братья мои  Иван  Иванович, Архип  Иванович..." И лишь в
конце письма, будто  спохватившись,  мелко,  сбоку  листка передавал  привет
маме, спрашивал про ее здоровье.
     Писала ответы Феле под диктовку матери самая шустрая в семье грамотейка
Аниска: "Здравствуй, братец наш Феля! Кланяется тебе мама твоя  Степа, Фекла
Архиповна, сестры  Аниска, Валентина,  братья  твои Иван  Иванович  да Архип
Иванович, а от Митрея Ивановича привету  уж тебе не будет во веки вечные  --
сложил свою головушку на войне наш старшенькой, и не просыхают мои слезоньки
об ем..."
     Феля и сам всплакнул, узнав о смерти старшего сына Блажных, -- много он
добра  всем  сделал,  этот  русский  парень,  в детстве еще  превращенный  в
лесоруба-мужика,  в  помощника отцу.  Хозяйственный,  в  работе  хваткий,  с
обожанием относившийся ко грамотным людям, он с открытым ртом внимал  Степе,
умевшей наизусть кричать стихи,  восхищался игре ее на баяне так,  что  и по
дому ходил босиком, когда она репетировала, храпеть на печи воздерживался, а
ведь с морозу, с работы человек, самый бы раз храпануть во всю ширь.
     Баню еще  шибко  любил Митрий  Иванович,  которую сам вместе с  отцом и
срубил.  Запаривался до беспамятства. Строго следил и он, и отец  Иван, чтоб
ни едой, ни обновой  Фелю не обделили, хотя  мать и забывала давать  на него
деньги, бросит иногда на кухонный стол скомканные рублишки, так Фекла ей тут
же оправдание:
     -- Питатца в столовке да по участкам  мотатца. Везде плати, везде отдай
копейку. А зарплатишка кака? На один табак.
     Зла не помнящие, забитые российские люди -- деликатности-то  где же они
выучились?  Материно имя всегда в  письме наперед  ставят. Почитай, человек,
родителей своих, каких Бог дал, таких и почитай.
     Однажды по ротам  было объявлено:  кто умеет рисовать и писать плакаты,
пусть  явится  в клуб.  Пришло народу  дополна --  всем  в тепле поошиваться
охота. Но званых, как известно, много, да избранных мало. Капитан Дубельт из
массы талантов выделил лишь Феликса Боярчика -- этот соответствовал!
     Феликс старательно писал афиши кино и  постановок,  рисовал стенгазету,
плакаты,  карикатуры на  отдельных  листах,  смешно  изображая  гитлеровцев,
заимствуя кое-что из газет и журнала "Крокодил".
     Поначалу Боярчик  приходил ночевать в казарму,  на  завтрак  и  на обед
топал  с  ротой, но  ужинал отдельно вместе  со все множащейся и  множащейся
челядью  полковой  обслуги. Потом и  завтрак  и обед Боярчик  стал  получать
порознь с ротой, после и жить в клуб перешел -- там было теплее.
     В клубе особой работы не велось, не до нее было, но фильмы для офицеров
и их семей демонстрировались, жены офицеров и штабники собирались вечерами в
хор,   репетировали,   и  давно  уже,  под  руководством  капитана  Дубельта
"Женитьбу"   Гоголя;   разучивали  кантату  "От   края  до  края  по  горным
вершинам...";   танцевальный   кружок   готовил  к   Новому  году   обширное
представление под назанием "Победители торжествуют!".
     Пообжившись в клубе, Феля начал делать вылазки в расположение полка и в
овощехранилище.  За  газету  на  раскур,  за бумажку  на письмо,  за огрызок
карандаша ему  давали маленько картошки. Нарезав картошку пластинками,  Феля
пек ее на железной  печке, стоявшей за сценой. Была в клубе еще одна печь --
огромная, что баржа,  осадившая помещение  на корму. Чтоб  ту печь натопить,
требовалось не меньше двух, в морозы и до трех кубометров дров, поэтому Феля
весь сосредоточился возле железной печки за кулисами.
     Сюда на запах печеной картошки в тепло явилась однажды девушка. Первое,
что  поразило  Фелю, --  салатного  цвета  глаза.  На  лице  девушки они  не
умещались,  выплеснулись аж на виски, уперлись в берега  приспущенных на уши
волос, и волосы,  и брови, и ресницы -- все, все  было  золотисто, и, может,
поэтому  иль  еще почему  другому лицо девушки представало  как бы в  легком
сиянии, вот только бледно  было лицо и,  как  на старых картинках или как  у
солдат в  казармах, в налете каком-то давнем,  с сероватой  бледностью, губы
девушки, сморенные  иль испеченные жаром, сморщились, вроде от обветренности
шелушились --  так вот  мгновенно и  разом увидел Феля всю девушку: художник
же, хоть и леспромхозовский.
     --  Здравствуйте,  --  сказала девушка  и,  вынув  руку  из  солдатской
рукавички, подала ее Феле. --  Вы новый художник?  А  я  билетная кассирша и
контролер. Эвакуированная с Украины, меня зовут Софья, чаще -- Софочка.
     Феля ничего не мог сообщить в ответ.  Он  стоял истуканом возле печки и
покрывался  влагой,  по всему телу пот  у него  выступил, язык  отнялся, все
члены  обмерли. Молчание затягивалось. Наступала неловкость.  Софочка  двумя
пальчиками  взяла   с  печки  пластик   картошки,  зажаристый,  хрусткий,  с
лопнувшими от жара пузырьками посерединке, откусила, пожевала.
     -- Ой как вкусно! Можно, я еще возьму?
     -- Пожалуйста! -- Кинувшись  к печке, Феля подавал Софочке в протянутые
ручки  пластик за пластиком,  она бросала те пластики  с  ладони  на ладонь,
восторженно взвизгивая;
     -- Ую-ю-юй! Горячие! Да горячо же! Ой! Ой! Ой! Сами-то, сами кушайте!..
     Кто  не  верит  в  любовь  с  первого  взгляда, тот  Фелю с Софочкой не
встречал, ничего о них не слышал и вообще в любви нисколько не разбирается.
     Уже назавтра с самого утра Феля измаялся весь, и сердце у него изнылось
-- придет Софочка иль не придет? А если  придет, то скоро ли? Оказалось, она
квартирует в Бердске, простудилась  и болела, потому и не знал Феля ничего о
ее  существовании. Капитан  Дубельт послал  в  Бердск записочку,  спрашивая,
заменять  ему кассиршу  или  ждать. Совмещать  работу  кассира-контролера  и
начальника  культотдела  полка ему  невозможно,  несолидно, он  уже  получил
замечание  из  политотдела.  Вот и вышла Софья, недолечившись, на работу.  И
правильно сделала.
     Теперь из Бердска она летела на  крыльях,  ворвавшись  в клуб, кричала:
"Феликс!  Вы  здесь?"  Он соловьем  откликался,  вылетал  навстречу, брал ее
озябшие руки в свои, долго-долго отогревал  их под  шинелью у сердца, иногда
дышал на эти  маленькие, исхудалые руки  и готов был еще  что-нибудь хорошее
сделать  для  Софочки,  да  не  знал  что.  Неожиданно  было  все:  встреча,
отношения, восторг, желание скорее, скорее быть  ближе,  успеть  узнать друг
друга до конца, до донышка, ведь надвигалась  разлука,  хотя они и  забыли о
том,  где и  почему находятся. Но военная жизнь, жизнь казарм, суровая зима,
голодуха настойчиво и каждодневно напоминали о себе.
     Однажды  после затянувшегося  концерта Софья побоялась  одна идти через
лес -- говорили, за Обью ночами воют волки, будто бы они утащили и съели уже
собаку из какой-то деревни иль из самого Бердска, будто бы и детей, из школы
идущих, попугали, будто бы на помойках стрелкового полка их уже видели.
     --  Но  где же  мы  будем спать?  -- пролепетал Феля Воярчик,  глядя на
жалкое  гнездышко, свитое из бутафорской  рухляди  на  досках, положенных на
поленья, не иначе как тем художником, которого  сменил Феля  в клубе полка и
который давно уже воевал или рисовал что-нибудь на фронте.
     --  А здесь,  -- решительно  указала  Софочка на  Фелино  гнездышко  и,
подумав, добавила; -- По очереди.
     По  очереди не  вышло.  Феля  топил печку,  Софья спала,  укрывшись его
шинелью  да  своей  телогрейкой, плотно завязав  голову  и  уши  деревенской
серенькой  шалюшкой.  Лицо  девушки,  обрамленное  этой  бедной  шалюшкой  и
выбившимися из-под нее желтенькими волосами, было еще прекрасней, еще милей,
еще  беззащитней, чем  если бы она  была в дорогом наряде.  Феля мог сколько
угодно смотреть на  лицо Софьи  и  не  уставал  от  этого  занятия. Хорошо и
странно было ему оттого, что так она близко, что он услуживает ей, согревает
ее, однако к утру он сморился, присел возле дверцы печки, которую  все время
подшуровывал, да и заснул.
     --  Милый  Феля!  Зачем  ты  не  разбудил  меня?  Зачем  не  соблюдаешь
очереди?..
     Она  подошла сзади, обняла  его, прижалась лицом к стриженой, но упрямо
из последних сил пыльновьющейся голове. Он щекой защемил  ее  руку на плече.
Долго они  были неподвижны, ничего не говорили, еще не зная,  не ведая,  что
это  были самые великие, самые  светлые  минуты в их жизни, те самые минуты,
которыми  Господь  изредка  одаривает добрых  людей,  не подбирая  для этого
подходящего места и времени.
     И  случилось  то,  что  должно  было  случиться.  Неумело,  беспамятно,
обморочно они сблизились, стали мужем и женой,  нигде не расписанные, никому
о тайне  своей не  поведавшие.  Они принадлежали друг  другу,  и никто, даже
всесветная война, не могла им помешать быть счастливыми.
     Софья забеременела. Боярчик написал  письмо любимой тетушке Фекле: так,
мол,  и так, любовь настигла,  соединились  два  горячих сердца, что  теперь
делать? Скоро на позиции.
     Неграмотная,  мудрая  от жизни  баба все  сразу  поняла насчет  горячих
сердец, продиктовала Аниске, дескать,  по себе знает, от любви, как от кори,
спасения  нет, болесть эта сжигающая, прилипнет так уж прилипнет, однако  не
испепелит,  проходчива болесть. Тетка Фекла велела Софье собирать манатки да
и ехать  в Новолялинский леспромхоз,  благо ехать не так уж и далеко. Тут ее
примут и  доглядят  как родную, потому  как Феля  им  заместо  сына. В конце
письма Фекла  сообщила: "Что  касаемо Степы,  матери твоей,  Фелечка, дак не
опасайся  и об ней не  тужи  -- она совсем забегалась, родному дитю написать
некогда,  хоть и намекивали ей, письма  твои  на тумбочку подкладывали -- не
прочитат даже, разе  что ночью. Сказывали, закончила  она  санитарные курсы,
собиратца  на войну,  дак и ехала бы  с Богом  -- баба  работой физицкой  не
уезжена, глядишь, какого бедолагу ранетого на  горбе с поля боя выташшыт. Да
ведь  и  там   при  клубе   каком-нито  устроицца,  будет  стишки  со  сцены
декламирывать,  на  бой  товаришшев  призывать.  Вот  ты  теперь  сделаешься
родителем-мушшыной,  дак  матери-то не подражай, дитя  свово не  забывай.  И
береги себя. Ты теперь не один"...
     Скис, потерялся  Боярчик после отъезда Софьи, писал плакаты, стенгазету
и объявления с пропусками,  ошибками, бродил  по расположению полка, но чаще
всего  по лесной дороге на Бердск, кого-то там отыскивая, писал  каждый день
письма, рисовал  на  конверте голубка с письмом в  клюве, с  потугой на юмор
изображал пронзенное копьем сердце. Софья от того юмора заливалась слезами и
тоже каждый  день  писала Феле,  что  распалил  пожар  ее чувств,  но  южную
сжигающую страсть  в ней не утолил и  наполовину, даже  и  на четвертинку --
разлука невыносима,  но  что поделаешь: война. Тем жарче, тем желанней будет
неизбежная встреча, о которой  мечтает она  дни  и ночи и никогда не устанет
мечтать  и  ждать.  Феля  по письму  такому  понимал, что  живется  Софье  в
семействе Блажных неплохо и кормят ее досыта.
     Степа-таки  умотала на фронт. Софья жила  в комнате мужа -- работала на
месте  свекрови в Доме культуры Новолялинского леспромхоза.  В смысле быта и
жизнеустройства  Феликс  был за нее  совершенно спокоен,  семейство  Блажных
скорее  само все перемрет, в землю  костьми ляжет, но Фелиной жене погибнуть
не даст.
     И все же Боярчик бродил и бродил по земле, искал чего-то. И нашел!
     -- Привет художнику-безбожнику! --  услышал  Боярчик  и, остановившись,
вглядывался  в приземистого, натужно улыбающегося  красноармейца  в довольно
чистой,  хорошо прилаженной к корпусу шинели.  Весь он,  этот  человек,  был
белобрыс, стриженые волосы лишь при очень пристальном взгляде различались на
висках -- заедино с  кожей,  -- такие же  белесо-смазанные брови и  ресницы,
шрамы, множество мелких  шрамов  на лице, на лбу смотрятся выявленно, четко,
на правую бровь фасонисто сдвинута шапка.
     -- Пр-риве-эт! -- неуверенно отозвался Феликс и спросил: -- Вы кто?
     -- Ххха-ха-ха! Забыл, н-на мать, карантин, перву роту!..
     -- А-а, вы Зеленцов! Вас вроде в минометную роту перевели.
     -- Мать бы  ее растуды, эту минометку, --  там ни  дохнуть, ни  охнуть.
Дис-цип-лина! Но настоящий человек нигде не пропадет! Слушай, ты, говорят, в
клубе пристроился, шмара у тебя шиковая завелась. Молодец! Слушай, нельзя ли
у тебя там погреться? Сообразить насчет картошки дров поджарить?..
     Феликс еще ничего ответить не  успел, как  Зеленцов уволок его  в клуб,
осмотрелся там и сказал:
     --  Рас-с-скошная  хаза! Слушай,  Боярчик, возьми  меня истопником,  а?
Возьми!
     И, опять  же не давши  Феле не только ответить, но  даже подумать,  уже
орудовал Зеленцов возле печки-баржи. Добыв  из-за пазухи веревочку-удавочку,
Зеленцов притащил  вязанку  дров, с  грохотом обрушив  поленья на пол, ходко
принес еще вязанку и так раскочегарил печку, так согрел помещение клуба, что
изо  рта  людей больше  пар не  клубился. Такого здесь не наблюдалось со дня
сотворения культурной точки, она ставлена так  и  в  таком месте, что  в ней
даже летом бревна были мокры и плавал по помещению едкий пар.
     Феликс  обрадовался  трудовому  порыву  неожиданного  работника,  решил
поговорить  с  капитаном  Дубельтом  по  поводу  использования  Зеленцова  в
качестве постоянного истопника, потому  как присылаемые из рот наряды ничего
тут не пилили, не  топили, рыскали по закромам строевого полка, добывая себе
дополнительное пропитание, норовя в клубе чего-то сварить и сожрать.
     Но  что-то  или  кто-то  задерживали  вечно   занятого,  перегруженного
хлопотами,  замороченного  творческими  замыслами  и   отчетами   начальника
культуры, да и трудовой  энтузиазм Зеленцова пошел на спад -- за печкой и по
углам клуба, сидя на корточках, шуршали по-мышиному, почти неслышно возились
скользкие  текучие  тени,  громко хлопали  чем-то  об ящик  из-под  посылки,
свирепо выражаясь при этом.
     Картежники!  В заведении, руководимом капитаном Дубельтом, в заведении,
где Боярчик  дни и  ночи писал лозунги и всякие  другие  бумаги с  призывами
честно  трудиться  на благо  Родины, не  щадя жизни  сражаться с ненавистным
врагом, темные людишки занимались азартными играми!
     Они не  просто играли  в карты,  они обосновались в  клубе  капитально,
понанесли котомки,  варили чего-то на  печи и  в печи, в клубе пахло вареной
картошкой, даже мясным  пахло и, о Боже! -- самогонкой воняло!  Феликс робко
сказал Зеленцову, что не надо бы  в культурном заведении заниматься  темными
делами.
     -- Че те, жалко, че ли, этой камары? -- ему ответ. -- Ешь вон картоху с
концервой и помалкивай. Слушай, может, те денег надо? Ну, выпить когда, бабе
послать. Она с брюхом, усиленное питание требуется, то да се...
     Феликс  кое-как отбился от Зеленцова и от денег  его, старался подальше
быть  за кулисами, в своей каморке,  которую  соорудил  по приказу Дубельта.
Узнавши  про вспыхнувшую любовь между  художником и кассиром  клуба, капитан
помог создать влюбленной  паре  условия -- в каморочке-то  не видно  и почти
ничего  не  слышно,  а   то  ведь  завистливые  офицерские  жены,  искусства
поклонницы, быстро  донесут  куда надо чего надо и не надо, назвав  при этом
святое чувство предосудитель- ной связью.
     Зеленцову только того  и надо  было, чтоб всякий надзор  исчезнул, чтоб
свобода.  Какие-то шустрые люди,  скорее всего  проигравшиеся,  батрачили на
него,  пилили, таскали дрова, другие  овощь перли,  мясо, сало, чай,  сахар,
пачки денег  мелькали в руках картежников;  за печкой и  под печкой катались
пустые бутылки; уже и драка не раз вспыхивала, уже слышалось:
     -- Бубны-черр-вы, бабы-стер-рвы, сахар за щеку,  перо в бок! Блефуй, но
не мухлюй, а то я тя на эту печку голой жопой посажу!
     Феликс уже не знал, с какой стороны к печке и к Зеленцову подступиться.
Увидел  однажды  за  сценой  Зеленцова,  мокрого  от  пота, вином  налитого,
прячущего  деньги  за  пояс  штанов, под гимнастерку,  ножик,  завернутый  в
грязную тряпку увидел, хороший, острый ножик с костяной ручкой, и взмолился:
     -- Слушай, Зеленцов, уходи ты отсюда, уходи!.. Мне попадет из-за тебя.
     Зеленцов  смотрел  на  него  мутно,  непонятно  было:  просыпается  или
засыпает -- глаза его приоткрывались и тут же истомленно закрывались,  сырая
губа  неприбранно отвисла, непробритый подбородок тоже  оттягивал губу, губа
долила голову все ниже и ниже.
     --  А-а? Феликс? Все