ным  голосом,   называя  неньками,  коханенькими,   душечками,   даже
разглядел у одной  вочи и выдал: "Темные вочи, чернии бровы, век бы дывытись
тильки на вас". Бабенко до Сибиру доставлен был еще в малом  возрасте, ридну
мову энал худенько, однако ж и того было достаточно, чтоб снять напряжение с
девчат.
     Одна из  дивчин, в  новых  валенках, в  белом кожухе, была  круглолица,
глазами быстра. Ее-то и выделил Бабенко, наудалую назвав Оксаной.
     "Ба-а, дывысь! -- изумлялась дивчина. --Як же ж ты?!"
     "Сорочьи  яйца ив, сорочьи  яйца пыв!" -- затрещал Бабенко  и  подцепил
дивчину под руку. Она ему за  находчивость тайну выдала, указав на барачные,
слишком ярко сверкающие  окна:  "Там дуже много гарных дивчин, горилка е, но
воны стесняются..."
     Затащив  первую партию девчат в клуб,  рассадив их  по скамейкам, среди
кавалеров, напрягшихся  лицом и телом,  Бабенко,  подмигнув, взмахнул рукою,
что  дирижер,  грянул  удалую, в лихо распахнутой  шинели пошел на  призывно
светящееся  окно, ведя за собой наиболее активных бойцов, для затравки,  под
баян   выдавал   совершенно   приличные   частушки   с   любовным   уклоном:
"Милочка-картиночка,  дорогая  Зиночка,  я  иду  из-за реки  попросить твоей
руки!",  "Эх,  сад-виноград, зеленая  роща, у  меня была жена,  значит, была
теща".  Услышав  про  тещу,  кто-то  из  эвакуированных  в  Сибирь  "курских
соловьев", вдруг не к разу и невпопад, дурным голосом проорал совсем дурное:
"Хорошая теща, на себя затаще, а плохая и с жены сопхае..."
     Компания с  нарочитым изумлением, смехом, топотом и гомоном ввалилась в
барак, где навстречу была уже  распахнута  дверь, чтоб,  Боже упаси, гости в
темноте не убились. "Сюда! Сюда! Пожалуйте!.."
     Хохлак  рванул баян,  Бабенко  из себя выходил,  демонстрируя культуру,
затопало,  захлопало,  завертелось, где-то  залился перепуганный ребенок, --
лейтенант Щусь ушам  своим и  глазам своим  не верил:  неужели  это те самые
солдаты,  еще  вчера  за  крошку  хлеба  готовые вырвать  глаз у сотоварища,
трясущиеся, едва  живые в  строю, парни так  преобразились,  так  взорлили?!
Поносом белые снега пятнают,  кашляют,  сморкаются, плачут, дерутся  -- эти,
что ли? Да  не-эт, то  отдельные симулянты  и доходяги, остальная  ж рота --
орлы! Музыкой  вон село будоражат, девчат  в трепет  вбивают, к себе  зовут.
Молодость, во  веки  непобедимая,  непоборимая молодость  напоминает о себе.
Значит, повоюем. Дадим фрицу жару!  Заломал он нас? Нет. Смял?! А ты на моих
орлов подивуйся!.. Погляди на них!
     Приняв по чарочке, скромно куснув от огурца, посланники повели за собой
целую толпу визжащих, взбудораженных,  разом взвинтившихся девчат, толкающих
друг дружку в  сугробы, где парней зацепят, в свалку вовлекут, не без этого.
Из дворов, из ворот выскакивают, на ходу застегиваясь, девчонки- школьницы и
тоже взвизгивают, обморочно вопят, к старшим девчатам льнут. Гурьбой веселой
и бесшабашной ввалилась компания в клуб. Сразу в нем сделалось шумно, тесно,
весело, и  уже  случилась  общая для военной  поры  нехватка  всем  девчатам
кавалеров  в пару на танцы, да многие из вояк и танцевать не умели. Тут же с
ходу,  конфузясь, краснея,  отшучиваясь, учились  тонкому  искусству  парни,
притирались  в  танцах  друг  к  дружке. За вечер  и  распределились дамы  и
кавалеры сообразно  своим вкусам, кто и по велению сердца. Посообразительней
и  поазартней бойцы, имеющие пусть и малый опыт в сердечных делах, правились
провожать напарниц, но держались пока сдержанно и даже чопорно, имея в  виду
дальнейшее развитие отношений более тесное и активное.


     Вынув  руку из-под  шеи нежно и ублаженно  дышащей  Валерии Мефодьевны,
командир  роты глянул  на именные,  на  Дальнем Востоке  заработанные  часы,
висевшие  на  гвоздике,  -- был первый час, но в ночи еще звучал баян.  Щусь
быстро оделся, осторожно задернул занавеску на двери горницы, однако Валерия
Мефодьевна  шевельнулась,  встревоженно  вопросила:  "Куда?"  --  "Ч-шш!  --
Приложил палец к губам младший лейтенант. -- Спи. Я скоро..."
     В клубе  совсем  мало осталось народу, Хохлак на  исходе сил  перебирал
пальцами  по баяну,  подвыпившие  парни и девчата сидели  в обнимку,  однако
пьяных не было. "Не дай Бог поддаться этой заразе..." --  подумал командир и
негромко сказал:
     -- Хлопцы! Завтра, нет, уже сегодня рано вставать. На работу. По домам,
по домам, ребята, -- и пообещал притихшим девчонкам: -- Они никуда от вас не
денутся. Завтра здесь будут, и послезавтра.
     Смолк баян в  клубе, и тут  же  начали гаснуть одно  за  другим окна  в
деревушке Осипово.  Лишь одно окно, в первом бараке, горело еще настойчиво и
долго.  За тем негасимым окном сидел возле детской качалки Васконян,  байкал
ребенка  Аньки-поварихи, читал,  время от времени,  бережно  положив  книгу,
срывался в бег, к дощаному сооружению за бараком.
     Чутко, как и всякая кормящая мать, спавшая и чего-то напряженно ждавшая
молодая  хозяйка, разочарованно вздыхала, постепенно доходя умом, что такому
увлеченному  читателю  все мирское ни к чему, баловство всякое  тем более, и
надо как-то вытеснять книгочея из барачной  комнаты, а заселить сюда пусть и
малограмотного, отсталого, но практически подкованного, строевого бойца.

Глава тринадцатая

     Вблизи  степь  не  выглядела  так  сказочно  красиво,  как  с  первого,
мимоходного пригляда.  Да,  там, возле  мглистого  березового  колка, где из
белой мякоти выпутывалось заспанное солнце,  золотело, пробужденно отливало,
сверкало под  солнцем, волнами  перекатывалось  бесконечное  желтое поле. Но
возле  покинуто стоящих комбайнов, завязившихся в  снегу, в смятой кошенине,
все было в лишайных  проплешинах, все  прибито, разворошено, от всего  веяло
тленом, и комбайны походили на  допотопных животных, которые брели, брели по
сниклым хлебным волнам, но нет нигде берегов, нет на земле никакой пристани,
никуда им не добрести, и остановились они, удрученно опустив хоботы.
     Хлебное  поле, недокошенное, недоубранное, долго сопротивлялось ветру и
холоду,  ждало  своего  сеятеля  и  пахаря  до  снегов.  Ветер  делался  все
пронзительней,  все   злее,  безжалостно  трепал  он  нескошенные  стебли  с
поникшими колосьями,  и  завеяло  занозистой  остью в воздухе,  серой  пылью
покрыло  пашенное  пространство,  заструилось  из колосьев  зерно  на стылую
землю. Однажды налетел вихрь с дождем, со  снегом, доделал гибельную работу,
опустошил хлебные колосья, покрыл подножья стеблей мокрым снегом,  захоронил
под  ними плотно  слипшееся  зерно, растрепал,  пригнул,  спутал  меж  собой
облегченные  стебли.  Соломинки, что посуше, хрупко сломались,  что погибче,
полегли возле  дороги вразнохлест, каждая сломанная трубочка стебля, налитая
дождем, держала в узеньком отверстии застывшую каплю, и словно бы тлели день
и ночь поминальные свечки над усопшим хлебным полем, уже отплакавшим слезами
зерен. Бисерные, негасимые  огонечки,  сольясь  вместе,  сияли тихим, Божьим
светом из края в край, и совсем почти неслышный стеклянный шелест, невнятный
звон землеумирания звучал над полем прощальным молитвенным стоном.
     О,  поле, поле, хлебное поле,  самое  дивное творение человеческих рук!
Тысячи, может быть, миллионы лет  прошло, прежде  чем нашла  себе  щелку  на
берегу моря-океана, комочек  остывшей лавы меж  скал и пронзила его корешком
живая травинка на планете, все еще с высот  сорящей пеплом, охваченной огнем
и дымом на грозно опаленных вершинах.
     И  еще  много,  много  лет и  зим  минуло, покуда вырастила травинка  в
пазушке стебелька махонькое зернышко, а из него возникло невиданное творение
природы: хлебный, рисовый,  маисовый  колосок или кукурузный початок.  Будут
еще и еще  произрастать под  солнцем  плоды земные, и  кусты бобов, и клубни
картофеля, и  кисточки проса, и хлебное дерево,  и  всякие другие чудеса, но
колосок,  сам  по себе являющий  такую красоту,  такое совершенство природы,
матери-земле удалось сотворить  только раз. Извергнувшись огнем  и  смерчем,
приуготавливаясь  к  жизни,  природа  должна  была  сотворить  чудо,  и  она
сотворила  его, выполнив предназначение  судьбы,  веление Бога, для жизни на
земле. Будет еще и  пламень, ее  изжигающий, и лед, ее сковывающий, и смерч,
ее разметающий. Но снова и снова воскресало на ней не смытое морской волной,
диким камнем не  раздавленное,  холодом  не умертвленное зернышко. Цеплялось
корешком за сушу, исторгалось оно  долгожданным колоском, чтобы кормить тех,
кто возникнет на  земле и прозреет для жизни. Пшеница та  была невзрачная на
вид и звалась полбой.
     Много раз пройдет по кругу своему Земля, много  раз повернется боком  к
живительному солнцу,  покуда  существо под названием человек, размножаясь  и
расселяясь  по земле в поисках  хлеба насущного,  наткнется на тот  колосок,
выделит  его  из  многочисленных уже  трав  и растений,  разотрет клыками  и
почувствует в малом зернышке такое могущество, которое способно вскормить не
только род человеческий, но и скот, и птиц, и малых зверушек. Однажды, зажав
в когтистой темной горсти зернышко земного злака, человек  попытается понять
его  назначение. Глядя на осыпающиеся пылинки трав, на кружащиеся в  воздухе
крылатые семена, на прорастающее новой травою, новым колосом с наливающимися
в  нем зернами цветение, человек поковыряет сучком землю, высыплет из горсти
в черную ранку дикий злак.
     И восстанет перед двуногим существом маленькое поле  колосьев. И с того
околышка-пашни начнет совершаться по  планете под  названием  Земля победное
шествие  пшеничного, просяного,  ржаного,  рисового семечка и  многих-многих
растений, не дошедших до нас из утренних времен Земли. Организуясь в хлебное
поле,  прорастающее  зернами  ржи,  овса,  ячменя, риса,  кукурузы,  гречки,
неряшливо-хламная,  где  болотистая,  где  огнем оплавленная  планета начнет
приобретать обжитой,  домашний вид, росточком  прикрепит человека к земле, а
каждый год спелыми хлебами шумящая пашня  наградит его непобедимой любовью к
хлебному полю, ко всякому земному растению, ко всякой живой душе. Пробудит в
нем  потребность  перенять  из  природы  звуки,  превратить   их  в  музыку,
зачерпнуть краски земные и небесные и перенести на доску, на камень, выткать
узоры на холсте -- так создавалась душа человеческая.
     Творя хлебное поле, человек сотворил самого себя.
     Век за веком, склонившись над землей, хлебороб вел  свою борозду, думал
свою думу о земле, о Боге, тем  временем воспрянул на земле стыда не знающий
дармоед,  рядясь  в  рыцарские  доспехи,  в  религиозные  сутаны, в  мундиры
гвардейцев, прикрываясь то крестом, то  дьявольским знаком, дармоед ловчился
отнять  у крестьянина  главное его достояние -- хлеб. Какую наглость,  какое
бесстыдство надо иметь, чтобы отрывать крестьянина от плуга, плевать в руку,
дающую хлеб.  Крестьянам  сказать  бы:  "Хочешь  хлеба  --  иди и  сей",  да
замутился  их разум,  осатанели  и они, уйдя вослед  за галифастыми  пьяными
комиссарами  от  земли в  расхристанные  банды,  к веселой, шебутной  жизни,
присоединились  ко  всеобщему  равноправному  хору  бездельников,  орущих  о
мировом пролетарском равенстве и счастье.
     Выродок  из выродков, вылупившийся  из  семьи  чужеродных  шляпников  и
цареубийц,  до второго распятия Бога и детоубийства дошедший, будучи наказан
Господом  за  тяжкие  грехи  бесплодием,  мстя  за  это всему  миру,  принес
бесплодие самой рожалой земле русской, погасил смиренность в сознании самого
добродушного народа, оставив за собой тучи болтливых лодырей, не понимающих,
что такое труд, что за ценность  каждая человеческая жизнь, что за бесценное
создание хлебное поле.
     Какой  же излом, какое  уродство,  какие извращения,  какие  чудовищные
изменения  произошли в человеческом сознании, когда  пахарь и сеятель  начал
терять уважение к хлебному  полю, перестал ему молиться, почитать его, дошел
до того,  что начал  предавать его огню, той самой  силе, которая до него не
раз уже разрывала и испепеляла земную плоть.
     Начавши  завоевательный  поход, степняки-кочевники,  дикие и  полудикие
племена, пускали впереди себя пал, двигались, укрытые дымными тучами, вослед
ревущему, все пожираю- щему огню.
     И  все  современные  походы,   все  современные  революции,   затеянные
провозглашателями  передовых идей, начаты с того  же, с  чего начинали войны
полудикие косматые орды, -- с огня, уничтожающего труд человеческий. На Руси
великой  всякого  рода  борцы за правду и  свободу,  унижая  историю и разум
человеческий,  называли  это дело с  издевкой -- пустить петуха. Революция и
революционеры зажгли русскую землю со всех  сторон, и до сих пор она горит с
запада на восток, и нет сил  у ослабевшего народа  погасить тот дикий огонь,
вот снова  катится огненным валом по русской земле, по русским полям, бушует
по всей Европе, перехлестываясь аж за океан, дикое пламя войны.
     Тот,  кто не  бывал  в  огне,  не  бежал  от  огня,  пожирающего  хлеб,
настоящего страха не знал.
     Над  полем выгорает воздух, удушливым  смрадом  исходит  чадящий  хлеб.
Зерно накаляется, могучая плоть струит сине-сизый дым, прежде чем взорваться
и затмить огнем  и смрадом все вокруг. Рвет кашлем  грудь пораженного ужасом
человека, слезятся его глаза, останавливается  удушенное дыхание  -- то силы
небесные  карают  чадо Божье  за самый тяжкий грех: предание  огню и  гибели
хлеба насущного.
     Выронив  или выбросив из  горсти  колосок,  взрастивший его  крестьянин
потерял связь  с  пашней  и  утратил  смысл  своего существования.  Перестал
уважать и всякий другой труд, отбросил себя на миллионы лет назад,  обрек на
очередное умирание, на многомиллионнолетнее забвение. Как мать, убившая свое
дитя, не смеет  называть себя матерью, так  человек, убивший хлеб, значит, и
жизнь на земле, не смеет называть себя человеком...
     Осиповское хлебное поле,  разоренное, убитое, -- как оно похоже  сейчас
на  смутой  охваченную отчизну свою, захиревшую  от революционных  бурь,  от
преобразований, от братоубийства,  от холостого разума самоуверенных вождей,
так и не вырастивших ни идейного, ни хлебного зерна, потому как на крови, на
слезах ничего не растет -- хлебу нужны незапятнанные руки, любовно ухоженная
земля, чистый снег, чистый дождь, чистая Божья молитва, даже слеза чистая.
     Хлебное поле  едино  в своем бедствии и  величии,  оно  земной бороздой
соединено  со всеми  полями Земли,  и воспрянет, воспрянет,  засияет хлебное
поле на западе и на востоке, и  в искитимской стороне, на сибирском приволье
воспрянет.  Земле-страдалице  не привыкать закрывать  зеленями  и  деревьями
гари,  раны,  воронки -- война временна, поле вечно, и во  вражьем стане, на
чужой  стороне оно отпразднует  весну нежными  всходами хлебов, после огня и
разрухи  озарится  земля солнечным  светом  спелого  поля,  зазвучит музыкой
зрелого колоса, зазвенит золотым  зерном.  И  пока есть  хлебное поле,  пока
зреют на  нем  колосья  -- жив человек  и да  воскреснет  человеческая душа,
распаханная  Богом  для посевов добра,  для созревания  зерен созидательного
разума.
     И осиповское поле воскреснет. Сеятель, вернувшись к нему из огня войны,
воспрянет  для труда  и проклянет  тех, кто хотел приручить  его  с  помощью
оружия да  словесного  блуда отнимать хлеб у ближнего брата своего. И  когда
нажует жница по  имени Анна или  Валерия в тряпочку мякиша  из свежемолотого
хлеба, сунет  его  в розовый зев дитя,  и,  надавив его ребристым  небышком,
ребенок почувствует  хлебную сладость, и пронзит его тело живительным соком,
и каждая кровинка наполнится могущественной  силой жизневоскресения -- тогда
вот только и кончится воина.
     Комбайны  были откопаны из снега,  под  ними горел огонь,  и  в  где-то
отысканных  комбинезонах  на брошенных  старых  телогрейках  под  комбайнами
лежали, подвинчивали гайки,  стучали по болтам, натягивали  шкивы  и широкие
ремни Вася Шевелев и Костя Уваров.  С  детства лепившиеся рядом с отцами  на
тракторных и комбайновых сиденьях, в школьные еще годы обучившиеся нелегкому
машинному  делу,  привыкшие чинить и вдохновлять на непосильный труд  аховую
колхозную  технику, парни вдыхали жизнь в остывшие железные груди машин,  и,
кроме  них,  никто не верил, что  этакое может сотвориться, что поседелые от
пыли и снега, унылые машины могут согреться и начать работать.
     Комбайны   должны  были  использоваться   как  молотилки:   две  скирды
скошенного  хлеба,   задавленные  толстым  слоем   снега,  уже  раскопали  и
растеребили веселые вояки с не менее веселыми девчатами.
     Прямо от деревни Осипово  по  ту  и другую сторону  слабо  прикатанного
зимника  аж  до  горизонта  белели две широкие  полосы.  Сплошь они  были  в
бугорках, и  если б не белехонький, нежностью исходящий  снег,  поле было бы
похоже  на сухое  болото,  покрытое снежными  кочками,  но вместо  кочек под
снегом  таились  копны   скошенного  хлеба.  Примерзшие   к  земле  сысподу,
слежавшиеся, они трудно давались вилам, и, пока подъехало начальство в  поле
--  Иван  Иванович  Тебеньков, Валерия Мефодьевна  Галустева и  Щусь Алексей
Донатович, -- охваченные трудовым энтузиазмом бойцы переломали большую часть
черенков   вил   и   лопат,   жгли   возле   скирды   костер   из   обломков
сельскохозяйственного инструмента и соломы, грелись, заигрывали с девчатами.
     -- Ах  вы,  так вашу мать! --  захлопал  себя  рукавицами Иван Иванович
Тебеньков. --  Из таежных мест,  видать. Руби, не береги! Да здесь дерево-то
на вес золота...
     В это время  хакнул густым дымом комбайн, хлопнул винтовочным выстрелом
патрубок, содрогнулся всем неуклюжим  телом полевой истукан и, чихая,  охая,
всасывая  воздух, набирая чадного дыхания,  согреваясь изнутри,  как  бы  не
совсем  веря  себе, пробно зарокотал, зашумел самоваром  комбайн, шлепая еще
сырым, к  железу  прилипающим ремнем,  важно называемым  трансмиссией. Костя
Уваров  прибавил   газу,   маховик  закружился  резвее,  громоздкая   машина
закачалась  утицей,  окуталась  осенней, пахотной пылью  и  мякиной,  легкая
хлебная ость  запорхала  над  комбайном, откуда-то  из недр  его,  из  самой
утробы, высыпались на снег горсть-другая стылой, на залежалое золото похожей
пшеницы.
     Народ, затаив  дыхание,  все  еще  не верящий  в жизненные  возможности
остылой машины, опустил выдохом грудь, загалдел возбужденно, кто-то пробовал
на зуб зерно, механики паклей чего-то подтирали в машине, гладили ее черными
руками, подлаживали, подвинчивали,  подстраивали,  и не было сейчас на  поле
людей важнее и главнее их.
     -- Ах ты, ах ты!  -- забегал, засеменил  вокруг  машины Тебеньков  Иван
Иванович. -- Живой! Живой!  -- И,  шумя,  гладил комбайн,  не веря еще,  что
заработал орел степной, хотя и кашлял от пыли и застоя непрочищенным нутром,
давился остью, захлебывался дымом, но рокотал уже ровнее.
     Иван  Иванович  Тебеньков пробовал  перекричать  гром  машины,  команды
подавал, указующим  перстом тыкал туда-сюда. Вася Шевелев и Костя Уваров  --
работяги-молодцы, механики-удальцы  -- лишь снисходительно улыбались, оголяя
белые зубы на чумазых лицах: они без начальника знали, что надо делать, куда
чего лить, где чего подмаслить и как действовать дальше. Переведя машину  на
медленный ход, чтобы не рвались мерзлые ремни трансмиссии, они спустились на
землю,  сказали Ивану  Ивановичу: "С тебя пол-литра, товарищ  начальник!" --
"Будет, будет, -- радостно откликнулся директор, -- и пол-литра,  и закуска.
Как  же  без  разгонной-то  дело  начинать?"  Понимали даже те, кто вином не
баловался: механики должны требовать то,  что другим  заказано, на то они  и
механики --  отдельно и  высоко  существующий народ, рано для взрослой жизни
созревший, к ним и девки смелее льнут. Где остальным до них!
     "Ах, если бы  мне  в  совхоз пару таких орлов,  -- тараторил и в то  же
время грустно думал Иван  Иванович. -- Что я  с бабьем